Э. Дюркгейм

МЕТОД СОЦИОЛОГИИ

(Э. Дюркгейм. О разделении общественного труда. Метод социологии. М., 1991.)

Положение, согласно которому социальные факты должны рассматриваться как вещи, - это положение, лежащее в самой основе нашего метода социологии.

Что же такое в действительности вещь? Вещь противостоит идее как то, что познается извне, тому, что познается изнутри. Вещь – это всякий объект познания, который сам по себе непроницаем для ума; это все, о чем мы не можем сформулировать себе адекватного понятия простым приемом мысленного анализа; это все, что ум может понять только при условии выхода за пределы самого себя, путем наблюдений и экспериментов, последовательно переходя от наиболее внешних и непосредственно доступных признаков к менее видимым и более глубоким. Рассматривать факты определенного порядка как вещи – не значит зачислять их в ту или иную категорию реальности; это значит занимать по отношению к ним определенную мыслительную позицию. Это значит приступать к их изучению, исходя из принципа, что мы ничего не знаем о том, что они собой представляют, а их характерные свойства, как и неизвестные причины, от которых они зависят, не могут быть обнаружены даже самой внимательной интроспекцией.

Таким образом, наше правило – рассматривать социальные факты как вещи – требует только одного: чтобы социолог погрузился в состояние духа, в котором находятся физики, химики, физиологи, когда они вступают в новую, еще не исследованную область своей науки. Нужно, чтобы он чувствовал, что находится в присутствии фактов, законы которых неизвестны так же, как неизвестны были законы жизни до создания биологии. Но социология далека от этой степени интеллектуальной зрелости.

Другое основное положение нашей теории характеризует социальные явления как внешние по отношению к индивидам. С другой стороны, поскольку общество состоит только из индивидов¹, то с позиции здравого смысла кажется, что социальная жизнь не может иметь иного субстрата, кроме индивидуального сознания; иначе она кажется висящей в воздухе и плывущей в пустоте.

Приведем далее обоснование разделения между психологией в собственном смысле, или наукой о мыслящем индивиде, и социологией. Социальные факты не только отличаются от фактов психических; у них другой субстрат, они развиваются в другой среде и зависят от других условий. Это не значит, что они также не являются некоторым образом психическими фактами, поскольку все они состоят в каких-то способах мышления и действия. Но состояния коллективного сознания по сути своей отличаются от состояний сознания индивидуального; это представления другого рода. Мышление групп иное, нежели отдельных людей; у него свои собственные законы.

Социальные факты по своей сути состоят в способах действий или мышления, распознаваемых по тому свойству, что они способны оказывать на отдельные сознания принуждающее воздействие. Но чтобы существовал социальный факт, нужно, чтобы, по крайней мере, несколько индивидов соединили свои действия и чтобы эта комбинация породила какой-то новый результат. Все же верования, способы поведения, установленные группой и т. п. могут быть названы институтом, а социологию тогда можно определить как науку об институтах, их генезисе и функционировании.

…Что такое в действительности вещь? Вещь противо­стоит идее как то, что познается извне, тому, что позна­ется изнутри. Вещь — это всякий объект познания, кото­рый сам по себе непроницаем для ума; это все, о чем мы не можем сформулировать себе адекватного понятия про­стым приемом мысленного анализа; это все, что ум может понять только при условии выхода за пределы само­го себя, путем наблюдений и экспериментов, последова­тельно переходя от наиболее внешних и непосредственно доступных признаков к менее видимым и более глубоким. Рассматривать факты определенного порядка как вещи — не значит зачислять их в ту или иную категорию реаль­ности; это значит занимать по отношению к ним опреде­ленную мыслительную позицию. Это значит приступать к их изучению, исходя из принципа, что мы ничего не зна­ем о том, что они собой представляют, а их характерные свойства, как и неизвестные причины, от которых они зависят, не могут быть обнаружены даже самой внима­тельной интроспекцией.

