Литература по Идеологии / Вилимас (ВКЛ)
.docВеликое Княжество Литовское: стереотипы исторической памяти в Литве
Дарюс Вилимас
Ab imperio. 2004. № 4.
Создание Великого Княжества Литовского (ВКЛ) и расцвет могучего государства в середине XV в. во все последующие времена считался “золотым веком” в истории Литвы. Поэтому историческая память об некогда великом литовском государстве “от моря до моря” играла определяющую роль в литовском самосознании во время формирования современной литовской нации в конце XIX в. и в XX в. Попытка прочтения исторического опыта ВКЛ является предметом рассмотрения данной статьи.[1]
XIX столетие часто называют веком пробуждения наций в Центральной и Восточной Европе. Литовцы, как и многие другие народы этого региона, встретили его, не имея своей государст-венности. Положение осложнялось еще и тем, что имея давнюю и славную историю, литовский народ потерял свою элиту, в сущности деградировав на уровень этноса. В ходе четырехсотлетних связей с Польшей литовское шляхетство окончательно ополячилось не только в языковом, но и в культурно-политическом отношении. В конце XVIII в., перед разделами, Речь Посполитая смотрела на Литву как на одну из исторических провинций Польши. В немногочисленных литовских городах преобладали евреи и/или польско-язычные жители. Примечательно то, что историческая память о былом ВКЛ мощным эхом звучала в идеологии восстаний 1831 и 1863-1864 гг. Однако в программах литовских повстанцев не было даже намека на государственную обособленность от давнего исторического партнера – Польши. После подавления вооруженных выступлений царские власти принимали меры, направленные на искоренение польского влияния в так называемом Северо-Западном крае. Однако их результат был прямо противоположным ожиданиям: польское влияние или консервировалось, или даже возрастало. Большую роль здесь играло католичество.
Закрытие Виленского университета в 1832 г. отняло у имперских властей возможность влиять на образование общества, а запрет книгопечатания на литовском алфавите не только вызвал бурный рост нелегальной литовской печати, но и помог польскому духовенству в конце XIX – начале XX вв. форсированными темпами проводить полонизацию в Западной Беларуси и Восточной Литве.
В первые десятилетия после ликвидации Речи Посполитой можно говорить всего лишь о сохранении стойкой унийной традиции среди шляхты Западного края, и об отблеске литовской исторической памяти среди мещанства (уже перенявшего польский язык) и крестьян. Но именно в эти годы среди части литовского дворянства пробудился сочувственный интерес к литовской истории и литовскому языку. Он был частично навеян идеями европейского романтизма, частично – тем обстоятельством, что определенная часть шляхты, особенно мелкой, еще не забыла литовский язык (особенно в западной части Литвы, Жомойтии). Сильное влияние на общественную мысль оказывал и действующий тогда Вилен-ский университет, культурный и научный центр региона. Первой ласточкой национального пробуждения стало культурно-народное движение так называемых “ученых жмудзинов” (жомойтов). Хотя его представители и писали на польском языке, они были первыми, обратившими внимание на литовский язык и литовскую историю. В этой связи можно отметить просветительный кружок вокруг Жомойтского епископа Иосифа Арнульфа Гедройтя, поэтов Д. Пашкевича (Пошку),[2] С. Станевичюса,[3] А. Дроздовского (Страздаса)[4] и других.
Даже после закрытия Виленского университета в условиях жесткой русификации интерес к литовской истории и к литовскому языку не ослаб, а даже усилился. В этой связи необходимо отметить труды Т. Нарбута,[5] И. Даниловича,[6] И. Онацевича,[7] Ю. Ярошевича,[8] М. Балинского,[9] И. Лелевеля.[10] Тогда же появляется и первые исследования по истории Литвы, написанные на литовском языке (С. Даукантас[11] и М. Волончевский (Валанчюс)[12]).
Ситуация в корне меняется после 19 февраля 1861 г., когда литовские крестьяне получили личную свободу. При этом обрел в силу запрет на книгопечатание на литовском алфавите, действовавший 40 лет (1864-1904). Запрет вызвал мощный взрыв литовского книго- и газетопечатания в соседней Восточной Пруссии (так называемой Малой Литве). В литовском языке появилось уникальное слово “книгнешис”, означавшее человека, несущего (через границу) запрещенные книги. Казенные русские школы часто бойкотировались, их заменили тайные частные литовские школы. Несмотря на то, что население игнорировало казенные учебные заведения, перепись населения Российской губерний в 1897 г. отмечает в литовских губерниях один из самых высоких уровней грамотности. Если в Виленской губернии, ввиду ее географической отдаленности от центров литовского книгопечатания, влияние литовской печати было слабее, в Ковенской и в северной части Сувалкской губерниях авторитет подобных изданий был огромен.
