Чего хотели нации: экстралингвистическое отступление
В конце 1980-х член Политбюро ЦК КПСС Алексадр Яковлев писал: «Все мы знаем об особой опасности национализма. Но само явление возникает то тут, то там, как Феникс из пепла. Значит, есть тому... объективные причины.».[vi]Тогда же, следя за развитием событий в СССР, некоторые западные теоретики национализма, в том числе Эрнест Геллнер, отмечали, что по “краям”, где происходят национальные процессы, артикулируются и идеалы рыночной экономики, в то время как «советский имперский центр» держится за социалистические методы административного распределения[vii]. Очевидно, что в постсоветском контексте эти два явления – рынок и национализм – были связаны, и я полагаю, что одно являлось причиной другого. Основной процесс, происходящий в явном виде с 1991г., но «созревший» во время перестройки, есть переход к иной системе распределения ресурсов и связанное с этим формирование экономического неравенства, а национальные движения позволили легитимировать классовую стратификацию, представив весь процесс как «освобождение народов». Причиной распада СССР явилось вызревание «класса», уходившего своими корнями в разнообразные коммунистические элиты, которому создание национальных государств позволило придти к власти.
Перестройка стала выражением социального беспокойства, связанного с созреванием стратификации в обществе, где прежде экономическое неравенство было невелико. В отсутствие рынка советское разделение была не экономического, а статусного свойства (наподобие сословного при феодализме), где доступ к редким и поэтому ценным «товарам» осуществлялся не высокой ценой, а централизованное распределением через списки, столы заказов, льготы и т.д. Не деньги, а скорее доступ к материальным и символическим товарам являлся вознаграждением и показателем статуса его обладателя (отсюда столь высокая значимость в те времена импортной одежды и других «видимых» товаров в позднесоветском обществе). Для советской интеллигенции одним из символов статуса была возможность читать «редкие» тексты (они были «ценным товаром»), заниматься научными темами, которые требовали знакомства с западной литературой (почему доступ к спецхрану и охранялся столь рьяно) и т.д.
Принадлежность к привилегированной группе увеличивала карьерные и повседневные возможности, а потому столь важны были символы идентификации с ней: например, «подписные издания» как знак идентификации с интеллигенцией, т.е. относительно высокой статусной группой. С этим же был связан и «высокий статус культуры». Киновед Майя Туровская вспоминает, что ее парикмахер «в обмен» на новости театра и кино иногда доставала для нее дефицитные вещи[viii]. Это значит, что знание театральных новостей как символ принадлежности к статусной группе являлось капиталом. Однако в целом интеллигенция была недовольна своим положением, т.к. ее статус стоил все меньше (ходила шутка: чтобы ты всю жизнь был инженером), а доступ к реальным товарам был ограничен; как, впрочем, не были довольны и те, кто распределял реальные товары – «нужные люди» (директора магазинов, билетные кассиры или слесари автосервиса) и коммунистическая номенклатура, которая ведала «глобальным» распределением. Критическая масса людей считала советскую систему распределения (подразумевающую и политические ограничения) несправедливой: она стала тесна им, как князю Гвидону бочка. Власть и доступ к ресурсам, т.е.социальный капитал, которым они обладали, не будучи связан с собственностью, не был «материально закреплен», поэтому был желателен переход к другой модели распределения и владения, и единственной альтернативой оказывался рынок и частная собственность. Болгарский социолог Диметрина Петрова полагает, что события начала 90-х стали «высвобождением класса»[ix], хотя вернее было бы сказать, что произошла легитимация возможностей для формирования экономического класса. Его не могло еще быть, но основа для стратификации сформировалась в недрах социалистического порядка, где интеллигенция получала вознаграждение и привилегии в связи со своей ролью в производстве знания и культуры в целом: никаким иным товаром она не обладала. Трансформируемая в «монополию на знание», она позволяет постсоциалистическим интеллектулам претендовать на власть в качестве «нового класса». Отталкиваясь здесь от термина Милована Джилласа, писавшего, однако, о коммунистической бюрократии, я следую за идеями социологов Дж. Конрада и И. Шеленыи (Konrad and Szelenyi), которые выделяют в качестве нового класса интеллектуалов, т.к. видят в них социальных акторов, обладающих собственными (отдельными от других, т.е. «классовыми») интересами[x]. Реализовать свои интересы они могут только в случае «обмена» знания на власть, т.к. в процессе посткоммунистических трансформаций не они становятся основными обладателями экономического капитала. Таким образом, чтобы получить власть и ресурсы, согласно М. Фуко, интеллектуалы должны сохранить монополию на знание, убедив остальных, что только они на самом деле «знают».
Начавшееся замещение статусной стратификации экономической нуждалось для летимации в демократическом нарративе. Хотя материальная причина изменений состояла в переходе к новому способу распределения, в основе которого лежит иная, не социалистическая, идея социальной справедливости, требовалась мотивация, с которой люди могли бы идентифицироваться. Никто не пойдет на баррикады за лозунгом: «Давайте строить экономическое неравенство!» Ресурсом, который позволил мобилизовать массы, стал национализм: национальные проекты оправдывали постсоветский социальный порядок, давая восстающему экономическому классу «благородную» цель. Главными выразителями национализма являются интеллектаулы, для которых, как пишет Майкл Кеннеди, «состояние нации никогда не является таким, как следует и всегда требует улучшения»,[xi]и которые единственно знают, какой она должна быть.