….Другое положение дебатировалось не менее оживленно, чем предыдущее; оно характеризует социальные явления как внешние по отношению к индивидам. С нами теперь охотно соглашаются, что факты индивидуальной и коллективной жизни в какой-то степени разнородны. Можно даже сказать, что по этому вопросу формируется если не единодушное, то, по крайней мере, весьма широкое согла­сие. Уже почти нет социологов, которые бы отказывали социологии в какой бы то ни было специфике. Но по­скольку общество состоит только из индивидов, то с позиции здравого смысла кажется, что социальная жизнь не может иметь иного субстрата, кроме индивидуального сознания; иначе она кажется висящей в воздухе и плы­вущей в пустоте.

…..Социальные факты не только качественно отличаются от фактов психиче­ских; у них другой субстрат, они развиваются в другой среде и зависят от других условий. Это не значит, что они также не являются некоторым образом психическими фактами, поскольку все они состоят в каких-то способах мышления и действия. Но состояния коллективного со­знания по сути своей отличаются от состояний сознания индивидуального; это представления другого рода. Мыш­ление групп иное, нежели отдельных людей; у него свои собственные законы. Обе науки поэтому настолько явно различны, насколько могут различаться науки вообще, какие бы связи между ними ни существовали.

В этом вопросе, однако, уместно провести одно раз­личение, которое, возможно, несколько проясняет суть спора. Для нас совершенно очевидно, что материя соци­альной жизни не может объясняться чисто психологиче­скими факторами, т. е. состояниями индивидуального со­знания. Действительно, коллективные представления вы­ражают способ, которым группа осмысливает себя в сво­их отношениях с объектами, которые на нее влияют. Но группа устроена иначе, чем индивид, и влияющие на нее объекты — иные по своей сути. Представления, которые не выражают ни тех же субъектов, ни те же объекты, не могут зависеть от тех же причин. Чтобы понять, каким образом общество представляет себе самого себя а окружающий его мир, необходимо рассматривать сущ­ность не отдельных индивидов, а общества. Символы, в которых оно осмысливает себя, меняются в зависимо­сти от того, что оно собой представляет. Если, например, оно воспринимает себя как происшедшее от животного, чье имя оно носит, значит, оно образует одну из специ­фических групп, называемых кланом. Там же, где живот­ное заменено человеческим, по также мифическим пред­ком, клан изменил свою сущность. Если над местными или семейными божествами общество помещает другие божества, от которых считает себя зависимым, то это про­исходит потому, что местные и семейные группы, из ко­торых оно состоит, стремятся к концентрации и объеди­нению, и степень единства религиозного пантеона соответ­ствует степени единства, достигнутого обществом в то же время. Если оно осуждает некоторые способы поведения, то потому, что они задевают какие-то его основные чувст­ва, а эти чувства связаны с его устройством так же, как чувства индивида — с его физическим темпераментом и умственным складом. Таким образом, даже тогда, когда у индивидуальной психологии больше не будет от нас сек­ретов, она не сможет предложить нам решение ни одной из отмеченных проблем, поскольку они относятся к кате­гориям фактов, которые ей неизвестны.

….Кол­лективное мышление целиком, как его форма, так и со­держание, должно изучаться само по себе, для самого себя, с ощущением того, что в нем есть специфического, и нужно оставить на будущее заботу о том, чтобы обнаружить в какой мере оно подобно мышлению отдельных людей. В сущности, эта проблема относится скорее к об­щей философии и абстрактной логике, чем к научному исследованию социальных фактов

…..Нам остается сказать несколько слов об определении со­циальных фактов, которое мы даем в первой главе. На наш взгляд, они состоят в способах действий или мышле­ния, распознаваемых по тому свойству, что они способны оказывать на отдельные сознания принуждающее воз­действие.

…Но является или нет общество причиной фак­та, или же этот факт имеет социальные последствия, можно узнать только тогда, когда научное исследование уже продвинулось достаточно далеко. Подобные опреде­ления, стало быть, не могут служить определению объек­та начинающегося исследования. Чтобы можно было ими воспользоваться, нужно было бы, чтобы исследование со­циальных фактов уже достаточно далеко продвинулось и, следовательно, чтобы было обнаружено какое-то другое предварительное средство их распознавания.

