6. «Династическая гениальность»

6.1. Гениальные и высокоталантливые роды, созданные наследственными механизмами, социальной преемственностью и брачным подбором

Все доныне рассмотренные факторы гениальности носят в значитель­ной мере наследственный характер. Подагра во многих случаях вызывается независимо тем или иным мономерным фактором, вызывающим клиниче­скую или аклиническую гиперурикемию; синдром Марфана – мономерно-доминантен; синдром Морриса – сцепленный с полом рецессив, наследова­ние которого проследить не удается из-за бесплодия «больной»; маниакаль­но-депрессивные психозы и их варианты обычно наследуются доминантно с неполным, варьирующим проявлением. Этот наследственный характер тех или иных допингов может в некоторых случаях быть причиной существова­ния высокоталантливых династий.

Но еще существеннее то, что «родоначальник» создает нередко опре­деленную социальную преемственность, будь то знатность, знаменитое имя, ранняя приверженность к определенному роду деятельности, рано закреп­ленный интерес к ней, ценностные параметры, благоприятный социум и т.д. В данном разделе мы приведем ряд примеров «династической гениальности», на которых можно проследить значение совокупности наследования биологи­ческих факторов (одного или нескольких) с семейной и социальной преемст­венностью.

Султаны-османы

В условиях загнивания Византийской империи, отражающей удары болгар и других народов с севера, «крестоносцев» и норманнов с запада, ара­бов и турок-сельджуков с юго-востока, начинается быстрое возрастание зна­чения и могущества вначале малочисленного народа турок-османов, назван­ных так по имени своего первого вождя и организатора, подагрика султана Османа. К счастью, известный психиатр Ленель-Лавастин (Laignel-LavastineМ.) в 1937 году, исходя из представления о том, что подагра порождается в первую очередь обжорством и развратом, ничего не подозревая о стимули­рующем действии гиперурикемии на интеллект, дал любопытный очерк о по­дагре в Византии: сначала – у ее христианских монархов, а затем у сменив­ших их подагрических потомков Османа.

Наследование подагры у султанов-османов шло со столь небольшими «проскоками», что мы сочли целесообразным рассмотреть их в разделе, по­священном династическому наследованию факторов, повышающих интен­сивность интеллектуальной деятельности.

Основателем династии султанов-османов, правивших турками с 1299 по 1695 гг. является подагрик Осман, положивший начало военному господ­ству турков-османов в Малой Азии. Его сын Орхан-бей, крупный полководец и организатор, очень расширивший турецкие владения, почти наверняка был гиперурикемиком, потому что его сын Баязид I Молния (султан с 1389 по 1403 гг.) страдал тяжелейшей подагрой.

Баязид завоевал Болгарию, Македонию, Фессалию. Он разгромил при Никополе (1396 г.) венгерско-чешскую армию, подчинил Боснию. Но сам был совершенно разбит при Анкаре Тамерланом, а так как бегству помешала подагра, Баязид был захвачен в плен.

Его сын и преемник Мехмет (Магомет I) гасил следствия этого страшного поражения. Внук, Мурат II, завоевывал остальные Балканы, тогда как правнук, Магомет II Великий, взял Константинополь и завоевал Сербию (1459 г.), завоевал Трапезунд, Лесбос, Валахию, большую часть Боснии, раз­бил персидского шаха, в 1473 г. подчинил Турции крымского хана, захватил острова в Ионическом море. Это был необычайно победоносный, энергич­ный и жестокий правитель.

Подагрик Баязид II (султан с 1481 г.) вел бесконечные войны с Венг­рией, Польшей, Венецией, Египтом, Персией, и значительно усилил могуще­ство османов. Усиливалась империя и при подагрике Амурате IV (султан с 1623 г.).

Вначале дела турецкой империи шли успешно и при Магомете IV (1622–1691). Был завоеван Крит, взят Каменец-Подольск, Подолия, захваче­на часть Украины. Но этот султан передал ведение всех своих дел визирю Кеприли, сын которого, Кара-Мустафа, пожелав создать свое царство в Цен­тральной Европе, возглавил огромную армию. Но последовал страшный раз­гром турецкой армии под Каленбергом, затем ряд других крупных пораже­ний, были утрачены Офен (Будапешт) и Венгрия.

