Москва – Петушки

1970

Краткое содержание поэмы.

Читается за 5–10 мин.

оригинал — за 80−120 мин.

Веничка Ерофеев едет из Москвы в подмос­ковный районный центр под назва­нием Петушки. Там живет зазноба героя, восхи­ти­тельная и непо­вто­римая, к которой он ездит по пятницам, купив кулек конфет «Васильки» в каче­стве гостинца.

Веничка Ерофеев уже начал свое стран­ствие. Нака­нуне он принял стакан зубровки, а потом — на Каля­ев­ской — другой стакан, только уже не зубровки, а кори­ан­дровой, за этим после­до­вали еще две кружки жигулев­ского пива и из горлышка — альб-де-десерт. «Вы, конечно, спро­сите: а дальше, Веничка, а дальше, что ты пил?» Герой не замедлит с ответом, правда, с неко­торым трудом восста­нав­ливая после­до­ва­тель­ность своих действий: на улице Чехова два стакана охот­ни­чьей. А потом он пошел в Центр, чтобы хоть раз на Кремль посмот­реть, хотя знал, что все равно попадет на Курский вокзал. Но он и на Курский не попал, а попал в некий неве­домый подъезд, из кото­рого вышел — с мутной тяже­стью в сердце, — когда рассвело. С пате­ти­че­ским надрывом он вопро­шает: чего же больше в этой ноше — пара­лича или тошноты? «О, эфемер­ность! О, самое бессильное и позорное время в жизни моего народа — время от рассвета до открытия мага­зинов!» Веничка, как он сам говорит, не идет, а влечется, преодолевая похмельную тошноту, на Курский вокзал, откуда отправ­ля­ется элек­тричка в желанные Петушки. На вокзале он заходит в ресторан, и душа его содро­га­ется в отча­янии, когда выши­бала сооб­щает, что спирт­ного нет. Его душа жаждет самую малость — всего-то восемьсот граммов хереса. А его за эту самую жажду — при всем его похмельном мало­душии и кротости — под белы руки подхва­ты­вают и вытал­ки­вают на воздух, а следом и чемо­данчик с гостин­цами («О звериный оскал бытия!»). Пройдут еще два «смертных» часа до отправ­ления, которые Веничка пред­по­чи­тает обойти молча­нием, и вот он уже на неко­тором подъеме: чемо­данчик его приобрел неко­торую увеси­стость. В нем — две бутылки кубан­ской, две четвер­тинки россий­ской и розовое крепкое. И еще два бутер­брода, потому что первую дозу Веничка без закуски не может. Это потом вплоть до девятой он уже спокойно без нее обхо­дится, а вот после девятой опять нужен бутер­брод. Веничка откро­венно делится с чита­телем тончай­шими нюан­сами своего способа жизни, то бишь пития, плевал он на иронию вооб­ра­жа­емых собе­сед­ников, в число которых попа­дают то Бог, то ангелы, то люди. Больше всего в его душе, по его признанию, «скорби» и «страха» и еще немоты, каждый день с утра его сердце исто­чает этот настой и купа­ется в нем до вечера. И как же, зная, что «мировая скорбь» вовсе не фикция, не пить кубан­скую?

Так вот, осмотрев свои сокро­вища, Веничка зато­мился. Разве это ему нужно? Разве по этому тоскует его душа? Нет, не это ему нужно, но — желанно. Он берет четвер­тинку и бутер­брод, выходит в тамбур и выпус­кает наконец погу­лять свой исто­мив­шийся в заклю­чении дух. Он выпи­вает, пока элек­тричка проходит отрезки пути между стан­циями Серп и Молот — Кара­ча­рово, затем Кара­ча­рово — Чухлинка и т. д. Он уже способен воспри­ни­мать впечат­ления бытия, он способен вспо­ми­нать разные истории своей жизни, раскрывая перед чита­телем свою тонкую и трепетную душу.