В последней четверти XIX в. появляются первые нелегальные литовские газеты (в 1883 г. печаталась лишь “Аушра” (Рассвет)). В 1890-х гг. их уже несколько, многократно возрастают тиражи и число лиц, задержанных при переходе границы с нелегальной литературой или пытающихся ее распространять среди сельского населения. В числе сотрудников этих издании выдвинулись многие будущие литовские политики. Среди них были не только патриархи литовского Возрождения (В. Кудирка, Й. Басанавичюс и др.), но и многие будущие сигнатары[13]акта 16 февраля 1918 года. Нелегальная литовская печать сыграла огромную роль в становлений современной литовской нации. И хотя в содержащейся на ее страницах трактовках литовской истории встречались и самые фантастические теории (например, концепция И. Басанавичюса о родстве древних литовцев и траков,[14]) нелегальная печать – от религиозных книжек до социалистических листовок – формировала массовую историческую память литовцев. Она воспевала славное историческое прошлое Литвы. Вспоминались легендарные князья-язычники, великое государство “от моря до моря”. Недаром в песню В. Кудирки, позже ставшую национальным гимном Литовской Республики, вошли слова “из прошлого твои сыновья пусть черпают силы”.[15]
Конец позапрошлого века знаменует собой и конец “вечной” польско-литовской дружбы. Нельзя утверждать однозначно, что это была “заслуга” имперских властей. Очевидно, что в это время начали расходиться оценки национального будущего обоих народов. Вдобавок, католический клир Виленского епископства упорно не хотел признавать права литовских прихожан молится на родном языке. Выяснение отношений переростало в публичную брань и даже драки в костелах. Жалобы по этому поводу дошли до Папы Римского.
Нельзя сказать, что лидеры литовского возрождения не пытались склонить на свою сторону польскоязычную аристократию Литвы.
Однако их призывы к шляхетству поддержать литовское национальное возрождение были резко отвергнуты и встречены печально известным “Przenigdy!”. Стало очевидно, что большая часть потомков давней элиты ВКЛ не в состоянии осознать возможность развития Литвы вне рамок польской Речи Посполитой (были редкие исключения из общей тенденции, но об этом чуть позже). Рядом со сторонниками полной интеграции в Польшу стояли и так называемые “краевцы”, которые предлагали своеобразный третий путь развития (широкая автономия Литвы в составе будущей Польши или союз Балтийских государств с участием Польши).[16]
Благодаря этому столкновению в начале XX в. в среде этнических литовцев формируется несколько иной образ исторической памяти, отличающийся от преобладавшего в ХIХ в., после гибели Речи Посполитой. Литовцы начали осознавать свою национальную идентичность, отличаемую от конфессиональной. В конце XIX в. быть католиком уже не означало автоматически быть поляком. Интересная деталь – еще в 1869 г. отмечание трехсотлетия Люблинской унии привлекло множество людей из Занеманской Литвы (она тогда в административном отношений принадлежала царству Польскому или Привислинскому краю), которые прошли через реку Неман торжественной процессией, с церковными стягами и песнопением (“Боже, храни Польшу”) к Каунасу (Ковно), где их ждала ликующая толпа. В начале ХХ в. число участников таких процессий резко уменьшилось. В годы Первой Мировой войны верхушка движения национального возрождения лелеяла надежду, что война приведет к крушению Российской империи, и на ее обломках удастся воссоединить все территории, где живут этнические литовцы. Еще в годы революции 1905 г. Великий сейм литовцев, собравшийся в Вильнюсе, своей целью объявил создание Литвы, пользующейся широкой культурной автономией. В короткий период успехов русских войск на восточном фронте родилась так называемая “Янтарная декларация”, в которой вынашивалась идея присоединения к литовским губерниям и территории Восточной Пруссиии, где преобладали литовцы. В конце войны, в ноябре 1918 г., общественные лидеры Малой (или Прусской) Литвы повторили те же требования, желая воссоединить литовские уезды Восточной Пруссии с Литвой.