…всякая физическая среда оказывает принуждение в отношении существ, испытывающих ее воздействие, так как они вынуждены в определенной мере к ней адаптироваться. Но эти два вида принужде­ния разделены между собой так же радикально, как сре­да физическая и среда нравственная. Давление, оказыва­емое одним или несколькими телами на другие тела или даже на воли, нельзя смешивать с давлением, оказывае­мым сознанием группы на сознания ее членов. Специфи­ка социального принуждения состоит в том, что оно обусловлено не жесткостью определенных молекулярных устройств, а престижем, которым наделены некоторые представления. Правда, приобретенные или унаследован­ные привычки в некоторых отношениях обладают тем же свойством, что и физические факторы. Они господствуют над нами, навязывают нам верования или обычаи. Но они господствуют над нами изнутри, так как целиком заклю­чены в каждом из пас. Социальные же верования и обычаи, наоборот, действуют на нас извне; поэтому влияние, оказываемое теми и другими весьма различно.

…..Впрочем, не нужно удивляться тому, что другие яв­ления природы в других формах содержат тот же при­знак, которым мы определили социальные явления. Это сходство происходит просто оттого, что и те и другие представляют собой реальные явления. А все, что реаль­но, обладает определенной природой, которая навязывает­ся, с которой надо считаться и которая, даже тогда, ког­да удается нейтрализовать ее, никогда не оказывается полностью побежденной. В сущности, это самое сущест­венное в понятии социального принуждения. Все, что оно в себе заключает,— это то, что коллективные способы действия или мышления существуют реально вне индивидов, которые постоянно к ним приспосабливаются. Это вещи, обладающие своим собственным существованием. Индивид находит их совершенно готовыми и не может сделать так, чтобы их не было или чтобы они были ины­ми, чем они являются. Он вынужден поэтому учитывать их существование, и ему трудно (мы не говорим: невоз­можно) изменить их, потому что в различной степени они связаны с материальным и моральным превосходст­вом общества над его членами.

Несомненно, индивид иг­рает определенную роль в их возникновении. Но чтобы существовал социальный факт, нужно, чтобы, по край­ней мере, несколько индивидов соединили свои действия и чтобы эта комбинация породила какой-то новый ре­зультат. А поскольку этот синтез имеет место вне каждо­го из пас (так как он образуется из множества сознаний), то он непременно имеет следствием закрепление, уста­новление вне нас определенных способов действий и суждений, которые не зависят от каждой отдельно взя­той воли… Как было ранее отмечено, есть слово, которое, если несколько расширить его обычное значение, доволь­но хорошо выражает этот весьма специфический способ бытия; это слово «институт». В самом деле, не искажая смысла этого выражения, можно назвать институтом все верования, все способы поведения, установленные груп­пой. Социологию тогда можно определить как науку об институтах, их генезисе и функционировании".

Э. Дюргейм. О разделении общественного труда.

Глава У1

Возрастающее преобладание органической солидарности и последствия этого

Механическая солидарность, существующая вначале одна, или почти одна, постепенно утрачивает почву; мало-помалу берет верх органическая солидарность: таков ис­торический закон. Но если изменяется способ, которым люди солидаризируются, структура обществ не может не измениться. Форма тела непременно изменяется, когда молекулярные свойства уже не те, что прежде. Следова­тельно, если предыдущее положение верно, то должны существовать два социальных типа, соответствующих этим двум видам солидарности.

Если попытаться мысленно установить идеальный тип общества, сплоченность которого проистекала бы исклю­чительно от сходств, то надо представить его себе как аб­солютно однородную массу, части которой не отличаются друг от друга и, следовательно, не прилажены друг к другу,— словом, лишены всякой определенной цели и организации. Это была бы настоящая социальная протоплаз­ма, зародыш, откуда возникли все социальные типы. Мы предлагаем назвать охарактеризованный таким образом агрегат ордой.

