Слово и дело

В своих дальнейших рассуждениях я буду отталкиваться от положения, что язык является частью некоторого символического рынка– в том смысле, какое вкладывал в это понятие Пьер Бурдье – где постоянно происходятобмены капиталами и переговоры о власти между участниками этого рынка.Меня интересует следующее: почему интеллектуалам «нужен» национальный язык, если те, от чьего имени они его отстаивают, часто его отвергают? Вопрос непосредственно политической власти я рассматривала выше; в чем, помимо этого, может состоять интерес интеллектулов, т.е. какязык становится капиталом в поле их «политического бессознательного»? Тем более, что многие белорусскоязычные интеллектуалы откровенно критически относятся к идеям «великого прошлого» и иным националистическим мифам.[xxxv]

Приведу вначале два свидетельства. Обсуждая со знакомым вопрос, существовала ли в Белоруссии репрессивная языковая политика, я услышала такую историю. “Когда я впервые приехал в Минск из деревни 17-летним, чтобы поступать в мединститут, - сказал он, - я говорил по-белорусски. Я учился в сельской белорусской школе, и никто в экзаменационной комиссии надо мной не смеялся. Наоборот, все мне ободряюще улыбались. И только потом, уже став студентом, я постепенно перешел на русский… так что никто меня не заставлял…” Сейчас доктор полностью русскоязычен; он говорит, что его белорусский плох, потому что он давно им не пользовался, а в профессиональной жизни – вообще никогда. Зато он свободно говорит по-французски, т.к. работал врачом Международного Красного Креста в Африке и Юго-Восточной Азии. Доктор считает, что никто не заставлял его отказаться от родного языка: это произошло «само собой».

На самом деле «принуждение», конечно, присутствовало, будучи облачено в институциональную форму организации повседневности, которая не оставляла возможностей говорить по-другому;важно и то, что языки являются родственными: если бы речь шла о русском и, например, узбекском, перестройка не произошла бы столь незаметно. Но самое главное, что«отлучение» от языкасопровождалосьвертикальной мобильностью,получением деревенскими парнями (и в еще большей степени девчатами) престижных профессих и расширением их социальных возможностей. Отказ от языка не воспринимался как «угнетение»: он сопровождался приобретением иного капитала.

Вторая оценка языковой ситуации в те же 60-е годы принадлежит писателю Василю Быкову. Тогда в среде национальной интеллигенции забили тревогу, что «мова гiне» (язык погибает), и более всего были озабочены этим члены Союза писателей:

«Но была одна позиция, где и те, и другие придерживались приблизительно одинаковых убеждений – это отношение к национальному языку. Язык погибал, а это был сук, на котором держалась вся национальная культура. Писатели не могли быть к этому безразличны и рассматривали многие внешние инициативы в свете их последствий для языка».[xxxvi]

Произведения белорусских писателей издавались тиражами, которые были возможны только при государственном социализме – и лежали на полках, а потом списывались в макулатуру:

«Официально – наоборот – власти трубили про ... расцвет, что давало ошибочное основание считать, что это какой-то недогляд, который можно исправить... Но... школьное обучение на белорусском языке постепенно сходило на нет, уже надо было поездить по районам, чтобы найти полностью белорусскую школу... В Минске не осталось ни одной. А без овладения белорусским языком молодыми поколениями становилась ненужной вся белорусская культура. Мы говорили, что при таких темпах руссификации через 20-30 лет белорусскую книжку некому будет читать».[xxxvii]

Писатели воспринимали происходящее как национальную катастрофу.

