Глава третья. Разыскивается цитата

Ради чего читают Бориса Акунина? Ради острых ощущений, рождаемых сюжетными хитросплетениями; или ради обнаружения преступника, искусно маскирующегося среди мирных обывателей; или ради целей познавательных — познакомиться, например, с обычаями и ритуалами великокняжеского двора ("Коронация, или Последний из романов") и устройством бандитских шаек ("Любовник Смерти") — впрочем, мы уже говорили, что и то и другое представляется читателю в особых, не столько исторически-точных, сколько "акунинских" версиях. А читатель "литературно озабоченный" "прочесывает" акунинские тексты еще и для поиска цитат и аллюзий.

Нужно, впрочем, оговориться: след или — что в случае детектива уместнее — отпечаток, оставленный "чужими" текстами в произведениях Бориса Акунина, далеко не всегда является цитатой или аллюзией. Часто, и даже очень часто, это перекличка, совпадение материала, а не прямая и явная отсылка к какому-то другому сочинению.

28

Так, многопалубный роскошный пароход "Левиафан", на борту коего происходит действие одноименного романа, описан совсем не теми словами, что многопалубный теплоход "Атлантида" в бунинском "Господине из Сан-Франциско", и корабль с гордым библейским именем вовсе не символизирует, в отличие от "Атлантиды", неоязыческий мир буржуазной цивилизации, влекомый и влекущийся к гибели. Борис Акунин рисует не упадок и разрушение, а расцвет новой, технической цивилизации. И если "Левиафану" грозит катастрофа, то всего лишь потому, что лейтенант Ренье, повинный в преступлении, направляет многотонную махину на скалы, чтобы спрятать концы в воду.

Или вот еще пример: молодой человек приезжает на поезде в родную Москву после нескольких лет, проведенных за границей. Теперь вопрос: кто этот персонаж и откуда? Правильных ответа два. Первый: это князь Лев Николаевич Мышкин, страдающий эпилепсией, вернулся после лечения из Швейцарии; роман Достоевского "Идиот". Второй: это Эраст Петрович Фандорин вернулся после пребывания в Японии ^официально — состоял там на дипломатической службе), эпилепсией не страдае'і, но не выносит вида расчлененных и выпотрошенных трупов; роман Бориса Акунина "Смерть Ахиллеса".

Мало ли что померещится дотошному аналитику! — скептически ухмыльнется иной читатель, не опознавший в повествовании Бориса Акунина улик, оставленных Буниным или Достоевским. С таким простодушным читателем можно было бы согласиться, если бы Борис Акунин сам не провоцировал на постоянный поиск литературных перекличек. Откроем первый роман цикла, "Азазель". Редкое имя Фандорина, Эраст, и имя его невесты, Лизы, не просто соответствуют именам персонажей "Бедной Лизы" Карамзина. Лиза Эверт-Колокольцева сама обращает внимание Фандорина, а заодно и нас, на это совпадение, которое на современном русском языке было бы уместнее всего назвать "судьбоносным".

— Я после того вашего прихода представляла себе всякое... И,так у меня красиво получалось. Только жалостливо очень и непременно с трагическим концом. Это из-за "Бедной Лизы". Лиза и Эраст, помните? Мне всегда ужасно это имя нравилось — Эраст. Представляю себе: лежу я в гробу прекрасная и бледная, вся в окружении белых роз, то утонула, то от чахотки умерла, а вы рыдаете, и папенька с маменькой рыдают, и Эмма сморкается. Смешно, правда?

Не смешно. Лиза и вправду умрет в день ее свадьбы с Эрастом, но совсем не так красиво-литературно: будет взрыв бомбы, и "тонкая, оторванная по локоть девичья рука", посвечивая "золотым колечком на безымянном пальце", будет лежать на тротуаре. Литературная модель "Бедной Лизы" работает не менее точно, чем часовой механизм адской машины: те, кого назвали Эрастом и Лизой, обречены на горе, и им не стать счастливыми супругами.

В том же "Азазеле" статский советник Иван Францевич Бриллинг, пытаясь внушить Фандорину ложную мысль об "Азазеле" как о радикальной террористической организации, замечает: "Если опухоль в самом зародыше не прооперировать, эти романтики нам лет через тридцать, а то и ранее такой революсьон закатят, что французская гильотина милой шалостью покажется. Не дадут нам с вами спокойно состариться, помяните мое слово. Читали роман "Бесы" господина Достоевского? Зря. Там красноречиво спрогнозировано". Фандорин, к его стыду, не читал, но мы-то знаем, сподобились... И тридцати лет не пройдет, как сам Фандорин, тоже в чине статского советника, будет искать неуловимого мстителя из Боевой группы террористов. Да и "Азазель", хотя и ставит своей целью не "революсьон" делать, а сеять в мире разумное, доброе, вечное, — является тайной

29

организацией и не гнушается в своем "цивилизаторстве" прибегать к смертоубийствам.

Перечисленные случаи, в романах Бориса Акунина весьма частые, — это аллюзии и переклички ключевые, дающие читателю шифр для понимания сообщения, коим является тот или иной роман. Именно их обилие побуждает подозревать переклички с произведениями мировой словесности у Бориса Акунина едва ли не повсюду. Ни у одного фрагмента нет алиби, а принцип презумпции невиновности в этом случае не действует.

Переклички и аллюзии в "Приключениях Эраста Фандорина" бывают и иного рода. Иногда они точечные, и назначение их — всего лишь проверить эрудицию раскрывшего книгу. Из того, что прозектора и полицейского осведомителя в "Любовнице смерти" зовут Ф.Ф. Вельтман, не проистекает далеко идущих литературных последствий: сходства у романа с сочинениями писателя XIX столетия нет, и читатель должен просто отметить для себя совпадение фамилий, а заодно и маленькое отличие: первый инициал "того" Вельтмана был не "Ф", но "А".

Когда же Фандорин в той же "Любовнице смерти" избирает, вступая в клуб самоубийц, имя принца Гэндзи, то читателю предлагается проверка уже на более высокий уровень эрудиции. Гэндзи — герой японского романа "Гэндзи-моногатари", созданного в начале XI писательницей Мурасаки Сикибу. Общего в сюжетах двух произведений нет, Фандорин похож на японского принца разве что в своем прогрессизме, предпочтении новых ценностей старым; да повествование частично ведется от лица декадентствующей и литераторствующей дамы, Коломбины (Маши Мироновой тож) [30]. То есть означенная Коломбина выступает в роли, похожей на роль самой Мурасаки, роман которой, однако же, не читала...

Цитаты, цитаты, цитаты... То заводчик Лобастов скажет террористу Грину слова Свидригайлова, обращенные к Раскольникову: "Мы с вами одного поля ягоды", то полицейский начальник Пожарский расскажет о старушке, которая писала доносы на революционеров — друзей сына на обороте кулинарного рецепта, на манер гоголевского Городничего. А железный Грин различает свой цвет у каждого слова, каждой буквы и каждого человека [31], словно герой сонета Артюра Рембо "Гласные" у каждой гласной буквы (все примеры — из романа "Статский советник"). Последний пример — несомненная отсылка' еще и к "Войне и миру" Л.Н. Толстого. Наташа Ростова, беседуя с матерью о Борисе Друбецком, говорит:

— И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе — он узкий такой, как часы столовые... Вы не понимаете?.. Узкий, знаете, серый, светлый...

— Что ты врешь? — сказала графиня. Наташа продолжала:

— Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял... Безухов — тот синий, темно-синий с красным, и он четвероугольный (Том второй. Часть третья. Глава XIV) [32].

Такого рода "сборные" аллюзии нередки у автора романов о Фандорине и сестре Пелагии.

Наиболее частый случай у Бориса Акунина — не прямая аллюзия, а выбор ситуации, мотива.' материала, которые литературно окрашены, узнаваемы. Так, плут-прохиндей по прозвищу Момус, этакий Мавроди XIX столетия, измышляет великолепные аферы наподобие и Чичикова, и Остапа Бендера (повесть "Пиковый валет" из романа "Особые поручения"). Маньяк Соцкий, претендующий на роль демиурга, этакий эстет-ницшеанец, демонстрирует потаенную красоту даже уродливых женщин посредством потрошения их животов и живописной икебаны,

30

ці составленной из внутренностей несчастных (повесть "Декоратор" из того же романа). ИЙЗго литературный родственник одержимый идеей власти и преображения мира |* маньяк из современного романа — "Парфюмера" Патрика Зюскинда ("Декоратор", "I рфюмер" — и формы слов похожие, и цели персонажей — творить из вещей и лі іей эстетические объекты.). А в "Любовнике Смерти" избирается материал ті ично горьковский — "дно", — скрещенный с лесковским — чарующая красота ж щины, привораживающая героя (цыганка Грушенька у Лескова в "Очарованном ст іннике" и женщина по прозвищу Смерть у Бориса Акунина).