Правда, еще не наблюдали доподлинно общества, ко­торое бы во всем соответствовало этим признакам. Одна­ко можно постулировать его существование, так как низ­шие общества, т. е. те, которые наиболее близки к этой первобытной стадии, образованы путем простого повто­рения агрегатов этого рода. Почти совершенный образец этой социальной организации мы находим у индейцев Северной Америки. Например, всякое ирокезское племя состоит из некоторого числа частных обществ (самое боль­шое охватывает 8 таких обществ), которые все представ­ляют указанные нами черты. Взрослые обоих полов там равны между собой. Находящиеся во главе каждой из этих групп сахемы и вожди, совет которых управляет общими делами племени, не пользуются никаким преиму­ществом. Само родство тоже не организовано, ибо нель­зя применить этого названия к распределению массы по поколениям. В ту позднюю эпоху, когда стали наблюдать эти народы, существовали, правда, некоторые специаль­ные обязанности, связывавшие ребенка с его родствен­никами по матери; но эти отношения сводились к весьма немногому и не отличались заметно от тех, кото­рые он поддерживал с другими членами общества. В прин­ципе все индивиды одного возраста были родственниками друг другу в одной и той же степени.

…Мы называем кланом орду, которая перестала быть самостоятельной и стала элементом более обширной груп­пы, и называем сегментарнылш обществами с плановой основой народы, образовавшиеся из ассоциации кланов. Мы говорим об этих обществах, что они сегментарны, чтобы указать, что они образованы повторением подобных между собой агрегатов, аналогичных кольцам кольчатых; а об этом элементарном агрегате — что он клан, так как это слово прекрасно выражает его смешанную природу, семейную и политическую одновременно. Это — семья в том смысле, что все составляющие его члены смотрят на себя как на родственников, и на самом деле они в боль­шинстве случаев единокровные родственники. Именно по­рождаемые общностью крови связи главным образом со­единяют их. Кроме того, они поддерживают между собой отношения, которые можно назвать семейными, так как мы встречаем их в обществах, семейный характер кото­рых неоспорим. Я говорю о коллективной мести, о кол­лективной ответственности и—с тех пор как появляется индивидуальная собственность — о взаимном наследова­нии. Но, с другой стороны, это не семья в собственном смысле слова, ибо, чтобы составить часть ее, не обяза­тельно иметь с другими членами клана определенные от­ношения единокровности. Достаточно обладать внешним признаком, который обычно состоит в наличии одного и того же имени. Хотя предполагается, что этот признак указывает на общее происхождение, подобное граждан­ское состояние составляет в действительности весьма ма­лодоказательное и легко имитируемое свидетельство. По­этому клан включает многих чужаков, и это позволяет ему достигнуть размеров, которых никогда не имеет соб­ственно семья; очень часто он насчитывает несколько ты­сяч человек. Кроме того, это основная политическая еди­ница. Главы кланов — единственные общественные вла­сти.

Итак, эту организацию можно было бы также назвать политико-семейной. Но не только клан имеет в основе единокровность; весьма часто различные кланы одного народа рассматривают друг друга как родственников. Ирокезы — смотря по обстоятельствам — обращаются меж­ду собой как братья или двоюродные братья^. У ев­реев, которые, как мы увидим, принадлежат к тому же социальному типу, родоначальник каждого из кланов, со­ставляющих племя, считается происходящим от основате­ля этого последнего, который, в свою очередь, рассматриваётся как один из сыновей отца всех людей. Но это наи­менование имеет перед предыдущим то неудобство, что четко не выделяет особую структуру этих обществ.

Но, как бы ни назвать эту организацию, она, точно так же, как организация орды, продолжение которой она составляет, не несет в себе, очевидно, другой солидарно­сти, кроме вызываемой сходствами. Ведь общество обра­зовано из сходных сегментов, а последние, в свою оче­редь, состоят только из однородных элементов. Несомнен­но, каждый клан имеет собственный облик и, следователь­но, отличается от других; но солидарность тем слабее, чем они разнороднее, и наоборот. Для того чтобы сегментарная организация была возможна, требуется, чтобы сегменты были сходны между собой, без чего они бы не соединились, и в то же время чтобы они различались, без чего они потерялись бы друг в друге и исчезли бы. В разных обществах эти противоположные требования удовлетворяются в разных пропорциях, но социальный тип остается тем же.