Язык является для интеллектуалов главным инструментом;посредством языка они конституируются как социальные агенты, и происшедшая в начале 1990-х гг. реконфигурация политического пространства в бывшем мире социализма оказала непосредственное влияние на эту агентивность. Во-первых, изменились статусы национальных языков, их отношения между собой и с «мировыми языками», началось переосмысление культурных и социальных идентичностей бывших «центра» и «периферии». Во-вторых, возник рынок символических продуктов; помимо национального, у интеллектуалов появилась возможность выходить на региональные и глобальный символические рынки. Однако эти рынки не возникали и не существуют произвольно: они непосредственно связаны с капиталами. С одной стороны, капиталами материальными: не все даже национальные телеканалы малых стран могут позволить показать церемонию вручения «Оскара» или снять супербоевик; не все академии могут заказывать переводы и публикацию зарубежной философии, т.к. их академический рынок слишком мал. С другой стороны, новые рынки связаны с капиталами символическими: признание автора международным сообществом, переводы, изучение и, таким образом, популяризация его работ, включение их в списки обязательной литературы зависят от структуры глобального поля символического производства. В него входят академия, наличие знатоков данного языка за рубежом, наличие в его стране ядерного оружия, ее геополитическое значение (культура политически значимых стран изучается более широко) и т.д. Рыночные ресурсы интеллектуалов, существующих в «больших» и «малых» культурах и языках, не равны. Если книга под названием «Нужда и порядок: история социальной работы в России ХХ века» (ред. П. Романов, Е. Ярская-Смирнова), трактующая и советский опыт социальной работы как российский, возможна и будет востребована широким кругом исследователей в России и за рубежом, то белорусский историк не может представить советский опыт как «белорусский». Сделать это ему не позволяетструктура поля символического производства,где этот опыт не будет признан как репрезентирующий советское, и если так, то какова величина той аудитории, которая заинтересутся «несоветской» социальной работой в Беларуси? Интеллектуал же производит тексты, т.е. говорит для того, чтобы быть услышанным другими, желательно, всем миром, а для этого стремится увеличить свои ресурсы, одним из которых является язык. Далее я предполагаю рассмотреть, каким образом национальный язык в постсоветском случае оказывается включен в «мир капитала».

Американская журналистка Энн Эпплбаум в книге путевых заметок Between East and West(она проехала по западной границе бывшего СССР от Эстонии до Молдавии) упоминает молодого человека, с которым познакомилась в Минске в 1991 г. – поэта и философа, учившего тогда английский. Погруженный в постмодернизм и тексты битников, он так объяснял свое кредо:

«Мы, молодые белорусы, как боги – мы можем создавать мир, изобретая новые слова для вещей. Где еще в мире можно сделать первый перевод Деррида или написать основополагаюдую работу о Гегеле? Здесь я могу участвовать в создании литературной традиции и оказать влияние на мышление многих поколений людей, которые придут за мной».[xxxviii]

Один его друг перевел на белорусский язык «Улисса» - просто чтобы посмотреть, насколько это возможно; другой работал над «Бесплодной землей» Элиота, и все осваивали белорусский, который стал модным...

Юный пафос 1991 г. питался патриотическим энтузиазмом, смешанным с вдруг ставшими реальными космополитическими амбициями: тогда еще только воображаемым проектом создания нового государства как нового мира, возможностью свободно пересекать границы (не совсем свободно, как известно нам сейчас и чего мы не знали тогда), чувством причастности к авангардным течениям в международной гуманитаристике, включением в новый европейский порядок. Общим перестроечным предвкушением счастья, потому что «все возможно», и новыми интеллектуальными – они же социальные – возможностями…