Ленель-Лавастин, проследивший династию османов с 1299 по 1695 гг., утверждает, что шестеро из тринадцати первых султанов были подагриками, причем пятеро – из-за излишеств и разврата. Но мы знаем, что в развитии подагры решающую роль играет все же наследственное предрасположение, обычно передающееся доминантно, по вертикали.

В частности, основатель династии Осман отличался поразительной, почти аскетической воздержанностью, что не помешало ему заболеть подаг­рой. Следовательно, и у его прямых потомков на протяжении столетий по­дагра, скорее всего, была наследственной, а факт передачи ее с отдельными «проскоками» говорит скорее о неполноте той патографической летописи, которая существует, или которую мы смогли использовать, хотя, конечно, очень вероятна передача через неподагрических гиперурикемиков.

Напомним о том, что под деятельнейшим организационным и воен­ным руководством своих султанов турки-османы завоевывают Малую Азию, Аравию, Египет, Алжир и Марокко, все балканские государства, Крым, часть Южного Кавказа, большую часть Венгрии, попеременно подготавливают страшные удары то по Австрии, то по Польше, дважды оказываются с пре­восходящими силами под Веной. Будучи отраженными Карлом V и Яном Собеским, они только благодаря поражению под Лепанто не захватывают окончательно Средиземноморье. Даже в начале XVIII века у них оказывается дос­таточно сил, чтобы полностью окружить армию Петра I, и только цепь счаст­ливых случайностей спасает Петра I от необходимости отказаться от всего завоеванного у Швеции на Балтике до и после Полтавской битвы. Можно резюмировать, что за два с половиной столетия династия за­мечательно энергичных, предприимчивых подагриков на основе совершенно своеобразной организации, превращает небольшое переднеазиатское племя в могущественнейшую империю, сокрушающую Византию, способную выста­вить 250-тысячную армию, одновременно угрожать и Персии, и Германской империи, и Польше. Эта империя затем начинает разваливаться под влияни­ем как внутренних противоречий, так и под ударами технически превосходя­щих европейских армий и флота. В подъеме и падении Турецкой империи, конечно, огромную роль играли социальные факторы, но едва ли можно бы­ло предсказать именно тот ход событий, который свершился, ежели бы во главе империи не стояли султаны, обладавшие вместе с подагрой всей ее ха­рактерологией

Постепенно система организации власти, созданная первыми султа­нами, выродилась. Мы позволим привести краткую характеристику ее к кон­цу XIX века.

Каждый правитель должен был собирать с подчиненных четырехкрат­ную дань: для возмещения суммы, в которую ему обошлась покупка зани­маемого поста; для подкупа вышестоящего начальника; для покупки более высокого поста; для уплаты налога с управляемой территории. Если он не умел это сделать достаточно гладко, без шумных скандалов, то попадал в раз­ряд непригодных. Но если он не умел собрать всю дань для начальника, то тот продавал его пост более умелому выжимателю. Если он не умел отложить дань для подкупа, не только закрывалась возможность подъема, ему пред­стояло встретиться с еще более проворным хищником, сумевшим его обо­гнать по служебной лестнице. Так как такого четырехкратного обложения (а оно происходило во всех частях империи и на юге, и на востоке) не могли выдержать ни земледелие, ни ремесла, ни промышленность, то прогресс ушел на север, в Европу, откуда вернулся с канонерками.

Династия Медичи

Среди бурных событий, происходивших в Италии в конце Средних веков, во Флоренции накапливаются большие богатства в семье Медичи, тра­диционно поддерживающей народ в его борьбе со знатью. В 1366 г. Бартоломео Медичи терпит неудачу при попытке свергнуть власть знати над городом. В 1378 г. его брат Сильвестр Медичи на некоторое время становится гонфалоньером Флоренции, но его изгоняют. Однако в начале XIV века подагрик Джованни Медичи все-таки занял высшие посты во Флоренции.

Четыре первых поколения Медичи – Джованни, его сын Козимо Старый («Отец отечества»), его сын – Пьетро Подагрик, внук Козимо – Лоренцо Великолепный и ряд потомков этого рода, из которого вышло три римских папы, несколько королев, много кардиналов и иных князей церкви, – наследовали подагру, которая считалась особенностью этой семьи. Именно поэтому они рассмотрены здесь, в разделе, посвященном династиям и насле­дованию биологических стимулов повышенной умственной активности.