…Расположение кланов внутри общества и, следователь­но, конфигурация этого последнего могут, правда, изме­няться. То они просто расположены друг подле друга, об­разуя как бы линейный ряд: это мы встречаем у многих племен североамериканских индейцев. То каждый из них — и это уже печать более высокой организации — заключен в более общей группе, которая, образовавшись через соединение нескольких кланов, имеет собственную жизнь и особое имя; каждая из этих групп, в свою оче­редь, может быть заключена вместе со многими другими в еще более обширный агрегат, и из этого ряда последо­вательных включений складывается единство общества в целом. Так, у кабилов политическая единица — это клан, устроенный в форме деревни (djemmaa или thaddart); не­сколько djemmaa образуют племя (arch'), а несколько племен образуют конфедерации (thak' ebilt), высшее по­литическое общество, известное кабилам. Точно так же у евреев клан — это то, что переводчики довольно неточ­но называют семьей,— крупное общество, включавшее тысячи лиц, произошедших, согласно традиции, от одного предка. Известное число семей составляло племя, а соединение двенадцати племен составляло все еврейское общество. С другой стороны, включение этих сегментов одного в другой более или менее герметично, вследствие чего сплоченность этих обществ изменяется от состояния почти абсолютно хаотического до совершенного мораль­ного единства, которое представляет еврейский народ. Но эти различия никак не сказываются на отмеченных нами основополагающих чертах.

Указанные общества — излюбленное место механиче­ской солидарности, и именно от нее проистекают их глав­ные физиологические черты.

Мы знаем, что религия здесь проникает во всю соци­альную жизнь, но это потому, что социальная жизнь здесь состоит почти исключительно из общих верований и обычаев, получающих от единодушной связи совершен­но особую интенсивность.

…Отсюда же происходит коммунизм, столь часто отме­чавшийся у этих народов. Действительно, коммунизм — необходимый продукт этой особой сплоченности, погло­щающей индивида в группе, часть в целом. Собствен­ность, в конце концов, это только распространение лич­ности на вещи. Значит, там, где существует только кол­лективная личность, собственность также не может не быть коллективной. Она сможет стать индивидуальной только тогда, когда индивид, выделившись из массы, ста­нет также личным, отдельным существом, не только в ка­честве организма, но и как фактор социальной жизни.

Этот тип может даже измениться, не вызывая при этом изменения природы социальной солидарности. Дей­ствительно, первобытные народы не все представляют отмеченное нами отсутствие централизации; есть, наобо­рот, такие, которые подчинены абсолютной власти. Зна­чит, там появилось разделение труда. Однако связь, сое­диняющая в данном случае индивида с вождем, тождест­венна той, которая в наше время соединяет вещь с лич­ностью. Отношения между варварским деспотом и его подданными, как и отношения господина с рабами, рим­ского отца семейства с детьми, не отличаются от отно­шений собственника с владеемой им вещью. В них нет ничего от той взаимности, которую производит разделе­ние труда. Справедливо утверждали, что они односторон­ни. Выражаемая ими солидарность остается поэтому механической; вся разница в том, что они связывают ин­дивида не прямо с группой, но с тем, кто является обра­зом ее. Но единство целого, как и прежде, исключает ин­дивидуальность частей.

Если это первое разделение труда — как бы важно оно ни было в других отношениях — не делает более гибкой социальную солидарность, как можно было бы ожидать, то в силу особенных условий, в которых оно происходит. Общий закон в действительности состоит в том, что важному органу всякого общества присуща часть природы представляемого им коллективного существа. Следовательно, там, где общество имеет этот религиоз­ный и, так сказать, сверхчеловеческий характер, источ­ник которого мы показали в строении коллективного со­знания, он необходимо сообщается вождю, который им управляет и таким образом возвышается над остальными людьми. Там, где индивиды суть простые принадлежности коллективного типа, они вполне естественно становятся принадлежностями воплощающей его центральной власти. Точно так же право нераздельной собственности общины над вещами переходит целиком к высшей личности, кото­рая таким образом устанавливается. Итак, собственно профессиональные услуги, которые оказывает последняя, играют незначительную роль в необычайном могуществе, которым она облечена. Управляющая власть имеет в этих обществах такой авторитет не потому, что они, как эти утверждали, более нуждаются в управлении, чем другие; эта сила—целиком продукт коллективного сознания, и если она велика, то потому, что само общее сознание весьма развито. Предположите, что оно слабее, или толь­ко, что оно охватывает меньшую часть социальной жизни. От этого нужда в высшей регулирующей функции не ста­нет меньше, однако остальная часть общества не будет по отношению к тому, на кого она возложена, в том же состоянии подчиненности. Вот почему солидарность вес еще механическая, пока разделение труда не развилось более. Именно в этих условиях она достигает даже мак­симума энергии, ибо действие коллективного сознания сильнее, когда оно осуществляется не диффузно, но через посредство определенного органа. Существует, стало быть, определенная социальная структура, которой соответствует механическая солидар­ность. Характеризуется она тем, что представляет собой систему однородных и сходных между собой сегментов.