В том вдохновенном процессе освоения мира, который, казалось, предоставлял национальный проект, культура стала политикой. Децентрализация, всегда увеличивающая возможности местных элит, на практике означала, что за американской визой уже не надо ехать в Москву и лететь в Америку не обязательно из Шереметьева. Международные фонды открывали свои офисы не только в Москве, но и Минске (Киеве, Бишкеке, Алмате), искали для них сотрудников, членов советов и местных экспертов, на чье мнение можно было положиться при определении качества и значимости проектов. Слово «стипендия» обрело новый смыл, стало возможным найти деньги для проведения исследования, для поездки на конференцию, для работы в Библиотеке Конгресса США. Новая структурная ситуация,«изъяв» котроль за распределением ресурсов из рук старых элит, предоставила непредставимые прежде возможности как новым «часовым при западной помощи» (частично выросшим из партийных и комсомольских структур), так и тем, кто виделся непосредственными агентами перемен[xxxix]. Запад, очевидно, исходя из того, что СССР был «тюрьмой народов», поддерживал новые культурные и гражданские инициативы, опираясь на свои представления о том, что именно является демократическим и национальным; инициаторы проектов должны были обладать не только квалификацией, но и моральным правом для их реализации. Здесь «национальный язык» становится очень значимым аргументом (хотя были возможны и другие).

Вследствие новых возможностей возник «Беларускі калегіум» (Белорусский коллегиум), где начали читаться курсы по современной философии и журналистике; стали выходить белорусскоязычные интеллектуальные журналы, фонд Сороса инициировал проект по подготовке новых школьных учебников истории и литературы, были запущены многие культурные и научные проекты. Один их журналов, ARCHE, поставил задачу насытить белорусское интеллектуальное пространство мировыми культурными ценностями и начал активно публиковать переводы Бодрийара, Беньямина и центральноевропейских авторов. В качестве основы для альтернативного изучения белорусской ситуации была предложенапостколониальная теория,в текстах появились ссылки на работы ранее неизвестные, недоступные или запрещенные: западная интеллектуальная парадигма начала заполнять лакуну, образовавшуюся после отказа от марксизма-ленинизма. «Горячие» темы и заголовки, тем не менее, могли скрывать ортодоксальное содержание (как, например, выпуски ARCHE под названиями «Женщины» и «Медицина»), но это тема для отдельного анализа. Важно то, что белорусскоязычная жизнь вокруг новых изданий и инициатив стала престижной и многожанровой, а языковые эксперименты при переводах постмодернистских текстов столь радикальными, что журнал «Фрагменты» опубликовал следующее объявление, чтобы несколько ограничить разгул языкового творчества:

«В связи с технической невозможностью обепечить абсолютный плюрализм, редакция «Фрагментов» сообщает,что временно тексты на полесском, прусском, ятвяжском, великолитовском и малолитовском языках, тексты, написанные арабским и еврейским письмом, а также переводы в стиле «радикальная булгаковка» приниматься не будут. Тексты на кривском языке должны посылаться в «Кривье» на экспертизу. Что касается орфографии, мы принимаем «колосовку» и пять первых вариантов «тарашкевицы»: классическую, модифицированную винцуковку, шуповку, нашанивку, эмигрантовку, а также индивидуальные мутации вышеозначенных тел».[xl]

В условиях, когда количество людей, использующих белорусский в повседневной или интеллектуальной жизни, мало (что связано с организацией академии), этот текст иронизирует над воображаемыми языковыми вариантами, основанными на названиях живших на территории белорусско-литовского этнического ареала древних племен, государственных образований, а также на именах современных идеологов возрождения. Стремясь модернизировать язык для передачи на нем концептов современности, они уводят его как можно дальше от советского канона.