После событий 1917-1918 гг. и Россия, и Германия были истощены, тогда и родилась идея создания Литовского государства под верховной эгидой Германии. Литва должна была стать королевством (это можно объяснить уступкой германским властям). Любопытно, что монарх, которого Литовская Тариба планировала призвать на литовский престол, должен был короноваться под именем Миндаугаса II. Таким образом, создавалась мнимая приемственность между первым (и последним) королем Литвы и новым монархом, хотя сам будущий король являлся бы немцем – вюртенюбергским графом Вилгельмом Урахом. Так в начале XX в. символично промелькнула тень создателя Литовского государства XIII века.
После революции в Германии и окончания Первой мировой войны монархические проекты устройства Литовского государства, естественно, были забыты. Главной проблемой молодого государства стала защита своих границ. Если от большевистского давления и банд бермонтской армии удалось отбиться, то дела с Польшей обстояли сложнее. Во главе возрожденной Польши стоял маршал Ю. Пилсудский, как бы олицетворявший древнюю государственную традицию польскоязычной шляхты ВКЛ. Потомок литовской аристократии, Пилсудский всю жизнь упорно называл себя “литвином” и даже знал литовский язык. Но имя этого человека стало нарицательным в межвоенной Литовской Республике.
После наступления Германии на восточном фронте и захвата ею всей исторической Литвы, польские общественные лидеры призывали жителей бывшего ВКЛ поддержать идею воссоздания исторической Польши. Имелась в виду Речь Посполитая в границах 1772 г. Поэтому на все попытки создания литовского этнического государства поляки смотрели с нескрываемым подозрением. Большинству из них было совершенно непонятно, почему исконные исторические союзники-литовцы вдруг категорически отказываются создавать новую унию с Польшей. В стремлениях создать национальную государственность приверженцы отсталого унийного мышления видели не естественные желания литовцев, а лишь злые происки великих западных (Германия) и восточных (Россия) соседей. Свои права на польскоязычный Вильнюс (Вильно) и его край поляки доказывали этнолингвистическими, а литовцы – историческими аргументами.
Началась вооруженная конфронтация. Впервые поляки заняли Вильнюс весной 1919 г., отбив город у большевиков. Литовское правительство еще до прихода Советов переехало в Каунас. Попытки склонить его на свою сторону не увенчались успехом. Провалился вооруженный путь подпольной Polskoj Organizacji Wojskowej (ПОВ), ставившей целью свержение Литовского правительства и присоединение края к Польше. Заговор был раскрыт, многие его участники арестованы, остальные бежали на территорию, контролируемую Польшей.
Между Литвой и Польшей не было войны, но постоянно происходили споры о границах, что учла советская Россия, когда литовско-советским мирным договором отдала Литовской Республике не только чисто этнические, но и этнографические литовские территории. Польша новых границ не признала. После поражения советских войск под Варшавой начался их стремительный откат на восток. Литовские и польские войска снова вошли в соприкосновение. После неудачных для литовской стороны стычек 7 октября 1920 г. было подписано Сувалкское перемерие, по которому Вильнюс оставался на литовской стороне. Но уже 9 октября начался “бунт” дивизии Л. Желиговского, после которого польские войска взяли Вильнюс и даже попытались стремительным броском занять Каунас, но были отброшены. После попыток создания так называемой марионеточной “Средней Литвы” (саму Литовскую Республику поляки называли Литвой Ковеньской) в 1923 г. захваченные территории были присоединены к Польше. Как бы в ответ, литовцы в том же году, после молниеносного “Клайпедского восстания” заняли Клайпедскую область. Правительство республики не смирилось с потерей Вильнюса. То, что Каунас являлся всего лишь временной столицей Литвы, отмечалось во всех довоенных конституциях. Польша еще раз попыталась выдвинуть идею ограниченной унии (планы Гиманса)[17], но опять встретила категорический отказ литовской стороны.