Козимо Старый (1388–1464), необычайно деятельный и прозорливый коммерсант, быстро создающий огромное состояние, становится приором Флоренции. Дальновидный, продолжая свои коммерческие дела, он создает в городе очень большие запасы зерна, и когда возник голод, даром раздает этот хлеб нуждающимся. Вовсе не ограничиваясь торговыми и банковскими дела­ми, он, постоянно заботясь об украшении и укреплении города, привлекает в него мастеров, архитекторов, скульпторов и художников. Когда Козимо Ста­рый, долго мучимый наследственной подагрой, умирает, то его власть и влияние ненадолго переходят к его совершенно инвалидизированному подаг­рой сыну – Пьетро Подагрику. От Пьетро, уже несколько ослабленная, власть над Флоренцией переходят к сыновьям Пьетро. Один из сыновей гиб­нет от удара кинжалом, а другой, Лоренцо, остается в живьк. Народ уничто­жает заговорщиков, и Лоренцо Великолепный, писатель и поэт, дипломат и меценат, энергичный и талантливый жизнелюб, продолжает дело Козимо Старого и превращает Флоренцию в столицу гуманизма и центр итальянского Возрождения.

Необычайно деятельный, что ему, как подагрику, и подобает, Лорен­цо собирает вокруг себя лучших ученых, лучшие умы, лучших художников Италии. Он их поощряет, тем привлекая во Флоренцию новые силы. Мало кого беспокоит, что Лоренцо Великолепный при этом глубоко запускает руку в городскую казну, а богатство Медичи остается в их семье.

Лоренцо организует Академию, значительно расширяет собранную де­дом библиотеку. Позднее историк напишет, что Флоренция стала маяком Возрождения уже тогда, когда в Риме царило средневековое варварство. Если Козимо Старый насаждал искусство и культуру гуманизма, то Лоренцо Вели­колепный «выхватывал» и воспитывал с ранней юности одаренных художни­ков и давал им все возможности для развития. Так было не только с Рафа­элем, которого Лоренцо выделил и отправил учиться живописи еще мальчи­ком. Так было и с Микеланджело.

Вокруг Лоренцо Медичи сплотился целый синклит выдающихся умов и деятелей, может быть не менее замечательных, чем круг Перикла и Аспазии. Если мы не оперируем богатством дарований флорентийского Возрож­дения для доказательства гигантских скрытых потенций человеческого ума так, как это сделано нами в случае перикловых Афин, то только потому, что для Афин примерно известна численность населения, из которого отбирались гении, а в случае Флоренции Медичисов это сделать почти невозможно: ко двору Медичи собирались таланты и гении почти со всей Италии и числен­ность населения, из которого выделились гении итальянского Возрождения, практически неустановима.

Но все же назовем нескольких его близких друзей: Полициано, трех братьев Пульчи, Пико де ла Мирандолла, К.Ладино, А.Ринучини, Поджо Брачиолини, Бернардо Бонди, Берлингари, Леона Баттиста Альберти, Фи­липпа Брунелески, Паоло Тосканелли.

Лоренцо Великолепный заказал Филиппино Липпи памятник его от­цу, Филиппе Липпи. Гробницу Медичи изваял Микеланджело. Леонардо да Винчи, Гирландайо, Андреа Вероккио, Сандро Ботичелли – все они пользо­вались помощью и покровительством Лоренцо Великолепного, а в 1481 году с его помощью вышло знаменитое издание «Божественной комедии», иллюст­рированное Ботичелли. При дворе Лоренцо жил ученый доминиканец Вес-пуччи, первый учитель Америго.

Чрезвычайно важен и переворот в системе ценностей, произведенный Медичи: отныне ни один император, король, князь, герцог, граф не считался и не считал себя полноценной личностью, если вокруг него не было хоть не­скольких художников, ученых, поэтов, которым он покровительствовал или, на худой конец, которым он бы помогал или дружил с ними. Система ценно­стей была такова, что «бешеный папа» Юлий II терпел бурные выходки Микеланджело. Бенвенутто Челлини сходило с рук то, за что другой немедленно был бы казнен. Нарушая всякий дворцовый этикет, великий император Карл V поднял с полу и подал Тициану оброненную им кисть. Заметим, кстати, что эта традиция сохранялась довольно долго у царствующих особ. Рассказы­вают анекдот, что когда императрица Александра Федоровна, на правах быв­шей художницы, сделала пару замечаний Валентину Серову, писавшему портрет императора Николая II, Серов ответил ей довольно резко. Николай II извинился перед ней за Серова, а перед Серовым – за бестактность импе­ратрицы.