II

Совсем иная структура свойственна обществам, где пре­обладает органическая солидарность.

Они строятся не повторением однородных и подобных сегментов, но посредством системы различных органов, каждый из которых имеет специальную роль и которые сами состоят из дифференцированных частей. Социальные элементы здесь не одной природы, и в то же время они расположены неодинаково. Они не расположены в линей­ный ряд, как кольца у кольчатых, не вложены одни в другие, но скоординированы и субординированы вокруг одного центрального органа, оказывающего на остальную часть организма умеряющее воздействие. Сам этот орган не имеет уже того характера, что в предыдущих случаях, ибо, если другие органы зависят от него, то и он, в свою очередь, зависит от них. Несомненно, он также находит­ся в особом и, если угодно, привилегированном положе­нии; но оно порождено сущностью исполняемой им роли, а не какой-нибудь внешней по отношению к его функци­ям причиной, не какой-нибудь сообщенной ему извне силой. Поэтому он вполне человеческий и мирской; между ним и другими органами различия только в сте­пени, Таким же образом у животного преобладание нервной системы над другими системами сводится к праву — если так можно выразиться — получать отборную пищу и брать свою долю раньше других; но нервная система нуждается в них, как и они в ней.

Этот социальный тип по своим принципам настолько отличается от предыдущего, что может развиваться толь­ко в той мере, в какой этот последний исчез. Индивиды в самом деле группируются здесь уже не в соответствии со своим происхождением, по в соответствии с особой природой социальной деятельности, которой они себя по­свящают. Их естественная и необходимая среда — это уже не родимая среда, а профессиональная. Не реальная или фиктивная единокровность отмечает место каждого, а исполняемая им функция. Несомненно, когда эта новая организация появляется, она пытается использовать и ас­симилировать существующую. Способ разделения функ­ций повторяет тогда как можно более точно уже суще­ствующее разделение общества. Сегменты или, по край­ней мере, группы сегментов, соединенных особыми сход­ствами, становятся органами. Таким именно образом кланы, совокупность которых составляла племя левитов, присвоили себе у евреев жреческие функции. Вообще классы и касты, вероятно, не имеют ни другого происхож­дения, ни другой природы: они происходят от смеше­ния возникающей профессиональной организации с пред­шествовавшей семейной. Но это смешанное устройство не может долго длиться, ибо между двумя организация­ми, которые оно берется примирить, существует антаго­низм, непременно завершающийся взрывом. Только весь­ма рудиментарное разделение труда может приспособить­ся к этим жестким, твердым, не созданным для него, формам. Возрастать оно может, только освободившись от заключающих его рамок. Как только оно переступило из­вестную ступень развития, нет более соответствия ни между неподвижным числом сегментов и постоянно рас­тущим числом специализирующихся функций, ни между наследственно закрепленными свойствами первых и но­выми способностями, которых требуют вторые. Нужно, стало быть, чтобы социальное вещество вступило в со­вершенно новые комбинации и организовалось на совсем других основаниях. Но пока остается прежняя структура, она этому противится; вот почему необходимо, чтобы она исчезла.

История этих двух типов показывает, что действитель­но один прогрессировал только в той мере, в какой дру­гой регрессировал.

У ирокезов социальное устройство с плановой основой находится в чистом состоянии, и таково же оно у евре­ев, как это видно из Пятикнижия, помимо отмеченного нами небольшого отклонения. Поэтому организованный тип не существует ни у первых, ни у вторых, хотя, по­жалуй, можно заметить первые следы его в еврейском обществе.