Под национализмом я понимаю как чувства, так и социальные движения, которые определяют себя в терминах национального (хотя само слово может и не произноситься): воображенной общей истории, воображенного общего происхождения, культуры, судьбы, языка, угнетения и т.д. Националистический дискурс во время перестройки формировали интеллектуалы, в некоторых случаях он был подхвачен коммунистической номенклатурой, ставшей впоследствии во главе новых национальных государств. В конце 1980-х в каждой из республик «возникает» «пакет претензий», соотносивших социализм с воображенным национальным угнетением: советской оккупацией в Прибалтике, языковыми «контраверзами» (а также Чернобылем) в Белоруссии и на Украине, спорными территориями на Кавказе, истощением национальных ресурсов в Казахстане и сталинскими преступлениями против народов - повсеместно. В России претензии выражались как ностальгия по былому величию: якобы утраченной высокой культуре, истощенной природе, выкорчеванному крестьянству, уничтоженной аристократии - и артикулировались в рамках дискуссии о повороте северных рек, в творчестве писателей-деревенщиков или посредством первого глянцевого журнала «Наше наследие»[xii], преподносившего «культуру» уже как упакованный для элитного потребления продукт.
Исходя из этого «перечня обид», общества начали требовать незавивисмости от «других», которые «оккупировали», «истощали ресурсы», «убивали национальных поэтов», «не давали говорить на родном языке», «уничтожили национальные святыни», «использовали наши земли под свои военные базы» и т.д. Дело не в том, являлось ли угнетение истинным или воображенным, а в том, что тогда национальный вопрос в своих различных инкарнациях приобрел чрезвычайную важность, т.к. национальности, как пишет Кэтрин Вердери, были единственными в тот момент организационными формами, имевшими институциональную историю[xiii]. Б. Ельцин как воплощение демократизации, т.е. делегитимации старого режима, во время путча ассоциировался с российским триколором - символом возрождения России. Книгоиздатель Игорь Немировский вспоминает:
Я в 91-м году вернулся, оказался в Москве как раз, когда путч происходил. 21-го августа как раз присутствовал у Белого дома, когда вместо красного флага взвился "триколор". Ревел как бык, когда Борис Николаевич назвал нас "дорогими россиянами". Как-то мне показалось, что в тот момент моя жизнь определилась. Я потом много раз отказывался от этого моего состояния, говорил, что - все, гори они огнем, но возвращался к нему. В этот момент очень много в моей жизни определилось, я бы сказал.[xiv]
«Нация» является только символом, который может служить легитимации различных социальных движений, намерений или конфигураций власти: группы конкурируют между собой, пытаясь застолбить свое право на определение символа и его легитимирующие воздействия[xv], т.е. на право определения того, какая именно конфигурация социальных отношений (условно говоря, капиталистическая, социалистическая или какая-то иная) признается национальной. Постсоветские «национальные» дискурсы являлись средством легитимации рыночного способа распределения ресурсов. Дискурсы эти являются выражением не национального, а классового чувства; суть спора не в национальной идентификации сторон, а в их классовых интересах. В Беларуси это классовое противостояние приняло форму языкового.
Продолжение следует...
[i]Независимые издания обвиняют в нарушении закона о СМИ (в т. Ч. орфографических норм), штрафуют на астрономические суммы и закрывают; подписка на них затруднена, распространение через сеть «Белпочты» ограничивается, а типографии преследуются.
[ii]Мова як ахвяра палітыкі //Наша нiва.2001. 29 траўня. С.3-8.
[iii] Edward Said. Intellectuals in the Post-Colonial World // Postcolonialism. Critical concepts in literary and cultural studies. Diana Brydon ed. New York, 2000. P. 31.
[iv] David Marples. Belarus: From Soviet Rule to Nuclear Catastrophe. New York, 1996. Р. 6.
[v]От этого же человека (в американской жизни – врача) я услышала потрясшее меня заявление, что «лучше всего было при немцах: им было все равно, что мы белорусские песни поем. Они их не запрещали».
[vi]Александр Яковлев. Сумерки. М.. 2003. С. 445.
[vii] Цит. по: Roman Szporluk. Russia, Ukraine and the Breakup of the Soviet Union. Stanford, California: Hoover Institution Press, 2000 (1991). P. 264.
[viii]Майя Туровская. Советский средний класс //Неприкосновенный запас. 2002, №1.)
[ix]Dimetrina Petrova.What Can Women Do to Change the Totalitarian Cultural Context? // Women’s Studies International Forum. 1994. Vol. 17, Nos. 2-3. Рр. 267-269.
[x] Lawrence King, Ivan Zselenyi. Theories of the New Class. Intellectuals and Power. Minneapolis, 2004. Pp. 66-144.
[xi] Michael Kennedy. The Liabilities of Liberalism and Nationalism After Communism: Polish Businessman in the Articulation of the Nation // R.Suny, M. Kennedy eds. Intellectuals and the Articulation of the Nation. Ann Arbor, 2001. P. 356.
[xii]«Наше наследие», иллюстрированный историко-культурный журнал.
[xiii] K.Verdery. What Was Socialism, and What Comes Next? Princeton, 1996. Р. 85.
[xiv]Сила отдачи - петербургские деятели культуры десять лет после путча // Радио «Свобода». 2001. euro.svoboda.org/programs/OTB/2001/OBT.081301.asp
Последнее посещение 20.09.2005.
[xv]Кэтрин Вердери. Куда идут нация и национализм? //http://antropotok.archipelag.ru/text/a197.htmПоследнее посещение 20.09.2005
О политической экономии «национального языка» в Беларуси (Часть II)