Одна из этих, полных черного юмора историй — как Веничку скинули с брига­дир­ства. Произ­вод­ственный процесс работяг состоял из игры в сику, питья вермута и разма­ты­вания кабеля. Веничка процесс упро­стил: кабель вообще пере­стали трогать, день играли в сику, день пили вермут или одеколон «Свежесть». Но сгубило его другое. Романтик в душе, Веничка, забо­тясь о подчи­ненных, ввел инди­ви­ду­альные графики и ежеме­сячную отчет­ность: кто сколько выпил, что и отражал в диаграммах. Они-то и попали случайно вместе с очеред­ными соцобя­за­тель­ствами бригады в управ­ление.

С тех пор Веничка, скатив­шись с обще­ственной лест­ницы, на которую теперь плюет, загулял. Он ждет не дождется Петушков, где на перроне рыжие ресницы, опущенные ниц, и колы­хание форм, и коса от затылка до попы, а за Петуш­ками — младенец, самый пухлый и самый кроткий из всех младенцев, знающий букву «ю» и ждущий за это от Венички орехов. Царица небесная, как далеко еще до Петушков! Разве ж можно так просто это вытер­петь? Веничка выходит в тамбур и там пьет кубан­скую прямо из горлышка, без бутер­брода, запро­кинув голову, как пианист. Выпив же, он продол­жает мысленную беседу то с небе­сами, на которых волну­ются, что он опять не доедет, то с младенцем, без кото­рого чувствует себя одиноким.

Нет, Веничка не жалу­ется. Прожив на свете трид­цать лет, он считает, что жизнь прекрасна, и, проезжая разные станции, делится обре­тенной за не столь уж долгий срок мудро­стью: то зани­ма­ется иссле­до­ва­нием пьяной икоты в её мате­ма­ти­че­ском аспекте, то развер­ты­вает перед чита­телем рецепты восхи­ти­тельных коктейлей, состо­ящих из спирт­ного, разных видов парфю­мерии и поли­туры. Посте­пенно, все более и более наби­раясь, он разго­ва­ри­ва­ется с попут­чи­ками, блещет фило­соф­ским складом ума и эруди­цией. Затем Веничка расска­зы­вает очередную байку контро­леру Семе­нычу, беру­щему штрафы за безби­летный проезд грам­мами спирт­ного и боль­шому охот­нику до разного рода альковных историй, «Шахра­зада» Веничка — един­ственный безби­летник, кому удалось ни разу не поднести Семе­нычу, каждый раз заслу­ши­ва­ю­ще­муся его расска­зами.

Так продол­жа­ется до тех пор, пока Веничке вдруг не начи­нают грезиться рево­люция в отдельно взятом «Пету­шин­ском» районе, пленумы, избрание его, Венички, в прези­денты, потом отре­чение от власти и обиженное возвра­щение в Петушки, которых он никак не может найти. Веничка вроде приходит в себя, но и пасса­жиры чему-то грязно ухмы­ля­ются, на него глядя, то обра­ща­ются к нему: «товарищ лейте­нант», то вообще непо­требно: «сест­рица». А за окном тьма, хотя вроде бы должно быть утро и светло. И поезд идет скорее всего не в Петушки, а почему-то в Москву.

Выходит Веничка, к своему искрен­нему изум­лению, и впрямь в Москве, где на перроне сразу подвер­га­ется напа­дению четверых молод­чиков. Они бьют его, он пыта­ется убежать. Начи­на­ется пресле­до­вание. И вот он — Кремль, который он так мечтал увидеть, вот она — брус­чатка Красной площади, вот памятник Минину и Пожар­скому, мимо кото­рого пробе­гает спаса­ю­щийся от пресле­до­ва­телей герой. И все траги­чески конча­ется в неве­домом подъ­езде, где бедного Веничку насти­гают те четверо и вонзают ему шило в самое горло... 

БОРИС МОЖАЕВ

Живой

Краткое содержание повести.

