Развитое индустриальное общество

Сегодня в мире существует и стремительно распространяется иной тип об­щества, в корне отличный от того, который описан выше. Прежде всего, иной является его экономическая основа: оно сознательно ищет опору в непрерыв­ной, упорной инновационной деятельности, в экспоненциальном наращива­нии производительных сил и продукции. Общество это исповедует теорию познания, которое дает возможность проникнуть в тайны природы, не прибегая к помощи откровения, и одновременно позволяет эффективно манипулировать силами природы, используя их для достижения изобилия. Вместе с тем, природа уже не может служить источником принципов, обосно­вывающих организацию общества. Действительно, первым принципом, который оправдывает устройство общества данного типа, является экономический рост, и любой режим, неспособный его обеспечить, оказывается в затруднительном положении. (Вторым является национальный принцип, — он и станет здесь нашей главной темой.)

Общество, к рассмотрению которого мы перешли, не является уже более мальтузианским: темпы экономического роста превышают в нем темпы pоста демографического, который по разным причинам идет на спад или полностью прекращается. В культуре этого общества уже не так ценится (или вообще не ценится) плодовитость: чистая, мускульная рабочая сила мало, что решает как с точки зрения властей, так и с точки зрения индивидов, мирное время, так и во время войны. (Правда, на первых порах индустриальная эпоха вызвала к жизни всеобщую воинскую повинность и породила огромные армии, по своему составу крестьянские: крестьяне ценились как «пушечное мясо». Однако в наше время — время войн на Фолклендах и в Персидском заливе — решающим фактором является уже не численность войск, а технология и подготовленность личного состава.) ныне полезны лишь образованные люди, а образование стоит дорого. В любом деле теперь играет роль не количество, а качество работников, которое зависит от тех­нологии производства культурных людей, иначе говоря, от «образования». Власти более не видят в плодовитости источник оборонного или экономичес­кого потенциала; родители не видят в детях тех, кто обеспечит их жизнь в старости. Производство потомства обходится дорого и вынуждено конкури­ровать с другими запросами и формами самоудовлетворения и самореа­лизации.

В корне изменился и характер труда. В аграрном обществе «работа» была вещью необходимой, но отнюдь не престижной. Это был физический, руч­ной труд, связанный главным образом с сельскохозяйственным производ­ством. Такая работа заключалась в основном в приложении человеческой мускульной силы к материальным объектам. Ее тяжесть удавалось время от времени облегчить благодаря использованию силы животных и некото­рых простых механизмов, позволяющих утилизировать силу воды или вет­ра. В развитом индустриальном обществе картина уже совершенно иная. Физический труд как таковой здесь фактически исчез. Отныне трудиться физически вовсе не значит дни напролет махать киркой или лопатой: теперь для этого требуется знание машин, которые не всегда просты в управлении. То есть большинство людей в своей работе вообще не сталкиваются «лицом к лицу» с природой. Их труд состоит в постоянном манипулировании людь­ми и знаками при помощи компьютеров или, на худой конец, телефоном, телефаксом и пишущих машинок.

Все это имеет серьезные последствия для культуры, то есть для системы циркулирующих в обществе символов. Стремительный обмен сообщениями между анонимными, далеко друг от друга отстоящими собеседниками был бы попросту невозможен, если бы смысл посланий зависел от особенностей местного диалекта и тем более от одного какого-то контекста, не говоря уже о контекстах действительно сложных. Однако сам метод такой коммуника­ции уничтожает контекст. Нельзя, скажем, передавать таким образом смыслы заключенные в жестах, выражении лица, интонациях, темпе речи, сопровождающих высказывание. Ничего не добавляет к тексту и статус индивида, да и сам текст не может на этот статус повлиять. Все это просто не про­бит по каналу коммуникации: так уж этот канал устроен. В живой речи такие элементы, как жест, поза и т. д., играли роль как бы определенных фонем, влиявших на смысл устного сообщения. Но это были фонемы, употребимые и значимые в очень узких границах, — что-то вроде неконвертируемой муниципальной валюты. Между тем универсальная система коммуникации предполагает использование только таких знаков, которые имеют; универсальное значение, отвечают всеобщим стандартам и не зависят от текста.