Но дело не только в Возрождении, в развитии искусств и наук. Имен­но с Медичи начинается новая эра в политике Род Медичи, считающий по­дагру своим наследственным уделом, с переменным успехом удерживает власть и дальше.

Сын Лоренцо, Пьеро, вступив в опасный союз с королем Франции Карлом VIII, уступает ему часть владений Флоренции, за что его изгоняют из города. Но в 1512 г. его сын Лоренцо (внук Лоренцо Великолепного) возвра­щает своему роду власть во Флоренции, а в 1513 г. Джованни Медичи стано­вится папой римским – Львом X.

Этот римский Медичи самым щедрым образом тратит папскую казну на празднества, архитектуру, скульптуру, живопись, пополняет казну прода­жей индульгенций, мало беспокоясь о том, что по этому поводу скажет в да­лекой Саксонии какой-то монах Мартин Лютер, не только переводящий на немецкий язык Библию и тем стабилизирующий и создающий общенемецкий язык, но и догадывающийся показать всей германской знати, сколько цер­ковных богатств находится на их землях, и сколько из этих богатств уходит в Рим.

Но это пока не имеет значения для рода Медичи. Медичи уже «традиционно» выдвигаются в кардиналы и папы римские, и племянник Ло­ренцо Великолепного, сын убитого Джулиано Медичи – Джулио-Джулиано – в 1523 г. стал папой Климентом VII, который навлек на Рим разграбления 1527 года, посадил правителем Флоренции своего внебрачного сына Алексан­дре. Александре Медичи правит Флоренцией тиранически, покуда его не убивает казалось бы совсем безопасное ничтожество, его племянник Лорензаччо.

После убийства Александре власть во Флоренции надолго (1537–1574) захватывает Козимо I, дальний потомок первых Медичисов (потомок дочери Лоренцо Великолепного, вышедшей замуж за Джакопо Сальвиати). Козимо, ловкий политик, беспощадный тиран и вымогатель, завоевывает всю Тоска­ну, становится великим герцогом Тосканским и, главное, владельцем огромных богатств. Медичисы стали своеобразными «банкирами», способными дать девушкам из рода Медичи королевское приданое.

Возникает традиция союзов с заранее запланированной изменой, за которую, в конечном счете, расплатился и сам Джангаллеаццо Висконти, о котором мы уже говорили. Вводится обычай, по которому французские коро­ли вступают в брак с итальянскими принцессами, приносящими огромное денежное приданое и систему чисто итальянских интриг, заговоров и убийств. Так именно Екатерина Медичи стала матерью четырех последних Валуа (и одной из организаторов Варфоломеевской ночи). Но несмотря на все зловещее, что связано с именем Екатерины Медичи, тосканское золото перевесило, и Генрих IV, потерявший свою отравленную перед Варфоломеев­ской ночью мать, а во время самой ночи лишившийся адмирала Колиньи и многих лучших друзей, взял себе в жены Марию Медичи, вероятно, догады­ваясь, что тем самым подставляет себя под нож очередного убийцы, который отдаст власть над Францией в руки его вдовы и ее любимчиков. Так и случи­лось: Мария, принесшая мужу и Франции не слишком одаренного наследни­ка Людовика XIII , по-видимому участвовала в убийстве Генриха IV.

Деньги тосканских медичисов-прелатов оказывались достаточным средством и для подкупа кардиналов: еще один Медичи, Александре, стано­вится римским папой Львом XI.

И Козимо I, и его сын Франческо, сначала кардинал, а потом герцог, правивший в 1574–1587 гг., и его брат и преемник Фердинандо Медичи (правивший в 1587–1609 гг.), а затем и Козимо II, продолжали традиции ме­ценатства по отношению к наукам и искусствам. Известно, например, что Медичи покровительствовали Галилею.