Таков был внешний контекст событий. Очевидно, что все их участники в большей или меньшей степени рефлектировали образ средневекового ВКЛ. Даже большевики создали Литовско-Белорусскую ССР (Литбел). Сегодняшними литовскими историками это воспринимается как искусственная попытка возрождения ВКЛ. Очень упорно, с помощью оружия, бывшие земли Речи Посполитой “собирали” поляки. Им почти удалось воссоздать “Польшу” в границах 1772 г., но при этом они перессорились со всеми соседями по былому “общему дому”: литовцами, белорусами, украинцами. Даже литовское правительство намеревалось разыграть карту ВКЛ, рассчитывая на присоединение белорусских территорий. В первые годы в литовском правительстве был “министр без портфеля” по белорусским делам, а в Каунасе не только постояннно выходили белорусские газеты и журналы, но и некоторое время жили члены эмиграционного правительства БНР.[18] Дальнейшая консолидация литовской нации происходила под лозунгом объединения перед угрозой агрессии внешних врагов – Польши, Германии, России. Это не только помогало сплачивать общество, но и побуждало к переосмыслению истории Литвы, особенно ранней. Как раз в то время стремительно возрастает интерес к великим князьям литовским. Издаются работы о великих князьях: Миндаугасе, Альгирдасе, Кестутисе, Гедиминасе и других. В литовской армии появляются полки и батальоны, носящие имена не только великих князей, но и великих княжен литовских. Такой способ увековечивания памяти правителей ВКЛ сохранился до наших дней. Их имена стали символами национальной гордости. Забегая вперед, можно сказать, что имена великих князей носили не только послевоенные литовские партизанские подразделения, но и отряды красных партизан периода Второй мировой войны.
Межвоенная Литовская Республика предложила свою комплексную версию исторической памяти о ВКЛ. Версии памяти “снизу” при этом регулировались и форматировались властями, заинтересованными в защите национальной идентичности, что требовало создания символики, воплощающей традицию литовской государственности. С помощью национальных праздников, героев и мифов, отсылающим к ВКЛ, всем потенциальным членам нации прививалось чувство общности.[19] Особенно актуальным этот вопрос стал после прихода к власти президента Антанаса Сметоны в конце 1926 года. Для легитимации вождисткого[20] режима таутининков[21], вставшего во главе Литвы в результате военного переворота, потребовался культ “вождя нации”, правящего крепкой рукой и пользующегося преданной любовью своих граждан. 1930 г. был объявлен годом Витаутаса (в связи с 500-летней годовщиной его смерти). Было проведено множество официальных торжеств, изданы или переизданы исследования о Витаутасе и его эпохе, а также о других великих князьях. В городах и местечках Литвы построили множество памятников Витаутасу.
Собственно, культ Витаутаса возник, конечно, не в 1930-е годы. Его истоки восходят к началу XVI века.[22] Эпоха правления Витаутаса заслуженно считалась золотым веком ВКЛ. С разной интенсивностью его культ был востребован и в последующее время. Однако с началом национального возрождения в конце XIX в. образ Витаутаса приобретает новые черты. Он конструируется как идеальный литовец, а после создания Литовского государства – как защитник государственности и всех литовцев. Интересно, что в Польше образ Витаутаса не протерпел соответствующих изменений: он, как и прежде, считался союзником поляков, и отношение к нему было довольно благосклонное. Как утверждают современные исследователи, кампания 1930-х гг. по героизации Витаутаса преследовала двойную цель. Во-первых, действительно отдавалась дань уважения сильнейшему правителю Литвы, во времена которого ВКЛ достигла зенита своего могущества. Но главное, образ Витаутаса как “крепкой руки” предлагался в качестве примера для современников. Не случайно подчеркивались параллели между сильной личностью Витаутаса и президентом А. Сметоной.[23] И тот, и другой должны были олицетворять собой мудрого правителя и вождя нации. К тому же международная обстановка, наличие явных или скрытых врагов (враждебность Польши, а после 1933 г. и происки пронацистких организаций немцев Клайпедского края, двойная игра СССР) явно благоприятствовали созданию такого культа. В то время и появился термин “Витаутас Великий”, который в наши дни произносится уже автоматически. Образ патриота Витаутаса как бы противопоставлялся Ягайле, оценка деятельности которого почти повсеместно была негативной[24]. Он рисовался предателем, ради королевского трона пожертвовавшим интересами ВКЛ. В литературе того времени можно найти сравнение Ягайлы с маршалом Юзефом Пилсудским – обе эти личности, литовцы по происхождению, стали правителями Польши и нанесли урон Литве. Наряду с культом Витаутаса создавался и паралельный культ Жальгириса (Грюнвальдской битвы 1410 г.), которым чуть позже, в советские годы, пытались заменить культ Витаутаса. Однако историческая память о Жальгирисе стала лишь составной