Читается за 5–10 мин.

оригинал — за 90−130 мин.

Федору Фомичу Кузь­кину, прозван­ному на селе Живым, пришлось уйти из колхоза. И ведь не последним чело­веком в Прудках был Фомич — колхозный экспе­дитор: то мешки добывал для хозяй­ства, то кадки, то сбрую, то телеги. И жена Авдотья рабо­тала так же неуто­мимо. А зара­бо­тали за год шесть­десят два кило­грамма гречихи. Как прожить, если у тебя пятеро детей?

Трудная для Фомича жизнь в колхозе нача­лась с приходом нового пред­се­да­теля Михаила Михай­ло­вича Гузен­кова, до этого чуть ли не всеми район­ными конто­рами успев­шего пору­ко­во­дить: и Потреб­со­юзом, и Загот­скотом, и комби­натом быто­вого обслу­жи­вания, и проч. Невзлюбил Гузенков Фомича за острый язык и неза­ви­симый характер и потому на такие работы его ставил, где дел выше головы, а зара­ботка — ника­кого. Оста­ва­лось — уходить из колхоза.

Вольную жизнь свою Фомич начал косцом по найму у соседа. А тут доярки, занятые по горло на ферме, пова­лили к нему с зака­зами. Только перевел Фомич дух — проживу без колхоза! — как заявился к нему Спиряк Воронок, работник никакой, но по причине родства с брига­диром Пашкой Воро­ниным имеющий в колхозе силу, и предъ­явил Фомичу ульти­матум: или берешь меня в напар­ники, зара­бо­танное — пополам, и тогда оформим тебе косьбу в колхозе как обще­ственную нагрузку, или, если не согла­сишься, мы с пред­се­да­телем объявим тебя туне­ядцем и под закон подведем.

Выставил Живой незва­ного гостя за дверь, а на следу­ющий день на покос к Фомичу приехал сам Гузенков и сразу же во все свое началь­ственное горло: «Ты кто, колхозник или анар­хист? Почему на работу не выхо­дишь?» — «А я из колхоза ушел». — «Нет, голубчик. Так просто из колхоза не уходят. Мы тебе твердое задание дадим и со всеми потро­хами из села выбросим».

К угрозе Фомич отнесся серьезно — совет­ские и колхозные порядки он на своей шкуре испытал. В 35-м послали его на двух­го­дичные курсы младших юристов. Однако не прошло и года, как недо­учив­шихся юристов стали посы­лать пред­се­да­те­лями в колхозы. К этому времени Живой уже понимал меха­нику колхоз­ного руко­вод­ства: тот пред­се­да­тель хорош, который и началь­ство подкрепит сверх­пла­но­выми постав­ками, и своих колхоз­ников накормит. Но при нена­сыт­ности началь­ства или изво­рот­ли­вость нече­ло­ве­че­скую нужно иметь, или без совести жить. Фомич наотрез отка­зался от пред­се­да­тель­ства, за что и вылетел с курсов как «скрытый элемент и сабо­тажник». А в 37-м другая беда: на митинге по случаю выборов в Верховный Совет неудачно пошутил, да еще мест­ного началь­ника, который силой пытался свести его «куда надо», кинул так, что у началь­ника аж калоши с хромовых сапог после­тали. Судила Фомича «тройка». Но Живой и в тюрьме не застрял, в 39-м написал заяв­ление о желании пойти добро­вольцем на финскую войну. Дело его пере­смот­рели и осво­бо­дили. А пока комиссии засе­дали, финская война закон­чи­лась. Досыта пово­евал Фомич на Отече­ственной, оставил на ней три пальца с правой руки, но вернулся с орденом Славы и двумя меда­лями.

