Глава 4 креативная демократия

Необходимость реконструктивного введения содержащихся в моделях рационального действия негласных допущений была обоснована с помощью трех аргументов. Речь шла о том¹, что, по-видимому, только так можно избежать отнюдь не обязательного жесткого абстрагирования теории от ситуативного и биографического контекста действия; самое главное преимущество такого способа теоретизирования в том, что в нем рассмотрение человеческого действия не подчиняется диктату концепции рациональности, что позволяет предотвратить такую ситуацию, когда эмпирическое разнообразие действия трактуется преимущественно с точки зрения недостаточной рациональности. Это означает, что необходимо не только преодолеть инструменталистские и монологические концепции рациональности и развивать «коммуникативную» или «дискурсивную» идею рациональности, но также следует изменить взгляд на положение рациональности в действии. Путь, который предлагается в данной книге, позволяет охватить весь спектр феноменов действия, не разрывая полностью связь с вопросом рациональности.

Отсюда следуют другие преимущества. В то время как рациональные модели подходят к исследованию действия с нормативной меркой, теории креативности действия удается этого избежать. Рациональные модели вынуждены — если они не хотят, чтобы их воспринимали как чисто нормативные, — либо насильственным образом приводить действие в соответствие с содержащимся в модели представлением, либо отличать конкретный рациональный тип действия от других, менее рациональных конкретных типов действия. Реконструктивное введение негласных допущений в моделях рациональности, осуществленное под эгидой идеи креативности, напротив, с самого начала направлено на специфику всего человеческого действия. Здесь речь идет не о конкретном типе креативного действия, а о креативности человеческого действия вообще. Это, разумеется, не означает, что тем самым всем определенным человеческим действиям приписывается одина[:217]ковая мера креативности по сравнению с рутиной и привычными действиями. Это не может быть верным уже потому, что каждая теория действия, опирающаяся на основные идеи прагматизма, должна принимать факт перехода креативно найденных решений проблемы действия в новую «веру» или, лучше сказать, в измененные рутинные действия. Это означает, что акты высшей креативности также предполагают основу в виде рутинизированных действий и состояния мира, которое считается просто данным². Конечно, с точки зрения креативности существуют большие различия между разными актами и акторами. Однако здесь нас не интересует это направление эмпирической различительной психологии и социологии креативности. Они в своем изучении конкретных типов креативного действия должны, вероятно, также исходить из общей теории действия, а в отношении ее мы утверждаем, что она должна содержать в себе креативность как измерение всего человеческого действия, а рутину рассматривать как результат креативности. Соответственно, в такой общей теории действия нет оценочного акцента на конкретных случаях креативности. Креативность как таковая с этой точки зрения не является чем-то хорошим (или плохим); существует много причин для похвалы в адрес рутины, а картины перманентной эстетической или политической креативности порой являются картинами ужаса и превышения человеческих возможностей. Является ли определенное креативное действие хорошим или плохим, может быть решено только в рамках дискурса. Однако поиск нормативной инстанции для оправдания тех или иных действий не равнозначен поиску модели для эмпирического описания возникновения новых действий.

Преимущества, которые влечет за собой пересмотренная таким образом концепция теории действия, не ограничиваются сферой ее непосредственного применения. Ведь и для теории личности центральное значение имеет вопрос о том, должны ли мы ориентировать наш идеал личности на повышение рациональности (как бы она ни понималась) или же скорее на гибкое чередование дисциплины рациональности и ее ослабления. В теории органи[:218]зации и мы можем, следуя модели рациональности, классифицировать эмпирически обнаруживаемые структуры просто как отклонение от этой модели в сторону неформальных отношений — или же, наоборот, освободившись от модели рациональности, анализировать эмпирические организации и при этом обнаруживать, что формирование рационального типа требует выполнения многих условий и в принципе маловероятно¹. В теории социальных движений также можно выявить следствия рационалистических предубеждений, в частности, в широко распространенном представлении о том, что эти движения направляются ясными целями отдельных или всех акторов². Наконец, в теории истории и в диагнозе современности рациональные модели теории действия демонстрируют некоторое родство с интерпретациями, трактующими историческое развитие как более или менее линейные «процессы рационализации». При этом забывают о том, что даже в том случае, если эмпирически можно выявить тенденции рационализации, их нельзя обобщать, так как не все сферы жизни и не все акторы без сопротивления подчиняются этим тенденциям; скорее, они дают импульс противоположно направленным движениям, которые в итоге могут возобладать над тенденциями рационализации.

Очевидно, что если бы мы проследили влияние выводов пересмотренной теории действия во всех этих направлениях, это бы вызвало абсолютную перегруженность данного контекста аргументации. Поэтому мы рассмотрим лишь некоторые выборочные вопросы. Прежде всего, мы отстаиваем притязание теории действия на то, что на ее основе — особенно если она пересмотрена тем способом, который был нами предложен, — в принципе возможен осмысленный подход к вопросам теории общества. Далеко не все разделяют эту точку зрения. Широко распространено представление о том, что теория действия годится только для микросоциологических феноменов и тип ее объяснений носит интенциональный характер; при этом неприемлемость интенциональных объяснений в случае макросоциологических феноменов зачастую даже не считают нужным обосновывать. Поэтому в отношении макросоциологии распространено представление том, что здесь уместны совершенно особые модельные допущения и типы объяснения. Зачастую в качестве эксперимента их заимствуют из сфер, далеких от социальных наук, и переносят на общественно-исторические явления. В этом случае структурные и системные модели и логика функциональных объяснений [:219] считаются полезными, более того, неизбежными в области макросоциологии. Следующий шаг моей аргументации направлен на то, чтобы отклонить этот комплекс представлений. Совершая в некотором роде охватный маневр, здесь необходимо, во-первых, показать, что в области исследований, посвященных коллективному действию, теории действия уже давно вышли за пределы микросоциологии; одновременно с этим появляется шанс вновь наглядно продемонстрировать преимущества теории креативности действия по сравнению с рационалистическим и нормативистским подходами на определенном исследовательском поле. Если в результате этого шага увеличиваются притязания теории действия, то следующий этап аргументации должен показать не только необязательность, но даже недопустимость скачка к функционализму в макросоциологии. Обоснованная таким образом программа нефункционалистской, базирующейся на теории действия макросоциологии затем объясняется на одном-единственном примере. Речь здесь идет об измененном статусе «функциональной дифференциации» в подобной теории. В заключение дается краткий анализ значения идеи креативности применительно к диагнозу культурной ситуации нашего времени. При этом исходной точкой является мысль о том, что вытекающее из теории действия, сформировавшееся под влиянием прагматизма понимание призвано указать выход из тех апорий, которые возникли в результате доминирования сложившейся в русле философии жизни интерпретации креативности в дискурсе о «постмодерне». Тезис, который я выдвигаю, заключается в том, что конфликт между ницшеанской и прагматистской версиями идеи креативности сегодня является ключом к пониманию двойственности идеи креативности в культурных течениях времени. При этом общий и, в конечном итоге, оценочный момент соприкосновения двух версий — мы приводим один пример их приложения к действительности — следует видеть в эмфатическом понимании демократии, которое еще Джон Дьюи называл «креативной демократией»¹.