Тредназначение части перекличек — демистифицирующее. Читаешь ¹Ши роман о событиях XIX столетия, а вдруг повеет парфюмом от Зюскинда или — вь вемся из круга литературного — послышится суровый голос Глеба Жеглова — В. димира Высоцкого: "Выходить с поднятыми руками! — крикнул Карнович. — В( равно никуда не денетесь. Дом оцеплен. Культя первый!" ("Коронация, или П( ледний из романов"). В фильме Говорухина Жеглов требовал выхода другого ба щта с физическим изъяном — Горбатого.

і литературных аллюзиях и перекличках Бориса Акунина есть свои предпочтения и ' енки. Лев Толстой для автора "Приключений Эраста Фандорина" имеет серьезное зі! іение: и толстовское отношение к русско-турецкой войне 1877—1878 годов, вь аженное устами Левина в "Анне Карениной", и демифологизация и деэстетизация войны вообще, предпринятая в "Войне и мире", восприняты в "Турецком гамбите" без всякой иронии. А вот "достоевская" тема "Красота спасет мир" "йеёстоко спародирована как минимум дважды. В "Азазеле" Амалия Бежецкая, кстати, соотнесенная с Настасьей Филипповной, умело и убедительно^разыгрывает роль призрака, пугая Фандорина такой жалобной речью: "Я была молода и красива, я была несчастна и одинока. Меня запутали в сети, меня обманули и совратили. <...> Ты совершил страшный грех, Эраст, ты убил красоту, а ведь красота — это чудо Господне. Ты растоптал чудо Господне". А в "Декораторе"' Джек-Потрошитель Соцкий провозглашает наедине с собой: "Я люблю вас со всеми вашими мерзостями и уродствами. Я желаю вам добра. У меня хватит любви на всех. Ягвйжу Красоту под вшивыми одеждами, под коростой немытого тела. <...> Как могут они гнушаться Божьим даром — собственным телом! Мой долг и мое /призвание — понемногу приучать их к Красоте. Я делаю красивыми тех, кто безобразен".

Не любит Борис Акунин мифопоэтики и символики Достоевского, не любит и иррационализма и мифотворчества декадентов-символистов ("Любовница смерти").

Но... Но ведь Маша Миронова-Коломбина уцелела, зацепившись за фигурку ангела-спасителя на вывеске страхового общества... Что это: ирония над провиденциальными знаками или истинное чудо? А полицейского подполковника, начисто лишенного декадентщины, почему-то зовут Бесиковым. Не витает ли над ним, словно неподвластная самому автору, рационалисту-"фандоринцу", тень

Перед 1НОВЩИНЫ?..

Лк оимое предназначение литературных перекличек и аллюзий у Бориса Акунина — ирония, комизм, возникающие при переключении, перемещении из одного культурного, ряда в иной. Так, немец, именуемый в клубе самоубийц Розенкранцем ("Любовница смерти"), увидел мистический знак смерти в ответе официанта: "Перед завершением трапезы ему "от заведения" подали графин чего-то кровавого. На вопрос "что это?" официант "с загадочной улыбкой" отвечал: "Известно что — . Mors"". Официант-то говорил не о смерти (mors по-латыни), арморсе. Но акунинская ирония — с двойным дном, она сама — аллюзия на символистский текст,. на

31

символистскую автопародию, "Балаганчик" Блока, где вместо крови персонаж истекает клюквенным соком [33].

Иронично и само противопоставление "литературности" и "действительности". Героиня "Любовницы смерти" избирает себе литературное имя Коломбина, но ведь и настоящее "не лучше": Машей Мироновой уже когда-то была названа героиня "Капитанской дочки".

Блеск акунинского остроумия, игры в цитаты — стихотворения членов клуба самоубийц [34]. В игру втягивается эстетическая оценка. Полные того, что станет символистскими штампами, стихи Гдлевского все, даже Фандорин, считают талантливыми — неизвестно почему. А вот строки доктора Вельтмана-Горация:

Когда взрезает острый скальпель

Брюшную полость юной дамы,

Что проглотила сто иголок,

Не вынеся любовной драмы... —

всем кажутся бездарными. Но мы-то, ныне живущие, не можем не признать их конгениальными стихам, например, Николая Олейникова... А строчки "Другие гуляют в тоске, / Свое мясо сыскать дабы" из стихотворения Калибана "Остров смерти" — чем не инверсия, достойная Маяковского, но найденная за десять с лишком лет до дебюта русских футуристов! (Бедного же Калибана большинство сочленов считают жалким графоманом...)

А вот и убийственная пародия (соавторы — Борис Акунин и Коломбина) на ахматовского "Сероглазого короля" (ритмика и интонация здесь, скорее, из других стихов Ахматовой, — например, из "Смуглый отрок бродил по аллеям..."), еще, конечно, не написанного:

Бледный принц опалил меня взором

Лучезарных зеленых глаз.

И теперь подвенечным убором

Не украсят с тобою нас.

Пришел постмодернизм, рухнула ценностей незыблемая скала... И не разобрать, талантливы ли все эти любовники смерти или бездарны...

Как и в постмодернистской поэтике, текст-прообраз, к которому отсылает аллюзия, под пером Бориса Акунина часто совершает невероятный кульбит, и все становится с ног на голову. Перчатка непременно будет надета не на ту руку. Если в "Любовнике Смерти" Эраст Фандорин появляется под псевдонимом Неймлес ("Nameless" — "безымянный"), то это означает, что ему уготована роль нового Одиссея — не более похожего на хитроумного гомеровского героя, чем Леопольд Блум из романа Дж. Джойса "Улисс". Одиссей-Фандорин и впрямь спускается в пещеру Циклопа (сиречь в подземелья Хитровки) и выходит на свет божий невредимым победителем. Однако хирургическую операцию, лишающую зрения, в акунинском романе совершает не он, а фандоринский антагонист, абориген и хозяин Хитровки — полицейский чин по прозвищу Будочник, и по своей роли, и даже портретно напоминающий не Одиссея, но его одноглазого врага, ослепленного царем Итаки.

Любит Борис Акунин, как и другие постмодернисты, иронический разрыв между цитатой і - подставляемыми под нее реалиями художественного мира. Пример, может быть, са; ый выразительный — концовка романа "Внеклассное чтение". О могиле "нового русского" предпринимателя Мирата Виленовича Куценко [35], намеренно обрекшего жену с помощью собственноручно исполненной операции на бесплодие, и ради расправы с конкурентом признавшего своей дочерью девочку из сиротского

32

і приюта, и затем решившего обречь ее (а заодно и Николаса Фандорина) на смерть, сказано примирительными словами из эпилога "Отцов и детей": "Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии равнодушной природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной..." Только нет этого примирения в жестоком мире, рисуемом автором "Внеклассного чтения": мерзавец Куценко — не честный нигилист Базаров, и умер он не от заражения после вскрытия трупа, а был зарезан собственной женой. Зарезан после того, как лжедочь, носящая "мирное" имя Миранда, рассказала той всю правду. Не из девичьей болтливости, а чтобы завладеть доходным бизнесом "папаши".

Во "Внеклассном чтении" на таких нестыковках между цитатой и контекстом строятся и названия почти всех глав, повторяющие названия шедевров мировой и русской классики. Если глава названа "Смерть Ивана Ильича", то, будьте спокойны, умрет Иван Ильич не от рака, как у Льва Николаевича: его скинут с крыши, и в последний момент узрит несчастный не таинственный свет, как Иван Ильич толстовский, но воспоминания о престижной командировке в Гавану и о зарплате в сертификатах. А после увидит черные дыры на месте облаков. Зато о физическом процессе умирания написано словами Толстого: "Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер".

А если глава названа "Солнечный удар", то будет она повествовать не о сладостях любви и муках расставания, а об ударе в солнечное сплетение, нанесенном главному герою, о том, как герой бьет врага головой об пол до смерти, и, наконец, о финальном пуанте — ножевом ударе, лишающем жизни главного врага Николаса Фандорина, жени ину-вамп Жанну...