Существенно, что смысл заключен теперь только внутри самого сообщения. Те, кто передает сообщения, так же как и те, кто их принимает, должны уметь вычитывать этот смысл, следуя общим для них правилам, определяющим, что является текстом, а что — нет. Люди должны быть обучены вычленению элементов, безусловно влияющих на смысл, и абстрагировав от специфического местного контекста. Способность различать релевантные и соответствующие стандартам элементы сообщения является тонкой и достигается отнюдь не просто. Это требует длительного обучения и огромной семантической дисциплины. Чем-то это напоминает результаты армейской муштры — готовность немедленно реагировать на формализованные слова команды, требующие четко определенных действий, — однако диапазон возможных команд в данном случае является неизмеримо более широк, чем тот, который принят в любой из армий. Но смысл должен быть дельно ясным, хотя потенциальное поле смыслов является поистине гигантским, пожалуй, даже бесконечным.

Все это говорит о том, что впервые в истории человечества высокая культура становится всеобъемлющей: она операционализируется и охватывает общество в целом. Люди могут воспринимать культурные значения в их полном объеме, реагировать на все бесконечные смыслы, заключенные в языке. Иными словами, они весьма далеко ушли уже от того мужика-новобранца, который обучился в свое время правильно реагировать на десяток устных команд, да и то лишь случае, если их произносит человек с необходимым количеством лычек на погонах и в понятной ситуации. Последствия невероятно важны, хотя они и не были до сих пор как следует ни осознаны ни изучены. Значение универсального образования, необходимость в котором продиктована фундаментальной структурой современного общества выходит далеко за пределы невнятных причитаний и восторгов от расшифровывания культурных горизонтов (пусть даже такое расширение действительно существует). Мы подходим здесь вплотную к нашей основной теме — распространению национализма. Высокая культура представляет собой упорядоченную и стандартизованную систему идей, которую обслуживает и насаждает с помощью письменных текстов особый отряд клириков. Грубо говоря, мы имеем здесь следующий силлогизм. Человеческий труд стал по своему характеру семантическим. Его неотъемлемой частью является безличная, свободная от контекста массовая коммуникация. Это возможно лишь в том случае, если все люди, включенные в этот массовый процесс, следуют одним и тем же правилам формирования и декодирования сообщений. Иными словами, они должны принадлежать в одной культуре, причем культура эта неизбежно является высокой, ибо соответствующие способности могут быть освоены лишь в процессе формального обучения. Из этого следует, что общество в целом, если оно вообще станет функционировать, должно быть пронизано единой стандартизованной высокой культурой. Такое общество не сможет уже терпеть дикого произрастания разнообразных субкультур, связанных каждая своим контекстом и разделенных ощутимыми барьера­ми взаимонепонимания.

Есть и еще одно обстоятельство, способствующее стандартизации культу­ры. Дело в том, что главным критерием оценки эффективности общества ста­новится не благополучие как таковое, а постоянное возрастающее благосо­стояние. То есть даже не просто благосостояние, но неуклонный экономи­ческий рост. Неустанное совершенствование — вот что определяет устрой­ство современного общества. Когда-то хороший урожай был свидетельством того, что король хорош. Теперь же правомерным считается режим, который обеспечивает неуклонный рост производительности в промышленности. Про­клятый край с негодным правителем во главе — это сегодня страна с нуле­вым или отрицательным приростом продукции. И наоборот, чем выше при­рост продукции, тем более мудрым и мужественным считается правитель. Философским выражением такой установки является идея прогресса.