частью почитания Витаутаса. Добавим, что и до захвата Германией Клайпедского края в 1939 г. мотив польско-литовской дружбы не был популярен. Вильнюс стал вторым важнейшим национальным символом межвоенной Литвы. В эти годы создавались многочисленные общества помощи литовцам вильнюсского края. Особенной популярностью пользовался Союз освобождения Вильнюса (далее – СОВ), отделы которого действовали в каждом литовском селе. “Мы без Вильнюса не успокоимся”, – пелось тогда в популярной песне. И хотя после 1938 г. СОВ был распущен, это только усилило обиду на Польшу, “укравшую” у литовцев их историческую столицу. Витаутас был объявлен первым освободителем Вильнюса, защитником и символом всего литовского. В свою очередь, после смерти Пилсудского Польша ужесточила свое отношение к национальным меншинствам. Секретная инструкция виленского воеводы Людвика Боцянского 1935 г. имела целью проведение тотальной полонизации местных литовцев. Были закрыты почти все литовские школы и библиотеки, даже частные, ужесточилась цензура в литовских газетах и журналах, резко ограничивалась деятельность литовских общественных организации и т.п.[25] Вести о преследованиях литовского языка и литовцев, доходившие до Каунаса, только укрепляли образ Польши-врага и содействовали росту антипольских настроений. И хотя весной 1938 г. путем угрозы прямой военной интервенции Польше удалось восстановить дипломатические отношения с Литвой, это уже не могло изменить стереотип “польского пана-врага”.
В 1930-е гг. была сформулирована и первая концепция литовской историографии. Ее автор, Адольфас Шапока, будущий редактор коллективной истории Литвы, изданной в 1936 г., еще в 1932 г. заявил: “найдем литовцев в литовской истории”.[26] Таким образом, главной целью исследователей литовской истории становился поиск этнических литовцев, поскольку все другие народы, писавшие историю ВКЛ, старались их не замечать или преуменьшали их достижения[27].
“История Литвы” стала настоящим бестселлером. Она не только определила цель дальнейших исторических поисков, но и очертила главнейшие стереотипы, которые прочно засели в массовом историческом сознании литовского народа, по меньшей мере, на полвека. Коротко остановимся на трактовке истории ВКЛ, поскольку она преобладала в массовом сознании и в последующие годы. По мнению Шапоки, роль литовцев в истории ВКЛ преднамеренно приуменьшалась. Уния с Польшей, в конечном счете, являлась злом, потому что способствовала полонизации правящей элиты, т.е. шляхетства, и положила начало будущей анархии в Речи Посполитой. Именно эта анархия и привела к столь бесславной гибели государства. В книге нашло отражение и негативное отношение к Польше, порожденное Вильнюсским конфликтом, и недоверие к России и Германии. Данные основные исторические стереотипы, касающиеся ВКЛ, и по сей день живы в массовом историческом сознании. Важнейшую роль в их распространении сыграли “национальные праздники”, как раз и возникшие в 1930-е гг. Они ставили своей целью подчеркнуть связь между прошлым и настоящим, консолидировать общество, и являлись средством патриотического воспитания.[28] В таком состоянии Литва встретила советское вторжение 1940 г.
В период полувековой советской оккупации страны история ВКЛ находилась под строгим идеологическим контролем. Большинство памятников, напоминавших о независимой Литве и ВКЛ, были просто уничтожены. Все довоенные книги по истории Литвы оказались запрещены и сданы в спецхран, часть из них уничтожена. Особенно тяжелым проступком считалось чтение “Литовской истории” 1936 г. За это можно было лишиться свободы. Из учебников по истории Литвы, которые теперь сильно похудели, исчезло все, что могло вызывать ненужные вопросы, включая всю историю ВКЛ, особенно его войны с Московским государством и причины ее гибели. В новой истории Литвы доказывалось, что, например, Жальгирскую (Грюнвальдскую) битву 1410 г. выиграли... три смоленских (т.е. русских) полка; или что присоединение Литвы к России после разделов Речи Посполитой было прогрессивным явлением, потому что спустя более чем 100 лет литовскому народу вместе с российским народом было легче бороться с классовым угнетением. Официальной советской пропагандой подчеркивалась феодальная, т.е. реакционная сущность былого государства. Даже говоря о какой-нибудь конкретной исторической личности, будь то князь или магнат, после изложения положительных черт и деяний обязательным было упоминание о том, что он был “человеком своей эпохи”, а значит, феодалом и эксплуататором. Таких эпитетов удостоился даже Витаутас, несмотря на то, что признавалась его роль в разгроме крестоносцев под Жальгирисом.[29] Попытка сделать из Жальгирской битвы символ победы над немецкими[30] захватчиками выглядела искусственной, поскольку тут надо было породнить две непримиримые силы – поляков и русских (москвитян).[31] Таким образом, редкие в то время упоминания ВКЛ служили укреплению “братского интернационализма” или задачам классовой борьбы.