Линией политического водораздела сразу стала орфография. «Наркомовка»,установленная реформой 1933 г., не передает, по мнению многих лингвистов, белорусскую фонетику. Одним из проблемных мест является отсутствие мягкого знака после с, з, н перед мягкой согласной: слово «снег» белорус произнесет «сьнех», но «наркомовка» запрещает такое написание. Классическое правописание или «тарашкевица», по имени Бронислава Тарашкевича, расстрелянного в 1938 г. автора «Беларускай граматыкі для школ» (1918) и переводчика на белорусский гомеровской «Илиады», позволяет смягчать согласные, но ее использование в СМИ было запрещено специальным указом, когда говорящая на трасянке власть вдруг озаботилась орфографией независимых изданий и стала преследовать их за отклонение от официального канона. Когда около десяти лет назад группа языковедов во главе с нынешним председателем Народного Фронта лингвистом Винцуком Вечеркой начала работу по «нормализации белорусской орфографии» на основе тарашкевицы, она была названа«битвой за мягкий знак»,который, подобно двуперстному кресту, видится символом твердости национального духа. Известный бард Сержук Сокалов-Воюш посвятил мягкому знаку поэму[xli]– реквием по тем уничтоженным в 30-е годы «буржуазным националистам», котовые отстаивали белорусскую идею до (или вне) советского проекта. Хоть работа над «Сбором правил белоруского классического правописания»[xlii]завершилась, изданные вне официальной академии, они вряд ли будут введены в обиход до тех пор, пока в стране не изменится политическая власть. Авторы «Правил» рассматривают их как вклад в борьбу за независимую Беларусь. Использование «тарашкевицы», а еще более белорусской латинки (орфография на основе латинского алфавита, «тяготеющая» к польскому и чешскому письму и часто используемая читателями «НН») является политической декларацией. Она манифестирует белорусскую принадлежность к Центральной Европе.

Сторонник тарашкевицы, не зная соответствующего белорусского слова, вряд ли просто механически озвучит в белорусском варианте русское сооответствие, скорее уж польское или чешское[xliii],-пишет в газету читатель, озабоченный не столько орфографией (она лишь символ), сколько включенностью в европейское, а не российское культурное пространство. Очевидно, дело не только в том, что этот – европейский – рынок может казаться более престижным и дает выход в другие пространства за пределами Центральной Европы и Европы вообще, но еще более, что «белорусу» гораздо легче занять в нем позицию престижа. Получение «прибыли», в терминах П. Бурдье, от использования какого-то языка определяется объективными отношениями власти между языками.[xliv]На «русском» символическом рынке «белорус», который должен там стать «русскоязычен» – иначе ему нет места (в отличие от американца, чей английский как язык равной или большей власти будет там принят) – превращается в деревенского родственника, который «все равно» неправильно говорит на языке метрополии. Ему нечего противопоставить «всемирной» русской культурной традиции: его темы слишком локальны, его язык слишком провинциален с точки зрениявеликого нарратива, стремящегося удержать свою власть.Как указывает Э. Уилсон, постсоветская российская историография пока не смогла принять факта белорусской и украинской независимости[xlv]; в некотором смысле это верно и для общей интеллектуальной ситуации. Писатель Виктор Ерофеев «проговаривается»:

«Представить себе, что именно в Варшаве, так героически вступившей в НАТО назло нам, соседу, который до сих пор считает себя надменным, состоится оживленная конференция разных писателей и журналистов из всех бывших наших стран, от Албании до Эстонии, включая Венгрию, Румынию и Чехию, включая тех же украинцев и белорусов, получивших статус европейцев...»[xlvi]

На центральноевропейском рынке «белорус» помещается в воображенное пространство «малых наций»,чья интеллектуальная аура включает имена Кундеры, Гавела, Чеслава Милоша, Адама Михника и Славоя Жижека, Вайды и Кустурицы, Шагала и Шолома Алейхема – никто из них (за исключением, пожалуй, Милоша) не вышел из «готового» нарратива, но создал свой. Здесь оказывается уместен и«безродный» белорусский философ со своими идеями культурного пограничья или «тутэйшести» Мицкевича, а «национальный язык» является способом означить себя в этом пространстве, отмежевавшись от советской принадлежности.

