pelevin_snuff

тот, кто укреплял традиционную версию реальности, или тот, кто менял ее? Пусть совсем чуть-чуть?

—Наверно, тот, кто укреплял, — сказал Грым.

—Конечно, — скривился дискурсмонгер. — Маги только думали, что могут контролировать информационную среду, но на самом деле все происходило по таким же биологическим законам, по которым рыбы в океане выбирают, куда им плыть. Это не люди выстраивали картину мира, а картина мира выстраивала себя через них. Бесполезно было искать виноватых.

—Почему начинались войны? — спросил Грым.

—Они начинались, когда маги какого-нибудь клана объявляли чужую реальность злодейской. Они показывали сами себе кино про других, потом делали вид, что это были новости, доводили себя до возбуждения и начинали этих других бомбить.

—А новостям верили?

—Вера тут ни при чем. Картина, которую создавали маги, становилась правдой не потому, что в нее верили, а потому, что думать по-другому было небезопасно. Люди искали в информации не истины, а крыши над головой. Надежней всего было примкнуть к самому сильному племени, научившись видеть то же, что его колдуны. Так было просто спокойней. Даже если человек номинально жил под властью другого клана.

—А человека могли наказать за то, что он верит чужим?

—Человека никто не мог наказать за то, что он видит то же самое, что хозяева мира. Это означало начать борьбу против них. Но постепенно хозяева мира потеряли силу, и их правда стала рассыпаться на биты и пиксели.

Грым вспомнил огромное лицо нового уркагана над рынком.

— Потеряли силу? — спросил он. — А в чем сила, дискурсмонгер?

Человек страдальчески хихикнул, и Грым догадался, что он тоже видел плакат с Рваном Контексом — хотя было непонятно, когда и где.

— Сила всегда в силе. И ни в чем другом. В Древних Фильмах говорили: «сила там, где правда». Так и есть, они всегда рядом. Но не потому, что сила приходит туда, где правда. Это правда приползает туда, где сила. Когда люди пытаются понять, где

правда, они в действительности тихонько прикидывают, где теперь сила. А когда уходит сила, все дружно замечают — ушла правда. Человек чует это не умом, а сердцем. А сердце хочет главным образом выжить.

—Как правда может уйти? — спросил Грым. — Дважды два четыре. Это всегда так, неважно, есть сила или нет.

—Дважды два — четыре только по той причине, что тебя в детстве долго пороли, — сказал дискурсмонгер. — И еще потому, что четыре временно называется «четыре», а не «пять». Когда добивали последних неандертальцев, никакой правды за ними не осталось, хоть до этого она была с ними миллион лет. Правда там, где жизнь. А где нет жизни, нет ни правды, ни лжи.

—Но нельзя же так промыть мозги… — начал Грым.

—История человечества, — перебил дискурсмонгер, — это история массовых дезинформаций. И не потому, что люди глупые и их легко обмануть. Люди умны и проницательны. Но они с удовольствием поверят в самую гнусную ложь, если в результате им устроят хорошую жизнь. Это называется «общественный договор». Промывать мозги никому не надо — они у цивилизованного человека всегда чистые, как театральный унитаз.

—С тобой не поспоришь, — вздохнул Грым. — И что произошло, когда хозяева мира потеряли силу?

—Когда общественный договор прекратил действовать, первыми пришли в упадок новости. Люди перестали им верить, потому что это больше не гарантировало полного желудка. Потом в упадок пришло искусство. Кино перестало вызывать «погружение» и «сопереживание».

—Поясни, — потребовал Грым.

—Древние книги говорили — чтобы попасть под власть кино, человек должен шагнуть ему навстречу. Он должен совершить действие, которое называлось на церковноанглийском «suspend disbelief» — «отбросить недоверие». Зритель как бы соглашался: «я на время поверю, что это происходит в действительности, а вы возьмете меня в волнующее удивительное путешествие». Пока у магов древности была сила, все получалось. Но потом общественный договор потерял силу и здесь.

—Почему? Люди разучились отбрасывать недоверие?

—Нет. Появилась другая проблема. Когда они смотрели кино, им все сложнее становилось «suspend belief» — «отбросить уверенность». Они даже на время не могли забыть, что все фильмы на самом деле рассказывают одну и ту же историю — как шайка жуликов пытается превратить ссуженные ростовщиками триста миллионов в один миллиард, окуная деньги в сознание зрителей. Эта суть проступала сквозь все костюмы и сюжеты, сквозь все психологические и технические ухищрения магов древности и все спонсируемые ими критические отзывы, и в конце концов полностью вытеснила все иные смыслы. Но это случилось не потому, что изменились фильмы. Изменилась жизнь. Главный персонаж кино — одинокий герой, пересекающий экран в погоне за мешком маниту, — перестал выражать мечту зрителя, ибо такая мечта сделалась недостижимой. Он стал просто карикатурой на своих создателей. Кино все еще приносило деньги, но перестало влиять на сердца и души. Так же, как и новости.

—И что случилось потом?

Человек пожал плечами.