Литовская компартия, во главе которой всегда стояли местные, а не “привозные” коммунисты, не могла полностью вычеркнуть из памяти народа ВКЛ. Так, в эпоху зрелого социализма был отстроен Тракайский замок, хотя руководители республики и получили из Москвы много упреков на этот счет. Но они оправдывались тем, что “только в советские годы был реставрирован уникальный памятник архитектуры, чего не могли и не хотели сделать буржуазные правители”. При этом сам факт восстановления замка способствовал росту национальной гордости, основанному на представлении о былом могуществе ВКЛ. И хотя в честь 650-летия Вильнюса на площади напротив кафедрального собора был поставлен лишь скромный камень, правительство Литовской ССР выделяло немалые средства на реставрацию исторических районов Вильнюса, Каунаса, Клайпеды и Кедайн, был отремонтирован архитектурный ансамбль Вильнюсского университета, отстроен вильнюсский Арсенал и Бастея. Центральная власть часто упрекала местную в расточительности, но в ответ звучали те же аргументы: “только в годы советской власти…”[32] Распад СССР и восстановление независимости Литвы было воспринято литовским обществом как нечто само собой разумеющееся. Литва всегда осознавала свое культурное отличие от других советских республик, а память о предвоенной Литве порождала надежды на резкое улучшение условий жизни в независимом государстве (многие из которых оказались несбыточными). Создание Саюдиса и возвращение свободы слова дали мощный толчок переосмыслению всей литовской истории. Массовыми тиражами переиздавались многие предвоенные исторические книги (в том числе и “История Литвы” А. Шапоки), издается много новых исследований, в том числе и по истории Литвы или ВКЛ.[33] Борцами за независимость были востребованы символы ВКЛ. Так, восстановлена Погоня – государственный герб предвоенной и сегодняшней Литовской Республики, позаимствованный из символики ВКЛ. Литовские города и местечки возвращают свои старые гербы, также восходящие ко временам ВКЛ. Вернулись на прежние места исторические памятники, уничтоженные в советский период. К славному национальному прошлому отсылают и новые памятники (например, королю Миндаугасу и Гедиминасу). Недавно была установлена и стала торжественно отмечаться примерная дата коронации Миндаугаса – 6 июля. Новое осмысление получило и празднование годовщины Жальгирской битвы (15 июля). Даже день несостоявшейся коронации Витаутаса – 8 сентября – отмечается как памятный день Витаутаса Великого.
* * *
Таким образом, историческая память о ВКЛ многие десятилетия служила укреплению чувства национального достоинства и гордости литовского народа. Романтизированный, а часто и гиперболизированный образ былого могущества литовского государства использовался идеологами литовского национализма для объединения нации. Лишь недавно стали появляться новые концепции, говорящие о начале пересмотра утвердившихся версий памяти. Если на массовом сознании они еще никак не отражаются, то среди элиты наметился отказ от идеализации великих князей литовских и от восприятия ВКЛ как творения моноэтнической литовской династии. ВКЛ стала видеться как родина нескольких народов региона. Новый геополитический контекст диктует отношение к Польше: все чаще подчеркиваются не старые обиды, а культурно-историческая общность обеих стран, затушевывается резкое противопоставление Витаутаса и Ягайлы. В историческом сознании начинает оформляться новый образ Ягайлы – не предателя Литвы, а талантливого дипломата, заботившегося не только об интересах Польши, но и о своей родине – ВКЛ. Наконец то, что Литва вступила в состав ЕС и НАТО, считается логическим завершением процесса, некогда начатого Миндаугасом и Витаутасом. Возвращение Литвы в семью европейских народов как бы завершает поиски литовской национальной идентичности.