Постмодернистские тексты, к числу коих относятся и романы Бориса Акунина, цитатію-коллажны. Правда, опознать хотя бы большинство всех этих перекличек и аллю ий может только читатель литературно подготовленный, Иные прочтут "При точения Эраста Фандорина" просто как цикл авантюрных романов — автор в обиде не будет. "Двойное кодирование", расчет и на читателя, который поймет "всё", и на ого, кто поймет "кое-что", — прием, опробованный в постмодернистской словесности многократно. В "Лолите", которая для одних скандальный "порнороман", а для других текст, исполненный глубокого символического смысла, в "Имени розы" Умберто Эко, где под завесой "исторического детектива" сокрыта современность.

Но вот что очень важно: под пером Бориса Акунина и этот прием превращается в цитату.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ЧТО ЗА ИСТОРИЯ, СОЗДАТЕЛЬ...

Тема почти половины романов из "фандоринского" цикла — русская история последней четверти XIX столетия в ее, как принято говорить, узловых моментах: русско-турецкая война 1877—1878 годов ("Турецкий гамбит"), революционный террор и борьба с ним ("Статский советник"), коронация Николая II и печальные события на Ходынском поле ("Коронация, или Последний из романов"). Помимо событий и реальных лиц история в цикле присутствует и как культурный фон — fin de sfflcle и декадентский культ Красоты и Смерти ("Любовница смерти"). Хронологически почти параллельно развивается действие в цикле "Провинциальный детектив" о монахине Пелагии [36].

Наконец, в романах Бориса Акунина немало, так сказать, псевдоисторических персонажей. Расследование смерти одного из них, несостоявшегося претендента на

33

российский престол генерала Соболева (его отдаленный прототип — герой Балканской и прочих войн генерал М.Д. Скобелев), составляет интригу романа "Смерть Ахиллеса". Однако же, с историей в акунинских произведениях не все в порядке. Признавался в этом и сам писатель: "Я с историей обращаюсь примерно так же, как Александр Дюма. Когда беру исторического персонажа, слегка изменяю ему фамилию, чтобы не вводить читателя в заблуждение ложным историзмом" [37].

Таких персонажей в "фандоринском" цикле и вправду хоть пруд пруди. Кроме Соболева-Скобелева это и шеф жандармов Лаврентий Аркадьевич Мизинов (в истории — Николай Владимирович Мезенцев), и русский посол в Константинополе граф Гнатьев (в истории — Игнатьев), и канцлер граф Корчаков (его реальный исторический двойник — соученик Пушкина по Лицею Горчаков). А также любовница всех. Романовых балерина Изольда Фелициановна Снежневская (ей соответствует балерина Кшесинская). Или московский генерал-губернатор великий князь Симеон Александрович (его "родственник" в истории — великий князь Сергей Александрович). Или старший чиновник для поручений Зубцов, состоящий на службе в Московском охранном отделении (фамилия наводит на ассоциации с жандармским полковником, начальником Московского охранного отделения Сергеем Васильевичем 3) Матовым, ведшим рискованные провокационные игры с революционерами и пытавшимся контролировать социалистические рабочие кружки).

Соответствия между реальными лицами и их литературными двойниками действительно очень условны. Реальный генерал Скобелев, кажется, вовсе не лелеял бонапартистских планов, да и умер естественной смертью, хотя вроде бы и в номере кокотки Ванды. Бонапартистские замыслы, равно как и смерть от яда, насыпанного в бокал полицейским офицером, выполнявшим тайный замысел заговорщиков из семьи Романовых, домыслила вездесущая молва. И не было никакого заговора в великокняжеском семействе, решившем устранить опасного и популярного полководца руками наемного убийцы Ахимаса. Борис Акунин следует не Истории-науке, а истории-молве, "народной истории", расцвечивающей подлинные события аляповато-яркими красками и превращающей действительность в цепь невероятных авантюр.

Обер-прокурор Синода Победоносцев хотя и "простер над Россией совиные крыла", но сектантов, в отличие от своего литературного потомка Победина из "Пелагии и красного петуха", тайно убивать не приказывал. Здесь Борис Акунин, увы, уже почти клевещет [38] на реальное лицо и на самое Историю, поддаваясь соблазну причудливого мифа-миража о Победоносцеве, мифа, который можно назвать и советским, и либеральным одновременно. Балерина же Кшесинская в амурных отношениях с представителями дома Романовых отличалась несколько большей избирательностью, чем Снежневская из "Коронации". Более строго соответствуют своим прототипам персонажи третьестепенные, такие, как граф Корчаков или посол граф Гнатьев. Но с персонажей, являющихся лишь деталями пестрого фона в романах, спрос невелик. Пусть называются да соответствуют...

Легкое переиначивание реальных фамилий — конечно, не открытие Бориса Акунина. Прием этот тоже почти цитатный — так действовал Лев Толстой в "Войне и мире". Но у Толстого цель была иная: он снабжал полуподлинными фамилиями персонажей, так сказать, откровенно вымышленных. И соответствие реальным лицам для него было важно не всегда. Так, если Денисову приданы некоторые черты характера и биографии Дениса Давыдова, то для образа Андрея Болконского или для образов персонажей из семейства Курагиных существенно простое сходство с

34

фамилиями Волконский или Куракин, но не с конкретными подлинными лицами русской истории. Что до фигур исторических, то здесь Толстой, не в пример Борису Акунину, точен: Кутузов у него не Картузов, а Сперанский — не Спорынский...

А зачем эти параллели нужны Борису Акунину? Для исторического колорита? Да. -". Но не только. Поиск соответствий превращается в игру с читателем: тот ждет "рифмы" имен персонажей и исторических фигур, ну так лови ее скорей!.. Это нечто вроде экзамена по истории, причем "хорошист" найдет соответствия, а "отличник" отметит и несовпадения. Только этого мало: автор зрит сквозь целое столетие. И проницательному взору открываются уже соответствия иного рода. Так, имя шефа жандармов Мизинова — Лаврентий — рождает ассоциации с товарищем Берией, а мысль жандармского офицера Смольянинова (человека очень хорошего, правда!): "У . ..жандарма должны быть чистые руки" (роман "Статский советник") — рождает гулкое эхо в веке XX. От III отделения до ВЧК — один шаг...

У Бориса Акунина и вымышленные персонажи то кивают на современность, то "косят" под ее героев. Если у московского пристава, крепко замешанного в бандитских разборках, фамилия Солнцев и этот Солнцев разделался с люберецким "авторитетом", то тут добрым мЧлодцам намек на нынешних "солнцевских" и "люберецких" ("Любовник Смерти").

Дальше — больше. Намеками на день сегодняшний испещрены все романы Бориса Акунина (некоторые аллюзии уже были помянуты в главе первой). Прошел пушкинский юбилей, и каждый московский извозчик знает об Александре Сергеевиче ("Смс ть Ахиллеса"). Царский "сатрап" генерал Храпов убит террористом посре, jtbom кинжала, на рукоятке коего надпись — литеры "Б. Г." (роман "Статский совет) не"). Нет, нет, Борис Гребенщиков здесь ни при чем, эта аббревиатура значит "Боев і группа", хотя вообще-то она звалась "Боевая организация" [39]. Преус ісвающий банкир Авессалом Эфраимович Литвинов удивительно похож на неудачливого политика Бориса Абрамовича Березовского — и внешностью, и манерами, и речью. Фамилия тоже знаковая, точнее же, "уликовая" — производна от фамилии близкого к Борису Абрамовичу полковника ФСБ Литвиненко, разделившего со своим патроном тяготы лондонского изгнания. Возможны и другие толкования, — например, ассоциации с известным диссидентом советских времен. Павлом Литвиновым, иронически представляющие прототип Авессалома Эфраимовича изгнанником — страдальцем за свободу слова (коим себя означенный прототип и именует). Или не менее ерническая параллель с советским дипломатическим представителем большевистской России в Лондоне М.М. Литвиновым, который на берегах туманного Альбиона был арестован в октябре 1918 года англичанами за коммунистическую пропаганду. В тенетах этих отнюдь не странных сближений бывший секретарь Совета безопасности превращается в чрезвычайного и полномочного посла России в Лондоне, который, правда, в отличие от "предшественника" проповедует антикоммунизм, и его никак не могут изловить не благосклонные к нему англичане, а злосчастная российская Фемида...

У Новодевичьего монастыря к коронации Николая II понастроили всяческие аттракционы ("Коронация, или Последний из романов"), — видать, "Сибирского цирюльника" снимать готовятся...