Цена роста — нововведения и непрерывные, нескончаемые преобразова­ния структуры рабочих мест. Общество данного типа просто не может иметь стабильной ролевой структуры, в которой индивиды получали бы постоян­ную «прописку», как это было в аграрном обществе. Значимыми являются здесь бюрократические позиции — в промышленности и в других сферах, — однако сами бюрократические структуры неизбежно нестабильны. (Именно лабильность некоторых ненормальных структур, таких как коммунистические иерархии, служит свидетельством, а вероятно и причиной их низкой эффективности.) Больше того, многие должности (быть может, и не большинство должностей, но, по крайней мере, существенная их часть) требует владения сложными техническими навыками, а это означает, что они распределяются по принципу способности и компетенции, но не по рождению и не навечно, как это было в прежние времена, когда речь шла только об укреплении и упрочении основ стабильной структуры. Все это делает наше общество принципиально эгалитарным: в нем нужно раз и навсегда присвоить индивиду какой-то ранг, ибо ранг этот может в oдин прекрасный день войти в противоречие с реальной эффективностью его деятельности. Необходимость распределения должностей в соответствии с личными возможностями и компетентностью индивидов исключает старый принцип распределения их в соответствии с неизменным, однажды присвоенным и неотделимым от личности рангом. Внутренняя подвижность общества влечет за собой его эгалитаризм, но не эгалитаризм является чиной подвижности. Таким образом, тенденция к возрастанию неравенства сопровождаемая в доиндустриальную эпоху процессом усложнения структуры общества, сменяется на прямо противоположную. Равенство, порожденное новым устройством общества, не включает, конечно, того, что по своему благосостоянию, власти и жизненным шансам люди в действительности далеко не равны. Тем не менее, эгалитаризм безусловно воспринят в этом обществ как принцип, как социальная норма, является значимым и в определений смысле оказывает существенное влияние на ход общественной жизни.

Существующие ныне различия между людьми распределены по шкале неравенства равномерно и плавно: это совсем не то, что резкие перепады и непреодолимые барьеры, существующие в прошлом между сословиями и кастами. Сегодня различия носят, так сказать, статистический, вероятностный характер, определяются личным везением, а не формальными привилегиями. И ни жертвы такого неравенства, ни те, кого оно ставит в выгодное положение, не считают его неотъемлемой частью своего «я», ибо оно не априорно, а требует в каждом случае конкретного практического объяснения. Когда неравенство слишком бросается в глаза, о нем говорят с осуждением. Иными словами, в нашем обществе не принято подчеркивать привилегии. […]

Но, главное, формальные правила жизни в обществе, будь то в сфере производства или в сфере политики, позволяют и, более того, требуют, чтобы люди имели одинаковую культуру. Потом свободной от контекста информации является элемент, необходимым для функционирования общества во всех его аспектах. Сама информационная сеть устроена таким образом, что­бы в любой момент и в любом звене к ней мог подключиться каждый, ибо сегодня уже невозможно резервировать какие-то позиции для определенных категорий людей. Информационная сеть имеет стандартные входы и выхо­ды, допускающие подключение любых пользователей, а не только тех, кто обладает каким-нибудь особым статусом. Всякий, кто не может участвовать в этом обмене сигналами, рассматривается как помеха, как отщепенец. Та­кой человек вызывает раздражение, враждебность и вынужден обычно ис­пытывать унижения.

Каковы же последствия такой социальной организации для взаимоотно­шений, которые складываются между культурой, с одной стороны, и госу­дарством и обществом — с другой?

Итак, общество данного типа не только не препятствует, но определенно способствует распространению однородной культуры. Это должна быть куль­тура особого рода — «высокая» культура (излишне говорить, что термин этот употребляется здесь в социологическом, а не в оценочном смысле), подчи­ненная сложной системе норм и стандартов. Ее распространение требует нео­рдинарных усилий в области обучения, и действительно, в этом обществе последовательно и практически полно осуществлен идеал универсального образования. Дети растут здесь не держась за материнский подол, а с мало­летства включаясь в систему образования.