...Исклю­чали Фомича из колхоза в районе, куда вызвали повесткой. И пред­се­да­тель­ствовал на засе­дании сам предис­пол­кома товарищ Мотяков, призна­вавший только один принцип руко­вод­ства: «Рога ломать будем!» — и как ни старался урезо­нить Мотя­кова секре­тарь райкома партии Демин, — все ж таки осень 53-го, другие нужны методы, — а поста­но­вило собрание исклю­чить Кузь­кина из колхоза и обло­жить его как едино­лич­ника двойным налогом: в месячный срок сдать 1700 рублей, 80 кг мяса, 150 яиц и две шкуры. Все, все до копе­ечки отдам, клят­венно пообещал Фомич, но вот шкуру сдам только одну — жена может воспро­ти­виться, чтобы я с нее для вас, дармо­едов, шкуру сдирал.

Вернув­шись домой, Фомич продал козу, спрятал ружье и стал ждать конфис­ка­ци­онную комиссию. Те не замеш­ка­лись. Под води­тель­ством Пашки Воро­нина обша­рили дом и, не найдя ничего мате­ри­ально ценного, свели со двора старый вело­сипед. Фомич же сел писать заяв­ление в обком партии: «Я исключен из колхоза за то, что выра­ботал 840 трудо­дней и получил на всю свою ораву из семи человек 62 кг гречихи. Спра­ши­ва­ется, как жить?» — а в конце добавил: «Подходят выборы. Совет­ский народ раду­ется... А моя семья и голо­со­вать не пойдет».

Жалоба срабо­тала. Пожа­ло­вали важные гости из области. Нищета Кузь­киных произ­вела впечат­ление, и снова было засе­дание в районе, только разби­ра­лось уже само­управ­ство Гузен­кова и Мотя­кова. Им — по выго­вору, а Живому — паспорт воль­ного чело­века, мате­ри­альную помощь, да еще и трудо­устроили — сторожем при лесе. Весной же, когда кончи­лось сторо­же­вание, удалось Фомичу устро­иться охран­ником и кладов­щиком при плотах с лесом. Так что и при доме, и при работе оказался Фомич. Бывшее колхозное началь­ство зубами скри­пело, случая поджи­дало. И дожда­лось. Однажды поднялся сильный ветер, волной стало раска­чи­вать и трепать плоты. Еще немного, и оторвет их от берега, разме­тает по всей реке. Нужен трактор, всего на час. И Фомич кинулся в прав­ление за помощью. Не дали трак­тора. Пришлось Фомичу за деньги да за бутылку искать помощ­ника и трак­то­риста — спасли они лес. Когда же Гузенков запретил колхоз­ному мага­зину прода­вать Кузь­киным хлеб, Фомич отбился с помощью корре­спон­дента. И наконец, третий удар после­довал: прав­ление решило отнять у Кузь­киных огород. Фомич уперся, и тогда объявили Живого туне­ядцем, захва­тившим колхозную землю. Устроили в селе суд. Грозило ему заклю­чение. Трудно было, но и на суде вывер­нулся Живой, сооб­ра­зи­тель­ность и острый язык помогли. А тут и судьба расщед­ри­лась — получил Фомич место шкипера на пристани возле своей деревни. Потекла спокойная и нето­роп­ливая летняя жизнь. Зимой хуже, нави­гация закан­чи­ва­ется, прихо­ди­лось плести корзины на продажу. Но снова пришла весна, а с ней и нави­гация, приступил Фомич к своим шкипер­ским обязан­но­стям и вот тут узнал, что пристань его упразд­няют — так новое речное началь­ство решило. Фомич кинулся к этому новому началь­ству и в каче­стве оного обна­ружил своего закля­того друга Мотя­кова, вновь воскрес­шего для руко­во­дящей работы.

И снова перед Федором Фомичом Кузь­киным встал все тот же вечный вопрос: как жить? Он еще не знает, куда пойдет, чем займется, но чувствует, что не пропадет. Не те времена, думает он. Не такой человек Кузькин, чтобы пропасть, думает чита­тель, дочи­тывая финальные строки повести. 

АЛЕКСАНДР СОЛЖЕНИЦЫН