А вдобавок ко всему обнаруживаются такие ошибки супротив исторических фактов, что впору г-ну сочинителю ставить кол с вот та-а-ким минусом: в "Коронации" отцом Николая II оказывается попеременно то Александр II (убили родителя бомбой), то, что правильно, Александр III. Вспоминается ответ, данный как-

35

то одним из абитуриентов в Московском университете: "Декабристы убили Александра 111 бомбой"... [40]

Полноте-с!.. Русскую историю Борис Акунин знает на самом деле неплохо, и уж в двух Александрах он никогда не заблудится. Разве если с умыслом... [41]

Между тем, игра игрою, а создатель Эраста Фандорина, когда надо, умеет превосходно передать и психологию террориста (Грин в "Статском советнике"), и пряную атмосферу декаданса ("Любовница смерти"), даром что идея клуба самоубийц позаимствована не столько из русской истории Серебряного века, сколько из Стивенсоновых "Приключений принца Флоризеля" (или, скорее, из отечественного многосерийного фильма режиссера Евгения Татарского, в котором принца Флоризеля играл Олег Даль). Умеет Фандорин и показать историю так, как это. если верить Пушкину, делал сэр Вальтер Скотт, — "домашним образом". Не говоря уж об откровениях дворецкого Зюкина ("Повседневная жизнь дома Романовых без утайки, от заката до рассвета") в романе "Коронация" — вот хотя бы Александр II в восприятии склонной к нигилизму и вольнодумству девицы Вареньки Суворовой:

Наблюдение первое: да он совсем старик! Набрякшие веки, бакенбарды и подкрученные усы с проседью, пальцы узловатые, подагрические. Да ведь и то — в следующем году шестьдесят. Почти бабушкин ровесник.

І Іаблюдение второе: не такой добрый, как пишут в газетах. Скорее, равнодушный, усталый. Все на свете повидал, ничему не удивится, ничему особенно не обрадуется.

І Іаблюдение третье, самое интересное: несмотря на возраст и порфироносность, неравнодушен к женскому полу. А иначе зачем, ваше величество, по груди и талии взглядом рыскать? Видно, правду говорят про него и княжну Долгорукову, которая вдвое моложе. И Варя окончательно перестала бояться Царя-Освободителя ("Турецкий гамбит").

Русская история излагается в "Приключениях Эраста Фандорина" живо, легко, иронично. Чем мы немало обязаны самому Эрасту Фандорину— персонажу, воспринимающему происходящее своеобычно, нетривиально. Убежденный консерватор и приверженец просветительских ценностей и технического прогресса, служащий по полицейской части, но не Держиморда и не ограниченный исполнитель чужих приказов; человек чести и широких взглядов, способный скорее понять "свою правду" террористов, чем вольность в вопросах пола, — таков он, Эраст Петрович Фандорин. Он — своего рода "посредник", медиатор между мирами царского двора и террористов, высшего общества и Хитрова рынка.

И еще. В романной игре Бориса Акунина история превращается в шахматную доску, на которой разыгрывается партия, и Фандорин — один из игроков. Пусть он и не всегда выигрывает, но обычно знает ход игры. А игра эта такова, что эпохальные события оказываются следствием поступков вымышленных персонажей: неудачи русских войск под Плевной — всего лишь следствие хитроумной игры турецкого шпиона Анвара-эфенди; разгадай его партию Фандорин раньше, итоги войны могли бы быть иными... Давка на Ходынке спровоцирована мадемуазель Деклик, возглавлявшей шайку преступников. История и частная жизнь вымышленных персонажей ходят рука об руку.

И наконец, последнее. Тайное общество, убивающее во имя прогресса, общество, которому XIX столетие обязано почти всеми своими научными и иными достижениями ("Азазель"), кровавая и ненужная России война на Востоке ("Турецкий гамбит"), страх, испытываемый на Западе перед Россией ("Левиафан"), военный заговор и устранение претендента на власть посредством редкого яда ("Смерть

36

врАхиллеса"), заговор охранителей во имя якобы чистоты православия ("Пелагия и .Красный потух") пес по, как я уже отмечал в главе первой, приметы не столько века XIX, сколько наших дней [42]. Разумею в данном случае даже не саму

'.реальность, а современные мифы о ней, те трафареты сознания, в которых преломляется история нашего времени. Чтение акунинских романов позволяет если не преодолеть эти мифы, то отстраниться от них. Уцелел же Эраст Фандорин вопреки всем своим врагам. Да здравствует исторический оптимизм!.. Даст Бог, все будет хорошо. Читайте Акунина, господа: это чтение утешительное.

ЭПИЛОГ

Что есть массовая литература? "Понятие массовой литературы подразумевает в качестве обязательной антитезы некоторую вершинную культуру. <..,>

Массовая литература должна обладать двумя, взаимно противоречащими

признаками. Во-первых, она должна представлять более распространенную в

количественном отношении часть литературы. При распределении признаков

. '"распространенная — нераспространенная", "читаемая — нечитаемая", "известная —

У, неизвестная" массовая литература получит маркированные характеристики.

Следовательно, в определенном коллективе она будет осознаваться как культурно

полноценная и обладающая всеми качествами, необходимыми для того, чтобы

выполнять эту роль. Однако, во-вторых, в этом же обществе должны действовать и

быть активными нормы и представления, с точки зрения которых эта литература не

только оценивалась бы чрезвычайно низко, но она как бы и не существовала вовсе.

Она будет оцениваться как "плохая", "грубая", "устаревшая" или по какому-нибудь

другому признаку исключенная, отверженная, апокрифическая.

Таким образом, один и тот же текст должен восприниматься читателем в двойном свете. Он должен иметь признаки принадлежности к высокой культуре эпохи и в определенных читательских кругах ей приравниваться <...>. Однако для другого читателя той же эпохи этот же текст должен обладать признаками выключенности из какой-'і о системы: господствующей, ценной или, по крайней мере, официальной" [43].

Романы Бориса Акунина, оцениваемые в рамках оппозиции "высокой" и "массовой" словесности, выявляют свою парадоксальность. Они как бы одновременно принадлежат и "серьезному", и "массовому" искусству — для одного и того же читателя. Сложная поэтика аллюзий, интертекстуальных связей, включенность в контекст литературной традиции роднят их с "высокой" литературой; установка на "стабильность художественного языка, поэтику хорошего конца", "установка на сообщение, интерес к вопросу: "Чем кончилось?"" (Ю.М. Лотман) [44] — черты "массовой" литературы, доминантные в нарративной поэтике акунинских текстов. Конечно, в современной культуре и, прежде всего, в постмодернистской поэтике литературная иерархия "высоких" и "низовых" текстов размыта. Да, элитарный постмодернистский текст может стремиться выдать себя, за феномен "массовой" словесности.

И тем не менее оппозиция "высокой" и "массовой" литературы в современной культуре не отменена. Глубоко нетривиальная семантика "Лолиты" будет безнадежно искажена, если читатель воспримет набоковский роман как скабрезный "полупорнографический" текст; смысл "Имени розы" Умберто Эко или "Парфюмера" Патрика Зюскинда улетучится, испарится, если первый текст окажется истолкован как полутриллер-полудетектив из эпохи Средних веков, а второй будет прочитан как повествование об экзотическом маньяке. Разрушится художественный мир текстов,

37

исчезнет их глубинная символика: реинтерпретация Рая и невинности у Набокова, соблазны и вызовы, стоящие перед современными интеллектуалами, у Эко, травестия истории Христа у Зюскинда.

У Бориса Акунина все иначе. Это массовое искусство для читателя достопочтенной словесности. У него сюжет и система аллюзий — отдельно, как котлеты и мухи в хорошей ресторации, у Донона или Бореля. Любитель авантюрного чтения вполне удовлетворится приключениями, филологически озабоченный читатель, кроме того, попробует расплести паутину интертекста. Но каждый останется при своем, ибо авантюрность и цитатность ("литературность") у Бориса Акунина — сосуды несообщающиеся, уровни, друг от друга изолированные. Криминальное чтиво и интеллектуальное чтение в разных флаконах, но в одной упаковке.

И наконец, автор "фандоринского" и "провинциального" циклов откровенно моралистичен, что в маши дни пристало более именно "массовым" литераторам. Его Фандорин — приверженец законности и порядка, ценящий личную свободу и независимость. Почти либерал, готовый служить, но не прислуживаться. В "Статском советнике" устами Фандорина изрекается мысль о том, что горе России происходит из того, что благое дело защищают дураки и негодяи — представители власти, а за зло борются подвижники — революционеры. Здесь же просвещенный жандармский офицер Смольяни'нов произносит декларацию разумных реформ: "Нужно только перенаправить настроение просвещенной части общества от разрушительности к созиданию, а непросвещенную часть общества следует образовывать и постепенно воспитывать в ней чувство самоуважения и достоинства". А в "Пелагии и красном петухе" еврей-выкрест Бердичевский разъясняет самому себе, а заодно и читателям, что зло России — не в евреях.