Гигантская, дорогостоящая стандартизованная система образования пе­рерабатывает целиком весь человеческий материал, которому предстоит влиться в общество, превращая это биологическое сырье в социально при­емлемый культурный продукт. Подавляющую часть затрат на образование берет на себя государство или представляющие его местные власти. В конеч­ном счете только государство (или чуть более широкий сектор, включающий также некоторую часть «общественности») может вынести на своих плечах тяжкое бремя этой ответственности, одновременно осуществляя контроль за качеством продукции в этой важнейшей из всех отраслей — в производстве социально приемлемых человеческих существ, способных делать необходи­мую для этого общества работу. Это становится одной из главных задач го­сударства. Общество необходимо гомогенизировать (gleichgeschaltet), и ру­ководить этой операцией могут только центральные власти. В условиях столкновения различных государств, пытающихся контролировать бассейны рек, единственный способ, которым данная культура может защитить себя от другой культуры, имеющей покровительствующее ей государство, это со­здать свое собственное, если такового у нее еще нет. Как у каждой женщины должен быть муж, желательно собственный, так же и у культуры должно быть государство, лучше всего свое. Государства-культуры начинают соревноваться друг с другом. Так и возникает внутренне подвижное, атомизированное эгалитарное общество, обладающее стандартизованной письменной культурой «высокого» типа. При этом заботу о распространении и поддержании культуры и об охране границ ее ареала берет на себя государство Можно сказать короче: одна культура — одно государство; одно государство — одна культура.

Предлагаемая теория национализма является материалистической (хотя и совсем не марксистской) в том смысле, что, объясняя это явление, она выводит его из способа, которым общество поддерживает свое материальное существование. В исторически более раннем обществе, основанном на сель­скохозяйственном производстве и на стабильной технологии, неизбежно дол­жны были получить развитие военно-клерикальные структуры, иерархия, культурный плюрализм, напряжение между культурой высокой и низкой, а также политическая система, опирающаяся на аппарат насилия и религи­озную идеологию, но в целом безразличная к культурным общностям. В нем умножались различия, связанные с социальными позициями, но не с поли­тическими границами. В новом обществе, основанном на развитии техноло­гии, на семантическом, а не речном труде, на системе широкой, безличной, а иногда и анонимной коммуникации, в которой функционируют сообщения, свободные от контекста, и на подвижной структуре занятий, не могла не рас­пространиться стандартизованная высокая культура, насаждаемая с помо­щью системы образования и равномерно распределенная среди всех членов этого общества. Его политическая структура и принятая система власти оп­ределяются двумя соображениями: тем, насколько они обеспечивают устой­чивый экономический рост и насколько способствуют развитию, распрост­ранению и охране культуры, характерной для данного общества. Таким об­разом, государство и высокая культура оказываются тесно между собой связанными, а старые связи государства с религией или династией распада­ются или становятся нефункциональными и превращаются в чистую деко­рацию. Государство является защитником и покровителем культуры, а не религиозной веры.

Аргументация, приведенная в подтверждение этих зависимостей, представляется мне просто евклидовой по своей убедительности. Кажется, невоз­можно, проследив эти связи, не прийти к тем же выводам. Как говорил Спи­ноза, нельзя, ясно высказав истину, не добиться согласия. Увы, это не все­гда так, но в данном случае все связи, по-моему, очевидны. (Я твердо стою на этом, хотя должен признать, что многие люди не согласились с этой теорией, даже ознакомившись с доказательством).

Конечно, нескромно сравнивать себя с Евклидом и глупо надеяться, что в гуманитарной области вообще возможна евклидова убедительность. До не­которой степени меня извиняет лишь то, что говорю я об этом с иронией, и не из тщеславия, а в порядке самокритики. Да, я убежден, что эта аргумен­тация обладает евклидовой ясностью, но должен также заметить, что мир, в котором мы живем является евклидовым лишь отчасти. Существует множество данных, иллюстрирующих эту теорию, но существует и множество других, которые ее как будто подтверждают. Здесь требуется исследование. Есть что-то подозрительное в рассуждении, которое выглядит убедительным, но (хотя бы частично) противоречит фактам. Вероятно, хотя это еще только предстоит выяснить, — упрямые факты могут найти объяснение в действии иных, усложняющих общую картину факторов, не учтенных в первоначаль­ной модели, но значимых и действующих в реальности.