—Кино и новости скрепляли человечество. Когда они пришли в упадок, маги мелких кланов ликовали. Они думали, что смогут творить реальность сами. Но вскоре в мире обнаружилось несколько несовместимых версий этой реальности — у Ацтлана, Халифата, Сражающихся Царств, Еврайха, Сибири и других. У каждого клана теперь были свои новости, больше похожие на кино, и все снимали кино, больше похожее на новости. Ни одна из реальностей больше не являлась общей для всех. Добро и зло стали меняться местами от щелчка пальцев и дуновения ветра. И великую войну на уничтожение уже нельзя было остановить…

—А сколько людей погибло?

Человек только усмехнулся.

— Легче сосчитать тех, кто выжил. Совсем мало, в основном в офшарах. Но люди хорошо запомнили, что войны начинаются, когда кино и новости меняются местами. И уцелевшие решили объединить их в одно целое, чтобы подмены не происходило больше никогда. Люди решили создать «киновости» — универсальную действительность, которая единой жилой пройдет сквозь реальность и фантазию, искусство и информацию. Эта новая действительность должна была стать прочной и постоянной. Настоящей, как жизнь, и настолько однозначной, чтобы никто не

смог перевернуть ее с ног на голову. В ней должны были слиться две главные энергии человеческого бытия — любовь и смерть, представленные как они есть на самом деле. Так появились снафы — и началась постинформационная эра, в которую мы живем.

—Какая? — переспросил Грым.

—Постинформационная, — повторил дискурсмонгер. — Но это очень упрощенный рассказ. Все произошло не за один день. И главную роль, конечно, сыграла религия Маниту, которую принес людям Антихрист. Религия, соединившая древние прозрения человечества с последними открытиями науки. Снаф — это прежде всего религиозное таинство. Именно из-за него нашу веру иногда называют мувизмом.

—Понятно, — сказала Хлоя. — А на чьей стороне воевали орки в той большой войне?

—Орков придумали потом.

—Не завирайся, — нахмурилась Хлоя. — Как можно придумать целый народ? Древнейший народ?

—Придумали не ваши тела, — ответил дискурсмонгер, — а вашу культуру и историю. В том числе и ваше представление о том, что вы древнейший народ.

—А зачем… — начал было Грым, но остановился. — Ага… Кажется, понимаю. Для снафов нужен был постоянный враг?

—Не то чтобы настоящий враг. Скорее, отвратительный и гнусный во всех проявлениях противник. Но не особенно сильный. Чтобы с ним никогда не было серьезных проблем…

Грым на всякий случай придвинулся ближе к Хлое. Но та, похоже, забыла про свою клюшку. Так же, как дискурсмонгер про осторожность.

—Знаете, почему вы не любите себя сами? — сказал он, — Вас придумали для того, чтобы ненавидеть с чистой совестью.

—Это правда, — прошептал Грым.

—Вы жертва, принесенная для сохранения цивилизации. Клапан, через который выходят дурные чувства человечества…

—Вас наверху осталось тридцать миллионов, — сказал Грым, — А нас в Уркаине раз в десять больше. Почему же человечество — это вы, а не мы?

—Потому что в вас очень мало человеческого, — отозвался дискурсмонгер.

—А в вас много? — спросил Грым.

Дискурсмонгер молчал.

Хлоя дернула Грыма за рукав.

— Пошли наверх, — сказала она, — пока я его не прибила. Хоть рожу умою. А то замучилась носить этот траур по мечте.

Когда получаешь инструкции и разъяснения от Дома Маниту, надо ехать за ними лично — религиозное начальство не любит общаться по маниту. Летчики ненавидят такие вызовы.

Каждый раз надо мыться, бриться и что-то делать с прыщами на лице. Но против правил не попрешь, — на все подобные встречи мне приходилось ездить по трубе.

Кая тоже не любила оставаться одна, но не потому, что ей невыносима была разлука. В такие дни я ставил ее на паузу, чтобы она не ушла в нирвану, пока за ней никто не смотрит. Когда я делал это, мне казалось, будто я подкрадываюсь к бедной девочке сзади и бью ее по голове обернутой в вату дубиной. Впрочем, так же я поступал, когда она начинала утюжить меня своим гипертрофированным интеллектом — и не без злорадства. Каждый раз ее симуляция недовольства была предельно правдоподобной — я почти верил, что она оскорблена до глубины души.

Итак, поставив Каю на паузу, я отправился на инструктаж.

—Перед тем вылетом, когда мы делали съемку на дороге.

—Сейчас он должен курировать информационную поддержку нового кагана. Но в Желтой Зоне его нет. И в Зеленой тоже. Где он?

Лгать в ответ на прямо поставленный вопрос было неразумно.

— Он может быть в Славе, — сказал я. — Он иногда прячется там со своими оркскими подружками. Ну, вы понимаете…

Алена-Либертина кивнула.

— Как ты полагаешь, дамзель еще жива?

Я промолчал.

—Нам надо предъявить ее зрителям, — сказала АленаЛибертина. — Это и твоя ответственность тоже. Бернар-Анри спас перед твоей камерой уже трех девушек, которых никто потом не видел.