В соотношении с классическими текстами акунинские сочинения выглядят как бы дайджестом, экстрактом — наподобие томиков русской классики в кратком изложении, столь милых сердцу нерадивых школяров. Оставлена фабула. Впрочем, детектив и родственные ему творения всегда имеют черты выжимки из "большого" искусства. "Детектив — признак как социального, так и литературного здоровья. Он удобен тем, что обнажает художественные структуры. В принципе любое преступление — это идеальный в своей наготе сюжет. Каждая следственная версия тождественна психологическому мотиву" (А. Генис) [45].

Акунинские романы собираются из мотивов и аллюзий — кубиков, как домики в детском конструкторе. Но собрать эти тексты непросто. Борис Акунин достигает в своей игре истинного мастерства.

Примечания

* Прообразом первых двух глав этого сочинения послужили две мои заметки, опубликованные в "Круге чтения" "Русского журнала" (www.russ.ru); при включении в текст повествования они были существенно переработаны и дополнены.

1) Строго говоря, остросюжетные "криминальные" романы Бориса Акунина ("фандоринский" и "пелагиевский" циклы и сочинения о предках и о потомке Эраста Петровича) детективами не являются, о чем сказано в главе второй этой статьи. Особый случай — неискушенные и наивные "детективы поневоле", как рыцарь без страха и упрека и галантный кавалер осьмнадцатого столетья Данила Фондорин или его далекий потомок, вернувшийся из Англии на историческую родину наш современник Николас: тайна манит их за собою, но не дается в руки. Так, Николас Фандорин примет крышку старинного сундука, врытого в землю, за "какой-то кусок дерева или, скорее, корня" и не найдет желанную "Либерсю", библиотеку Ивана

38

Грозного, даром что смог расшифровать старинный документ и даже отыскать дом, где его предок Корнелиус фон Дорн спрятал это книжное сокровище ("Алтын-толобас"). Конечно, это случай особый — как и тот, когда Николас Фандорин, оказавшись в Новоиерусалимском монастыре и читая надпись на могиле мальчика Митеньки Карпова, умершего на исходе восемнадцатого столетия, скорбит о Вввременно почившем дитяти, не ведая ни того, что эта могила ложная, ни — что означенный Дмитрий Карпов был усыновлен предком Николаса Данилой Фондориным под именем Самсона Фандорина и что он — тоже предок сэра Николаса. Сокровенные события истории ускользают от взора обыкновенных людей, — говорит Борис Акунин.

О сходстве романов Бориса Акунина с детективной классикой и об отличиях их от • »жанра детектива еще будет сказано дальше.

2) Провинциальный Заволжск с его размеренной и внешне спокойной жизнью' напоминает лесковский Старгород, литературный прообраз владыки Митрофания — отец Савелий Туберозов, вторжение в старгородское мирное захолустье чиновника по особым поручениям Бубенцова, в прошлом повинного в безнравственных поступках, а ныне пользующегося покровительством властей предержащих, — отголосок приезда в Старгород Термосесова. В "Пелагии и белом бульдоге" несложно обнаружить и свидетельства воздействия гоголевских текстов (успех Бубенцова в Заволжі ком свете — и прием, оказанный провинциалами Хлестакову и Чичикову). Просле сивается и сходство с романами Достоевского — повествователь в "Пелагии и белом і ульдоге", патриот родного городка, посвященный в его слухи и сплетни, — дальни, родственник хроникера из "Бесов" и "Братьев Карамазовых". Но "Соборяне" остают' я основным литературным прообразом и источником.

Одн;іко в "пелагиевском" цикле веет не только сонным и теплым воздухом русекоі провинции, но и холодным свежим ветром Гренландии. Находка метеорита, упавшего на остров, ученым-преступником и изобличение этого злодея проницательной и решительной дамой, кажется, позаимствованы автором "Пелагии и черноп монаха" из романа датчанина Питера Хёга "Смилла и ее чувство снега" (1993), впервые изданного по-русски за пару лет до выхода в свет акунинского сочинения. И у Бориса Акунина, и у Хёга упавший метеорит находится в пещере.

Датский роман, в свой черед, восходит к роману Жюля Верна "В погоне за метеоритом", в чем Питер Хёг не в пример Борису Акунину не таится, а "колется" сразу, вставляя антагониста Смиллы назвать жюль-верновский текст (ср.: Хёг П. Смилл; и ее чувство снега: Роман / Пер. с дат. Е. Красновой. СПб., 2002. С. 519). И француз, и датчанин послали свои метеориты на пустынные острова Упернивик и Гела Альта у берегов Гренландии, правда, охотники за метеоритом у Жюля Верна, в отличие от хёговских злодеев, убийств не совершают.

3) Последняя глава романа, "Евангелие от Пелагии", отсылает ценящего литературные переклички читателя к тексту XX столетия — к роману М.А. Булгакова "Мастер и Маргарита", ершалаимские главы коего суть не что иное, как "Евангелие от Воланда". Впрочем, для литературно искушенного читателя акунинских произведений роман Булгакова — тоже классика.

А. Данилевский недоброжелательно отметил назойливость булгаковского пласта в "Пелагии и красном петухе" (Данилевский А. Б. Акунин и Благая Весть // Русский журнал. 2003. 20 марта. — http: // www.russ.ru/krug/kniga/200303320_ dan.html). Но безотносительно к претензиям Бориса Акунина на роль "нового евангелиста" (в сем его уличает рецензент) нельзя не отметить, что педалирование цитат — вообще черта акунинской поэтики, а отнюдь не частный случай "Пелагии и красного петуха".

39

4) "Классичность" и "культурность" (принадлежность к "высокой" или "серьезной" словесности), — вообще говоря, конечно, не одно и то же. Но в случае Бориса Акунииа уклонение от поэтики "низкопробной" массовой беллетристики обеспечивается и питается связью (не важно, мнимой или реальной, важно, что декларируемой) с традициями XIX века.

5) Борис Акунин: "Я беру классику, вбрасываю туда труп и делаю из этого детектив". Интервью Т. Хмельницкой // Мир новостей. 1 июля 2003. № 27 (497). С. 29.

6. Там же.

7. Петрановская Л. Актуальное лето // Русский язык. 2001. № 22.

8) Напомню высказывание умного следователя в одном из рассказов Карела Чапека 1920-х годов: воруют обычно профессионалы, а убийство чаще всего совершает кто-нибудь из знакомых. Благодарю И. Кукулина за указание на эту фразу, а также на консультации при написании примечаний 16, 35 и 38.

9) Определение "герметический" на самом деле указывает на герметизм, замкнутость пространства действия в романе (борт океанского парохода) — и более

ни на что.

10) При этом, однако же, сочинитель внешне вполне "историчен": он добросовестно заимствует сведения о настоящем князе Долгорукове (включая такие детали, как влияние на московского градоначальника его лакея) из книги В.А. Гиляровского "Москва и москвичи". Оттуда же родом городовой по прозвищу Будочник из "Любовника Смерти"; его прототип — городовой Рудников с тем же

прозвищем.

11. Для понимания современного политического подтекста этой подковерной борьбы необходимо вспомнить и о вражде федеральной Москвы и Москвы московской из-за поста главного столичного милиционера, и о том, что Юрий Михайлович не сразу подружился с Владимиром Владимировичем. (Напомню, что роман "Статский советник" создавался в конце 1990-х годов.)

12. Вероятно, лом в "Коронации" — отнюдь не простая предметная деталь, а, как и почти всё у Бориса Акунина, знак интертекстуального следа. Проговорка об этом злосчастном ломе подвела француженку-преступницу потому, что в русском языке есть пословица "против лома нет приема". Его (приема то бишь) у мадемуазель Деклик и не нашлось. Кроме того, лом, упоминанием о котором выдала себя преступница, — типично русское орудие производства и борьбы. Фандорин с Зюкиным не случайно пытались открыть дверь именно этим незатейливым предметом: так русские француженку одолели.