Культурное гражданствов Центральной Европе дает возможность быть полноценными игроками и на широком рынке, но при одном условии. Культурные и научные инициативы должны сначала быть оплачены: иначе их просто не будет. Все они с самого начала были связаны с системой западной поддержки (что не означает, конечно, что их исполнители стали «богатыми людьми): исследовательскими стипендиями, посещением западных университетов, поддержкой журналов, печатавших переводы западных авторов и «новой гуманитаристики» в целом, доступом к текстам и библиотекам, участием в конференциях и организацией семинаров. Они осуществлялись за пределами официальной академии и культуры, которая успешно защищает себя от «западного» знания, т.к. капитал ее сотрудников основывается на иной традиции, и в новой системе многие потеряли бы статус в том числе потому, что,не зная иностранных языков, не имеют доступа к новому знанию.Для традиционной академии (университов, ВАКа, научных советов) эти инциативы «не существуют», критерии для определения их качества не установлены, публикации в новых журналах не учитываются при защите и т.д.[xlvii]Новые интеллектуалы имеют профессиональный статус (и зачастую средства к существованию) только при наличии альтернативной системы, поддерживаемой Западом (довольно редко в Беларуси они включены в обе системы), а взаимодействие с донорами предполагает освоение тех идеологий и ценностей, которые они продвигают[xlviii]. Таким образом, если следовать традиции, заложенной М. Фуко и П. Бурдье, приходится признать, чтопроизводство символических продуктов оказывается вовлечено в распределение власти.Фуко и Бурдье обнаружили власть там, где ее присутствие ранее игнорировалось: в организации академии, системах знания и самой егодисциплинарности; в принятых забазовые категориях,в языке преподавания и научного письма, в отборе для перевода текстов, посредством которых происходитпродвижение идеологийи, соответственно, интересов. В этом смысле «национальный язык» работает на установление иного властного порядка, анеполитические инициативы являются, тем не менее, непосредственно политическим действием,потому что включаются в общий процесс продвижения на постсоветское пространство глобального капитализма и классового неравенства.

Интеллектуалы, оказываясь вовлеченными в социальный процесс, которого они не могут избежать, артикулируют интересы «стоящего за ними» восстающего (или глобального) класса, хотя обычно убеждены, что у них нет иного интереса, кроме служения истине и своему народу. Искренность большинства тех, кто отстаивает в Беларуси национальный язык, говорит на нем и хочет в нем жить, несомненна. Тем не менее вера в благородство цели не исключает социальных агентов из структурной ситуации, которая находится вне их и создается помимо их желания или даже осознания самого факта присутствия в ней. На самом деле интеллектулы – как белорусско-, как русскоязычные – замещают интересы воображенного ими народа своими корпоративными интересами, которые вырастают из роли интеллектуалов в поле символического производства и которые, хотя не непосредственно экономической природы, связаны с экономическими возможностями, социальным капиталом и властью.

Когда эта статья готовилась к печати, в белорусских независимых СМИ появилось сообщение, что по решению Евросоюза радиостанция «Немецкая волна» собирается начать специальное вещание (полчаса в день) на Беларусь на русском языке. Это известие вызвало оживленную полемику, начатую заявлением, настаивающем на белорусскоязычном вещании, т.к. «Возрождение национального самосознания является необходимым условием демократизации любой нации». В ответ участники дискуссии признают, что «Проблема языка есть родовая травма мучительно рождающейся нации», призывают к поиску языка общей культуры и общих ценностей; настаивают на праве каждого человека говорить так, как ему удобно; убеждают в необходимости сначала завоевать демократию, а потом заниматься языком; обвиняют Еврокомиссию в том, что она отказывается от принципа поддержки национальных культур; обсуждают возможность двуязычия, признают, что с электоратом Лукашенко надо разговаривать на «его» языке и что это наилучший способ донести необходимое содержание[xlix]...

Дискуссии о связи языка с демократией продолжаются. В мае 2005 г. к 60-летию Победы призидент Беларуси А.Лукашенко переименовал главную улицу Минска проспект Францишка Скорины в Проспект Независимости.

[i]Терешкович П.В.Этническая история Беларуси XIX -- н. ХХ в. в контексте Центрально-Восточной Европы. Мн.: БГУ, 2004.С.192--198.