—Моя работа… — начал я.

—Маниту лучше знает, в чем твоя работа, — перебила она.

Старушка, похоже, всерьез считала, что она и Маниту — это одно и то же. С другой стороны, с религиозной точки зрения дела могли обстоять именно так. Во всяком случае, касательно веса отдаваемых ею приказов (официально они называются «рекомендациями», но лучше ослушаться приказа прямого начальства, чем такой рекомендации).

Тут в кабинет вошла ее ассистентка и поставила на стол две чашки чая. Я поглядел на нее краем глаза и все сразу понял.

Ассистентка была похожа на Хлою — такая же крепкая пышечка. Только лет на двадцать старше, уже с морщинками вокруг глаз. Что тут скажешь. Don’t look — don’t see. Я постарался не задерживаться на ней взглядом, чтобы Алена-Либертина не поняла, что я понял.

Пить чай мне не хотелось — в кабинете после ее фальшивого гадания еще пахло физраствором. Поэтому я только прикоснулся к чашке губами и сказал, что немедленно отправлюсь на поиски.

— Как только найдешь их, сообщи лично мне, — велела АленаЛибертина. — Получишь дальнейшие инструкции. Твое начальство в курсе.

Я отправился домой.

Пока «Хеннелора» проходила предполетную подготовку, я успел быстро поесть. Поскольку война, как говорится, уже отгремела, я решил зарядить пушки боеприпасами малозаметного поражения, которые используют на внутрицирковых съемках. Они дороже, но имеют свои плюсы. А вот ракеты я поставил самые мощные — всегда лучше иметь под рукой большой тяжелый камень.

Кая на паузе выглядела просто волшебно. Она казалась древней богиней, задумавшейся о судьбах мельтешащего вокруг мира — причем по ее грустному лицу было ясно, что ничего хорошего этот мир не ждет. Я вылетел на задание, так и не сняв ее с паузы. Казалось бестактным тревожить ее без нужды.

Когда я вынырнул из туч над Славой, Алена-Либертина вышла на связь сама.

— Его нашли, — сказала она. — Вот он.

Рядом с моим прицелом появились кадры с другой камеры. Я увидел улочку в трущобном районе Славы. Потом камера навелась на ничем не примечательный деревянный дом, огороженный забором и обросший кустами. Включилась гипероптика с зумом, и я увидел фигурку Бернара-Анри, сидящего в подвале. По идеально восстановленным цветам и полутонам было ясно — съемку делала «Sky Pravda».

Я не стал спрашивать Алену-Либертину, как его нашли. Можно было догадаться, что у нее есть другие помощники. Бернар-Анри выглядел жутко — весь в кровоподтеках и синяках. Он то ли спал, то ли был без сознания.

—А где девушка?

—Не знаю, — сказала Алена-Либертина.

—Бернар-Анри — ее работа? — спросил я.

Алена-Либертина только хихикнула.

—Высылайте платформу, — сказал я, — если что, я прикрою.

—Нет, — ответила Алена-Либертина.

—Почему? — удивился я.

—Бернар-Анри устал. Не будем его тревожить.

Это было очень, очень странно.

Бернар-Анри, насколько я понимал, не провинился ни в чем серьезном даже по мистической шкале Алены-Либертины. Можно было эвакуировать его за пять минут и сделать героем, вырвавшимся из оркского плена.

Но я, возможно, чего-то просто не знал.

Спорить я не стал. В конце концов, такие решения принимаются настолько высоко над моей головой, что для меня это как колебания ветра — тучи вряд ли станут меня спрашивать, в какую сторону им лететь.

—Что требуется от меня?

—Зависни над объектом, — сказала Алена-Либертина. — Дождись дамзель и сообщи.

Через минуту я был уже на месте.

Хлоя, загримированная под оркскую вдовушку, появилась через час. Рядом с ней плелся Грым. Они шли со стороны рынка.

Я тут же заметил, что за парочкой следят. Я поднялся повыше — и мне очень не понравилось увиденное.

Район уже оцепили ганджуберсерки. Теперь они постепенно стягивали кольцо — и, как только Грым с Хлоей скрылись в доме, окружили его. Они прятались в бетонных развалинах вокруг, но огоньки их трубок были видны с высоты даже без гипероптики.

Я связался с Аленой-Либертиной и сообщил об увиденном.

—Это Рван Контекс, — сказала она. — Слишком выслуживается, я ему не верю. Оставайся у дома и защити ее.

—А если она станет бить Бернара-Анри? — спросил я.

—Мы не вмешиваемся в чужую личную жизнь, — хмыкнула

она, — Тебе следует защищать только дамзель. Не отвлекайся ни на что другое. Бернар-Анри заслужил все то, что с ним может произойти. Ты хорошо меня понял?

Я понял ее хорошо.

Дело, конечно, было не в святотатстве, о котором упомянула Алена-Либертина. С дискурсмонгером такого уровня не разрывают контракт из-за пустяковой шалости. Тут было что-то очень и