13. Я никак не могу согласиться с мнением Л. Данилкина, утверждающего, что "даже ради двойного гонорара неутомимому Б. Акунину не стоило печатать два наспех спроворенных романа. Нужно было хотя бы свести их в один, который просто за счет размашисто выписанной интриги мог бы выглядеть вполне прилично — как последняя "Пелагия". Жалко, на самом деле, что все так получилось" (Данилкин Л. Любовница смерти // http://www.afisha.ru. — Москва — Книги. Опубликовано:

04.07.2001).

14. Борис Акунин: "Я беру классику, вбрасываю туда труп и делаю из этого детектив". Интервью Т. Хмельницкой. С. 29.

15. Григорий Чхартишвили: ""Б. Акунин" позволил мне жить так, как хотелось". Интервью Ольге Кабановой (Известия. 2003. 22 декабря). На вопросы журналистки: "Верите ли Вы сами, что "Алмазная колесница" может быть последним Вашим детективным романом? И в Вашей ли власти закончить проект "Б. Акунин" и

40

.совершить литературное самоубийство?" — автор "Алмазной колесницы" ответил, § как обычно, уклончиво: "Ну, при чем тут самоубийство? Я просто хочу взять отпуск. І; Я честно отработал беллетристическую пятилетку и, согласно Конституции, имею Ї- Право на отдых. Мне нужно набраться новых впечатлений и новых сил, чтобы выйти їрна качественно иной уровень. Или понять, что это у меня не получится, — и тогда, наверное, сменить жанр".

16 ) "Алмазная колесница" — буддийская сутра, на основе которой была

разработана, в частности, система воспитания и поведения ниндзя.

17) Марк Липовецкий рассматривает "акунинский" проект как пример

Постмодернистской стратегии и как показательный случай "массовизации" русского литературного постмодерна (Липовецкий М. ПМС (постмодернизм сегодня) // Знамя V 2002. № 5).

18) Интервью Анне Вербиевой (Независимая газета. 1999. 23 декабря). I 19) Шкловский В. Новелла тайн // Шкловский В. О теории прозы. М., 1929. С. 25— * 42; ср.: Щеглов Ю.К. К описанию структуры детективной новеллы // Жолковский А.К., Щеглов Ю.К. Работы по поэтике выразительности: Инварианты — Тема — Приемы —Текст. М., 1996. С. 103—104.

20) Из интервью Бориса Акунина Анне Вербиевой (Независимая газета. 1999. р 23 декабря).

21) Чудинова Е. Смерть Статуи Ахиллеса. Критика творчества Б. Акунина (http:// л www.ciiudinova.com.ru/idl4__8.html).

22) Варламов А. Стерилизатор // Литературная газета. № 3 (5818). 2001. 17—23 января

23) Басинский П. Штиль в стакане воды. Борис Акунин: pro et contra // і Литературная газета. № 21 (5834). 2001. 23—29 мая. 24) Ср. замечание С. Дубина, справедливо усматривающего в "японскости" Эраста і Петровича дань жанру, а не идеологии: "...Фандорин, в принципе, не многим менее і героев Бушкова или Незнанского подходит под образ противостоящего жестокому 1 миру "крутого мужика" с самурайским кодексом чести" (Дубин С. Детектив, который І не боится быть чтивом. [Рецензия на книгу "Особые поручения"] // НЛО. 2000. № 41. С. 413). С. Дубин точно подметил, что акунинский проект адресован читателям разного I культурного уровня одновременно. Можно смело добавить — и разных идеологических пристрастий. Мнение Павла Басинского об адресации создателя Фандорина и Пелагии только к "заклятым либералам" (которые будто бы его только и І читают всласть) не подтверждается грандиозным успехом акунинских романов: такое число "идеологизированных" читателей в нашем Отечестве еще попробуй Iнайди!

25) Басинский П. Космополит супротив инородца // Русский журнал. 2003. 31 декабря. — http: //www.russ.ru/krug/lmiga/2003123l_pb.html.

26) Имя Мыльникова, — по-видимому, предмет комической игры. В переводе с ' греческого оно означает "благовоинственный", отратах; ("воинственный") — эпитет " Зевса как бога войны и воинства. Акунинский же персонаж неизменно терпит

неудачи и поражения в преследовании неуловимого японского шпиона.

27) В случае с воссозданием проклятых Богом городов наблюдается, естественно, не подлинное соответствие событиям наших дней, а соотнесенность с веяниями современности.

28) О "либеральных" обвинениях в адрес Бориса Акунина и об их несправедливости подробно писал М. Трофименков (Трофименков М. Дело Акунина

41

// Новая русская книга. 2000. № 4). Автор точно отметил, что "Коронация" — анти-"Смбирский цирюльникъ", но меру акунинскою "либерализма", по-моему, немного преувеличил.

29) Сергей Костырко (Костырко С. Самоидентификация в "блевотном дискурсе" // Русский журнал. 2004. 27 января. — htpp: // www.russ.ru/culture/literature/ 20040127_sk.html), полемизируя с Басинским, указал на неприемлемость идеологического критерия при оценке и интерпретации художественных текстов. Впрочем, представляется, что его позиция тоже уязвима. С одной стороны, С. Костырко абсолютизирует противопоставление культуры (и изящной словесности) и идеологии: зависимость от идеологии, хотя и не прямая, есть даже в "высокой" литературе! С другой же стороны, несимпатичную ему литературу "нового

.соцреализма" (адептом коей он называет Басинского) критик судит все-таки именно как идеолог-либерал.

30. Между прочим, дневник Коломбины напоминает реальный известный дневник почти того же времени, принадлежащий Марии Башкирцевой. (За это наблюдение я признателен А.А. Блокиной.) Искренние и глубоко индивидуальные пафос и экзальтированность дневника Башкирцевой, получившего известность в культуре Серебряного века, превращаются в штамп в тексте Коломбины. Недолгая любовь Маши Мироновой-Коломбины к Пете (он же пушкинский Петр Гринев и символистский Пьеро) проецируется на любовь Марии Башкирцевой к графу Пьетро Аптопслли. Слова, коими Башкирцева повествует об охлаждении к Пьетро ("Я отбыла свой срок и теперь свободна... до новой "мобилизации". Наверное, я смогу полюбить лишь того, кто заденет мое самолюбие, польстит моему тщеславию"; "Итак, вы видите — я вовсе не любила Пьетро! Я даже не была влюблена. Потом я была совсем близка к тому, чтобы полюбить... Но вы знаете, каким ужасным разочарованием это кончилось" [Башкирцева М. Дневник. М., 1999. С. 220, 270]), Коломбина добросовестно "переписывает" в свой дневник.

31. При этом Грин становится жертвой сложной словесной игры, которую ведет с ним сам Борис Акунин. Себя железный террорист видит или хочет видеть "светло­серым", как дамасская сталь, хотя и обнаруживает с неудовольствием проступающую сентиментальную голубизну. Однако его партийная кличка-псевдоним (усеченная фамилия народовольца Гриневицкого) по-английски означает "зеленый" (green). Этот цвет не предусмотрен в этико-психологической палитре знаменитого террориста — по крайней мере в применении к себе самому. На отечественном жаргоне, на языке фарцовщиков, "грины" (то есть "зеленые") — американские доллары. А в расхожем современном представлении террористы борются не за идею, а за длинный-предлинный бакс. Так образ рыцаря террора Грина, преломляясь в кривом зеркале нашего времени, превращается в образ зловещего наемного убийцы. Сам Грин об этих махинациях сочинителя, конечно, не ведает, хотя и "знал, что его кличка по-английски значит "зеленый"". Ну, так он до самого конца не подозревал и о провокации Пожарского, совершавшего грязные убийства чистыми руками пламенных революционеров — и самого Грина в первую очередь.

Вероятный пример "межъязыковой" и "междуязыковой" игры (весьма изощренной!) — фамилия Линд, под которой таится до своего изобличения мадемуазель Деклик. В немецком существует слово "linde" — женского рода, что можно прочитать как указание на истинный пол таинственного и неуловимого преступника; "linde" означает "лина" (дерево), а в русском языке одно из значений этого слова (точнее, омоним "липы — дерева") — "подделка, фальшивка". Так что сведущему в немецком читателю дается шанс догадаться: а доктор-то поддельный!

42

На эту параллель сочинителю сего текста указала А.Л. Блокина, за что я ей весьма признателен.)

Мало того. В немецком же языке есть и прилагательное "lind", означающее мягкий, теплый, приятный, нежный". Кому, как не женщине, пристали эти эпитеты?