[ii] Ernest Gellner. Nations and Nationalism. Oxford, 1983. P. 58.

[iii] См. Уладзімір Свяжынскi. Праблема ідэнтыфікацыі афіцыйнай мовы Вялікага Княства Літоўскага // http://kamunikat.fontel.net/www/knizki/historia/metriciana/01/04.htm Последнее посещение 20.09.2005.

[iv]Об этом см. подробнее, например, М. Долбилов, Х.Глембоцкий, Jahannes Remy, Рикарда Вальпиус, Дариус Сталюнас, Сергей Токть. Форум AI: Алфавит, язык и национальная идентичность в Российской Империи. // Ab Imperio, 2005. № 2. С. 122-319.

[v]Васіль Быкаў. Доўгая дарога дадому. Менск, 2003. С. 348.

[vi]20 гадоў ад пачатку // Наша нiва.2001. 3 студня. С. 5.

[vii] Cм. Elena Gapova. On Nation, Gender and Class Formation in Belarus… and Elsewhere in the Post-Soviet World //Nationalities Papers. 2002. Vol. 30, #4. P. 639-662. Rainer Lindner. Besieged Past: National and Court Historians in Lukashenka’s Belarus // Nationalities Papers. 1999. Vol. 27, No. 4.

[viii]Павал Севярынец. Малады фронт пераменаў // Наша ніва. 2000. 26 чэрвеня. С. 6.

[ix]Наша ніва, 22 лютага 1999.

[x]См. Pheng Cheah.Spectral Nationality. Passages of Freedom from Kant to Postcolonial Literatures of Liberation. New York, 2003. Pp.115-169.

[xi] John Edwards. Language, Society and Identity. Basil Blackwell, 1985. P.23-27.

[xii] Зянон Пазьняк. Мова – Гісторыя – Дзяржава. 21 сакавіка 2004г. // http://www.bielarus.net/archives/2004/03/21/55/ Последнее посещение 20.09.2005.

[xiii]Так определил сущность национального возрождения редактор «НН» Сергей Дубавец. См. http://draniki.com/ask/dubavec.asp Последнее посещение 20.09.2005.

[xiv]Васіль Быкаў. Доўгая дарога... . С. 435.

[xv]Што з моваю, хлопцы? // Наша ніва.2001. 29траўня. С. 6.

[xvi]Прэстыж роднай мовы // Звязда.1989. 15 верасня. С.3.

[xvii]Участник форума на сайте “Хартии’97” под ником “Усенародна избраный” //http://www.charter97.org/bel/forum/13335/1 Последнее посещение 03. 09..2005.

[xviii] См.Уладзімiр Абушэнка. Крэольства й праблема нацыянальна-культурнай самаідэнтыфікацыі //Анталёгія сучаснага беларускага мысьленьня. Укладальнікі Алесь Анціпенка, Валянцін Акудовіч. Мінск. 2004.

[xix] Генадзь Цыхун. Крэалізаваны прадукт. Трасянка як аб’ект лінгвістычнага даследавання // ARCHE. 2000. №6. http://arche.home.by/6-2000/cychu600.html Последнее посещение 20.09.2005.

[xx]Ліст // Нашa нівa. 2000. 19 чэрвеня. С.7.

[xxi]“Не пакiдайце ж мовы нашай беларускай... “ Зварот ГА Таварыства беларускай мовы імя Францішка Скарыны // Наша ніва. 2005. №7.http://nn.by/index.pl?theme=nn/2005/07&article=be-tbm Последнее посещение 20.09.2005.

[xxii]Александр Федута. Лукашенко. Политическая биография. М., «Референдум», 2005. С.486.

[xxiii]З нашаніўскага партфэлю //Наша ніва. 2003. 15 траўня.http://nn.by/index.pl?theme=nn/2003/18&article=19 Последнее посещение 20.09.2005.