32) ТолстойЛ.Н. Собрание сочинений: В 22 т. М., 1980. Т. 5. С. 201. КМежду прочим, возможно, именно из "Войны и мира" "прокрался" в роман Штатский советник" жандармский офицер Смольянинов, видящий своей целью Кужение закону и благу. В толстовском романе имеется масон, "ритор" ,'. Смольянинов, пригтт.«-!тірм!|(й п,,>па V---, Іргго цель масонов— всеми силами противостоять злу царствуещему в мире

(т. 2, ч. 2, гл. III [Толстой JT.H. Указ. изд, Т. 5. С. 82]). По воле акунинской иронии — Й^;-масонская ложа превратилась в жандармское управление.

33) "Клубное имя" у мистически мнительного немца тоже "блоковское": §"Розенкраиц" перекликается с мистикой масонов-розенкрейцеров (и с драмой Блока *; "Роза и крест"), а переводится как "венчик из роз", — вероятно, намекая тем самым рг'напоэму "Двенадцать".

34) ^! очинения двух поэтов написаны не Борисом Акуниным, а С. Гандлевским и !©!. Рубинштейном, о чем и уведомляется читатель: "Автор благодарен Сергею і .Гандлеї окому и Льву Рубинштейну, которые помогли персонажам этого романа —

Гдлевсі ому и Лорелее Рубинштейн — написать красивые стихи".

35. криминальный предприниматель — однофамилец современного киноактера Гоши і уценко (Гоша — экранное имя), ставшего известным благодаря ролям бандиті и в боевиках.

36. Особый случай — романы, построенные на параллелизме-чередовании событи прошлого и настоящего: "Алтып-толобас" (конец XVII века и наши дни) и "Внекл; ссное чтение" (исход XVIII столетия и современность). Прошлое и в них "аукает я" с настоящим, и оба почти одинаково жутки. Наши дни оказываются "хуже" и "страшнее" не столько качественно, сколько количественно. Если в XVII веке над "Либереей" Ивана Грозного был убит всего один человек, то в наше суровое время тайник остались охранять целых два трупа ("Алтын-толобас").

37) Из интервью Марине Муриной (Аргументы и факты. № 44 [1045]. 2000. 1 Ц ноября).

38) Но все-таки именно почти клевещет. Победин здесь действует как герой интеллигентско-либерального мифа о государственниках-консерваторах- погромщиках, и этот миф подвергается "развенчанию-развинчиванию", нисходя до ничтожной роли простой сюжетной мотивировки. См. на сей счет вышеприведенное "Отступление об идеологии".

Кроме того, Акунин сознательно смешивает два исторических сюжета: деятельность Победоносцева и известное "дело вотяков" начала XX века, — представителей вотяков (ныне этот народ называется удмуртами), напомню, ложно .обвиняли в языческих ритуальных убийствах, и защищал их в печати В.Г. Короленко. Читатель же "Нового литературного обозрения" вспомнит при чтении истории о сектантах еще и книгу Александра Эткинда "Хлыст" (М.: НЛО, 1998)— о роли сектантов и слухах о сектантах в культуре начала XX века, — наверняка Георгию Чхартишвили известную.

39) Е. Чудинова (Чудинова Е. Смерть Статуи Ахиллеса) расценила прочтение аббревиатуры "Б.Г." Долгоруким — "бэ гэ", а не "буки глаголь" — как очевидную и нетерпимую ошибку господина сочинителя. Однако же, независимо от того, помнил ли автор "Статского советника" о названиях букв в старой азбуке (почти наверняка

43

помнил!), ему была важна не историческая достоверность, а ассоциации с Борисом

Гребенщиковым.

40) Невзирая на сугубую условность "XIX века" в акунинских романах, рецензенты нередко отмечали как симпатичное свойство сочинителя именно воссоздание атмосферы "той эпохи" и точность деталей (напомним — неотъемлемый признак реализма по Ф. Энгельсу). См., например: Вербиева А. Акунин умер, да здравствует Акунин! Последний из романов про Фандорина, первый — про Пелагию. [Рецензия на романы "Коронация" и "Пелагия и белый бульдог"] // Независимая газета. 2000. 18 мая. Д.В. Шаманский {Шаманский Д.В. Plusquamperfect (о творчестве Б. Акунина) // Мир русского слова. 2002. № 1) хвалит автора "фандоринского" цикла за талантливое воссоздание атмосферы старого времени. С. Дубин назвал достоинством акунинской прозы "отказ от реалий сегодняшнего дня с их разборками її коррупцией на всех уровнях общества" {Дубин С. Детектив, который не боится быть чтивом. С, 413). Оказались напрочь забыты и политическое убийство популярнейшего генерала, и связанные с ним интриги ("Смерть Ахиллеса"), и маньяк-убийца из "Особых поручений", и богатый урожай "жмуриков", которому позавидовать могут Данил Корецкий или Алексей Воронин.

Если такие толкования появляются, — значит, акупинский проект сработал... М. Трофименков, указав на некоторые очевидные переклички с современностью, все же настаивает на том, что акунинская проза — отнюдь не памфлет, не травестирование настоящего под прошлое {Трофименков М. Дело Акунина). Может быть, и не травестирование, но в любом случае — и не повествование о минувших временах. Эпоха Фандорина — между собакой и волком; она простирается между прошлым и настоящим, то есть принадлежит иллюзорному миру.

41) Впрочем, в частностях, порой весьма существенных, например в отношении покупательной способности различных денежных сумм в России 1870-х гг. ("Азазель"), или уже помянутого именования букв старой русской азбуки, или распорядка и меню десерта, Борис Акунин делает ошибки действительно серьезнейшие, па что не преминул указать дотошный и строгий рецензент {Чудинова Е. Смерть Статуи Ахиллеса). Сочинителя часто упрекают — на мой взгляд, не столь оправданно — ив "совковости", проявленной, например, в трактовке быта и нравов царской семьи. Алексей Варламов в уже названном отклике на "Коронацию" ("Стерилизатор") подметил грубые ошибки, свидетельствующие о незнании автором православного богослужения, молитв и обихода. В искажении картины старой России Бориса Акунина сурово упрекнула Т. Ульянова {Ульянова Т. Пародия на правду: Как обфандоривают Россию // Независимая газета. 2000. 15 июня). Обширный список акунинских анахронизмов — как лексических, так и исторических — привел Г. Коган {Коган Г Анти-Фандорин. Русский журнал. 2002. 13 сентября. — http://wwvv.russ.ru/20020913_kog.html). На это ему возразил Лев Пирогов, заметивший, что упрекать в этом создателя Фандорина несправедливо, ибо "повести г-на Акунина не суть произведения, претендующие на историческую достоверность" (Ex Libris НГ. 2002. 26 сентября).

Нужно учитывать, что Борис Акунин отнюдь не стремится изобразить реальный XIX иск. и потому верность деталей для него несущественна. Не исключено и то (самому сочинителю об этом приходилось говорить), что ошибки против истории делаются намеренно — для радости кропотливого читателя, их находящего.

42) При этом, однако, свойства акунинского художественного мира во многом схожи с теми, которые присущи классическому детективу — порождению XIX столетия, о самом известном образце коего А. Генис сказал так: "В сочинениях

44

доктора Уотсопа последний раз рпецпел накал пнятмоП и разумной вселенной, этой блестящей утопии XIX века, которую сплели железнодорожные рельсы и "■телеграфные провода" {Генис Л. Вавилонская башня: искусство настоящего времени. |$Эссе. М„ 1997. С. 55). 43) Лотман Ю.М. Массовая литература как историко-культурная проблема // Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3 т. Таллинн, 1993. Т. 3. С. 382.

44) Там же. С. 387, 388. Иначе, очень выразительно и точно, об этом же писал ^: Б. Пастернак в письме С. Спендеру от 22 августа 1959 г.: "Если взять великий роман прошлого столетия <...>, если из ткани такого романа, скажем, "Мадам Бовари", постепенно вычесть, одно за другим, действующие лица, их развитие, ситуации, события, фабулу, тему, содержание... После такого вычитания от второсортной развлекательной литературы ничего не останется. Но в названном произведении <...> .. " останется самое главное: характеристика реальности как таковой, почти как у философской категории, как звена и составной части духовного мира, которые вечно сопутствуют жизни и окружают ее" (цит. по изд.: Пастернак Б. Доктор Живаго: Роман. Повести. Фрагменты прозы. М., 1989. С. 701). 45) Генис А. Вавилонская башня... С. 56.

Матеріали статті використано з журналу НЛО. - 2004. - № 67

ТРОПІЗМИ В ДРАМА ТУРГІЧШЙ ТВОРЧОСТІ НА ТАЛІ САРРОТ.