[xxiv]Павал Севярынец. Малады фронт... .

[xxv]Там же.

[xxvi]Алег Лойка. Гэта міф, што наша апазіцыя слабая. 22 лiпеня 2002г.http://www.gs.promedia.by/arhiv/2002/gs268/other.htmПоследнее посещение 20.09.2005.

[xxvii]Вадзiм Казначэеў. Апазiцыя абмяркоўвае план дзеянняў. 22 снежня 1997. http://www.belarus.net/MassMedia/Newspaper/Svaboda/140/140_2.htmПоследнее посещение 20.09.2005.

[xxviii]Юры Хадыка: «у партыях сядзяць не лапухі» // Наша ніва.2000. 26 чэрвеня. C.3.

[xxix] David Laitin. Nationalism and Language: a Post-Soviet Perspective // The State of the Nation. Ernest Gellner and the Theory of Nationalism. John A. Hall ed. New York, 1998. P.135.

[xxx]Интервью // Народная воля. 2001. 23 июня. С. 2.

[xxxi]Валянцін Акудовіч. Вандэя, альбо Свабода як форма выяўлення волі да улады // Разбурыць Парыж. Менск, «Логвинаў”, 2004. С. 107.

[xxxii]Александр Федута. Лукашенко... С.311, С. 124.

[xxxiii]Два сьвяты, два сьветы// Наша ніва.2005. 8 ліпеня. С.12.

[xxxiv] Michael Kennedy. The liabilities… Р. 346.

[xxxv] См. В. Акудовіч. Без нас // Разбурыць Парыж. Менск, 2004. С. 74-77.

[xxxvi]Васіль Быкаў. Доўгая дарога... . С.531.

[xxxvii]Васіль Быкаў. Доўгая дарога... . С. 348.

[xxxviii]Anne Applebaum.Between East and West. Across the Borderlands of Europe. New York, 1994. Р. 168.

[xxxix] Janine R. Wedel. Collision and Collussion. The Strange Case of Western Aid to Eastern Europe. Palgrave, 2001. P. 88.

[xl]«Фрагменты». 2000. № 9. Пояснения: арабским письмом по-белорусски писали белорусские (литовские) татары. Кривский язык – от «кривичей». «Булгаковка» и др. варианты орфографии являются производными от имен современных (кроме колосовки – от Якуба Колоса) активистов национального возрождения.

[xli] Сяржyк Сокалаў-Воюш. «Ь.» Паэма. http://www.angelfire.com/wv/uv/images/mjakzn.html Последнее посещение 20.09.2005.

[xlii]Беларускі клясычны правапіс. Збор правілаў. Сучасная нармалізацыя. Укладальнікі Вінцук Вячорка, Юрась Бушмянкоў, Зьміцер Санько, Зьміцер Саўка. Менск, 2005.

[xliii]Будучыня за тарашкевiцай // Наша ніва. 2005. 7 студзеня. №1.http://nn.by/index.pl?theme=nn/2005/01&article=l-tara Последнее посещение 20.09.2005.

[xliv] Pierre Bourdieu. Language and Symbolic Power. Harvard University Press, 1994 (1982). P.68.

[xlv] Andrew Wilson. National History and National Identity in Ukraine and Belarus // Nation-Building in the Post-Soviet Borderlands. Cambridge and New York, 1998. P. 23.

[xlvi]Виктор Ерофеев. Ностальгия по Варшаве // Огонек. 2002, № 22. 27 мая. Последнее посещение 20.09.2005

[xlvii]См. Альмира Усманова. Философия и позиция критического интеллектуала сегодня // Топос. Минск. 2005. № 10. С. 40-62.

[xlviii]См. Janine Wedel. Collision…

[xlix]Дискуссия о языке // Cайт «Наше мнение». http://www.nmnby.org/club/index.html Последнее посещение 20.09.2005