Практичне заняття М 2. План.

1. Життєвий шлях Наталі Саррот. ; 2. Розвиток сучасної драматургії:

а) Сучасні драматурги: традиції й новаторство, представники; ;'

\ б) «Шозизми», «тропізми» як література змін. * 3, Особливості драматургічної манери:

а) Історія написання та постановки п'єси «Іссм»; :

і б) Характеристика тропізмів через персонажів МІЖ; ;

⁴ в) Категорія «ніщо» та її трактування авторкою; І г) Слово і Мова як елемент створення гіпертексту.

4. Драматургія Наталі Саррот як співтворчість автора й читача. Література: 1. Саррот Н. Откройте // Иностранная література. - 1999. - № 5.

2. Гончарова-Грабовская СЯ. Комедия в русской драматургии конца XX - начала XXI века. - М., 2006.

3, Громова М.И. Русская современная драматургия. - М., 2002.

4. Канунникова И. А. Русская драматургия XX века. - М., 2003. 5.V Красильникова Е.Г. Драматургия русского авангардизма (1960-1990 годы). - Пенза, 1999. ?

6. Зингерлии Б. Очерки истории драмы 20 века.- М., 1979. 7. Засоби Інтернет ■?

ФІЛОСОФСЬКИЙ РОМАН В ТВОРЧОСТІ ВІКТОРА ПЕЛЄВІНА

Практичне заняття Ж> 3. План.

1. Біографічні дані про життя Віктора Пелєвіна. .

2. Творчий доробок автора. Класифікація романів.

3. Роман «Чапаев і Пустота» В. Пелєвіна: своєрідність постмодерного тексту:

45

а) постмодерна деконструкція релігійних положень християнства;

б) парні універсали простору культури і цивілізації;

в) пустота зовнішня і внутрішня;

г) модель «олюднення» як художній прийом в романі. 4. Кариавальність в творах В.О.Пелєвіна.

Література:

1. Аннинский Л. Песнь пепси в утробе поколения, которое смеясь рассталось со своим будущим // Свободная мысль.- 2000.- №4.- С. 103-113.

2. Архангельский А. Пустота. И Чапаев // Дружба народов.- 1997.- №5.- С. 190-193.

3. Бавильский Д. Школа нового романа // Независимая газета. - 1996. - 7 сентября. -С.7;

4. Генис А. Виктор Пелевин: границы и метаморфозы // Знамя.- 1995.- №12.- С. 210-214.

5. Курицын М. В. Русский литературный постмодернизм. - М.:2000. - С.25;

6. Корпев С. Столкновение пустот: может ли постмодернизм быть русским и классическим //Новое лит. обозрение. -1997. -№28. - С. 244-259;

7. Павлов М. Generation «П» или «П» forever? // Знамя.- 1999.- №12.- С. 204-207. ' 8. Пелевин В. О. Чапаев и Пустота: Роман..- М.: Вагриус, 2002.- 399 е.;

9. Пелевин В. О. Generation «П»: Роман. - М.: Вагриус, 2002.- 336 с.

10. Берхин И. Прогулки с Котовском // Виктор Пелевин: сайт творчества - Статьи -http://pelevin.nov.rU/stati/o-cotovsky/l.html.

11. Воробьёв К. Хороший плохой Пелевин // Виктор Пелевин: сайт творчества -Статті- http://pelevin.nov.rU/stati/o-hor/l.html).

12. Гаврилов А. Диалектика пустоты // Виктор Пелевин: сайт творчества - Статьи -(http://pelevin.nov.ru/stati/o-dial/Lhtml).

13. Некрасов С. Субъективные заметки о прозе Виктора Пелерина // Виктор Пелевин: сайт творчества - Статті - http://pelevin.nov.ru/stati/o-nekr/l.html.

14. В мережі Інтернет: http://lleo.aha.ru

15. http://www.kvest.com/arc/pelevinl.htm

16. http://pelevin.nov.ra/stati/o-babochkWl.html).

17. http://www.pelevin.nov.rU/stati/o-pepsa/l .html

«НЕДОВІРА ДО МЕТАНАРАТИВУ»: РОМАНДЖ.БАРНСА «ІСТОРІЯСВІТУ

У10 '/z РОЗДІЛАХ»

Практичне заняття М>4

План.

1 .Історія людства: фарс чи трагедія?

2. Жанрова своєрідність та структура роману.

З.Концепція історії, за Дж.Барнсом, та її художня реалізація у творі.

4. Поетика твору. Лейтмотиви як структуроутворюючий принцип оповіді.

Література:

1.Дружинина А.А. Д.Барнс // Дружинина А.А. Английский роман 1980-90-гг. XX века: Учебное пособие. - М, 1997.

2.3атоиский Д.В. Интермедия: Древоточец против праотца Ноя, или Мир по ту сторону Зла и Добра // Затонский Д.В. Модернизм и постмодернизм: Мысли об известном коловращении изящных и неизящных искусств. - Харьков-М., 2000. -С.24-31.

З.Кузнецов С. 7 Vi замечаний о романе Джулиана Барнса // Иностранная литература ^1994. - №8.

46

ь- 4.Васильева А.А. Полифонизм в романе Джулиана Барнса «История мира в 10 ¹/з ^главах» // Филологический сборник: Зарубежная литература на пороге XXI века. ї Межвузовский сборник научных трудов $:5.Кр_:, глый стол «Феномен Джулиана Барнса» // ИЛ. - 2002. - №7 ?? б.Патрік Джуліан Барнс // Давиденко Г.Й та ін. Історія новітньої зарубіжної * літератури: Навч. посібник. - К.: Центр учбової літератури, 2008. - С. 54-60

РОМАННО-ЕСЕЇСТИЧНИЙ СИНТЕЗ ЖАНРОВОЇ ФОРМИ «БЕЗСМЕРТЯ» М.

КУНДЕРИ

Практичне заняття №5

План.

І 1.Постмодернізм: світогляд, естетика і поетика творчості. Постмодернізм і модернізм. |; 2.Біографічні дані про життя письменника. Аналіз творчого доробку. І З.Мистецтв'о роману, по Мілану Кундері; «модерністське» і «постмодерністське» в \ Його трактуванні естетичних проблем і творчості («Мюзилівська есеїстичність»). Щ 4.«Безсмертя» — роман-дослідження, роман-рефлексія: І а)Характеристика світу душі Лори, Поля та Аньес. І б) Мотив «жесту».

і в) Багатогранність проблеми безсмертя; її відображувально-оповідна та естетична Ш форма втілення.

І 5.Синтетична природ;) художності в романі «Безсмертя»: і а)Демонтаж та монтаж як синтез роману та есе;

І б) Полістилістика як музично-метафорична і «раціонально-ірраціональна поліфонія» В (Г. Брох) романної поетики Кундери. І 6.«Безсмертя» в кот кеті художніх пошуків 80-х років і проблема новаторства ШШ романіста.

Література: І І.Бернштейн И.М.Кундера «Бессмертие» [Рецензия на кн.: Kundera M. L'lmmortalitfl. І — Р.,1990] // Диапазон. — 1992. — № 2/3. — С. 215—220.

і 2.3верев А. Герои Кундеры: между пустотой и кичем // Иностранная литература. — I 1993. — № 11. — С. 231—237.

I З.Зверев А. Милан Кундера: «родное» и «вселенское» // Вестник Института Г цивилизации. — Вып. 1. —Владикавказ, 1998.— С. 156—161. t 4.Ильин И.П. Постмодернизм от истоков до конца столетия: эволюция научного \_: . мифа. —М., 1998.

Е5.Кузнецов И. Бессмертие путника: Милон Кундера и Итало Кальвино среди Влюбимых призраков // Иностранная литература. — 1995. — № 6. — С. 204—212. |&6.Кузнецов С. История одного жеста [О М.Кундере] // Иностранная литература. — 11995. —№ 6. — С. 213—216.

; 7.Кундера М. Когда Паиург перестанет быть смешным // Иностранная литература. — 11994. — № 7. — С. 194—204. 8.Кундера М. Творцы и пауки (Из книги «Преданные заветы») // Иностранная литература. — 1997. —№ 10. — С. 203—213. 9.Маньковская И.Б. «Париж со змеями»: (Введение в эстетику постмодернизма). —

10. Маньковская Н.Б. Эстетика постмодернизма.— СПб., 2000. 11. Пестерев В.А. Роман и эссе // Пестерев В. А. Модификации романной формы в прозе Запада второй половины XX столетия. — Волгоград, 1999. — С. 206—253.