Отметим, что о подагре первых трех Медичи (Козимо, Пьетро и Ло­ренцо) упоминает и Г.Гримм (Grimm G., 1941), сообщающий о подагре Микеланджело. О подагре Лоренцо Великолепного упоминается также в книге «Подагра» (Seze S., Ryckwert A.,1963). Подробные сведения о подагре Медичисов имеются в монографии У.Дорини (Dorini U., 1949):«Лоренцо Великолеп­ный много раз переносил приступы мучительной болезни, которая под конец подкосила его физические силы, посреди интенсивной и разнообразной ра­боты его сильного духа. Он страдал той наследственной болезнью своей се­мьи, которая погубила его отца, Пьетро, доставив ему прозвище «Пьетро-Подагрик», прозвище, которым его отличали от других Пьетро в этой семье. Лоренцо с 1477 года не пренебрегал средствами облегчения – источниками, которыми богата Тоскана… Но в январе 1492 года хронический артритизм, который в течение четырех лет давал временные боли, начал давать очень мучительные проявления… С начала апреля его состояние в ночь сильно ухудшилось и почувствовалось приближение смерти, которая наступила 8 числа этого месяца». Лоренцо Великолепному было всего 44 года.

Мы не будем спорить о том, что было «в начале» – слово или дело, скорее все же всемогущее «слово и дело», но рассматривая род Медичи (и все остальные династии, собранные в этом разделе книги), не претендуя на то, что мы можем объяснить, на чем держался род в дальнейшем, потому что на одной социальной преемственности, знатности и даже богатстве «далеко не уедешь», мы можем объявить, хоть и в шутку: в начале была подагра.

Династия Бэконов и Сесилей-Берли

Отец Фрэнсиса и Энтони Бэкона, Николас Бэкон, был сыном сэффолькского фермера, но уже в тринадцатилетнем возрасте смог поступить в Кембриджский университет. Он получил степень бакалавра в возрасте 17 лет, будучи третьим по успехам. В 1537 г. он стал придворным солиситором, т.е.управителем тех поместий, которые перешли к королевскому роду от мона­стырей. В 40 лет, когда он и сам стал владельцем многих поместий, Николас встретился с Энн Кук, сестрой жены Уильяма Сесила, барона Берли, и же­нился на ней. Он достиг должности лорда-хранителя печати, и такой путь для мальчика из крестьянской семьи поразителен, в особенности, если дело идет не о лице духовного звания.

«Лорду-хранителю, – пишет Дю-Морье (Maurier D. du, 1975), – было 65 лет, его жене – 48, когда сэра Николаса начала мучить подагра; а по­скольку он не особенно любил физические упражнения, то он сильно рас­полнел. «Камни» были добавочной неприятностью, терзавшей его время от времени. Он был человеком большой храбрости и редко жаловался…»

Таким образом, исключительно одаренные подагрики Фрэнсис и Эн­тони Бэконы были сыновьями исключительно одаренного подагрика-отца.

Н.Уильямс (Williams N., 1972) описывает ситуацию при дворе Елизаве­ты следующим образом: «В отношении стратегии Эссекс мог теперь рассчи­тывать на братьев Энтони и Фрэнсиса Бэконов, сыновей первого «лорда-хранителя» Елизаветы. Энтони, старший, родился в 1558 г., и вместе с Фрэнсисом посещал Тринити-колледж в Кембридже… Когда умер их отец, то по совету своего дяди лорда Берли, Энтони отправился в долгое заграничное путешествие для сбора политических сведений, преимущественно во Фран­ции. Во время своих путешествий он виделся с Теодором Беза и Монтенем, поддерживал тесные связи с многими агентами секретаря Уолсингема. Но он был хилым, и его мать боялась, что пребывание за границей повредит и его протестантизму, и его здоровью. Наконец, в 1592 г. он вернулся в Англию, ожидая, что дядя предоставит ему должность, но не получил ничего, кроме обещаний, и даже в них не было предложений или обнадеживающих прояв­лений подлинной доброты.

Оставленный Сесилем (лордом Берли), Энтони обратился к Эс­сексу и стал снабжать его зарубежными сведениями, гораздо более точ­ными, чем могли полагать министры королевы. Бэкон сидел в центре паутины – получал донесения от Томаса Бодли из Гааги, от Хоукинса из Венеции и от армии агентов и шпионов по всей Европе. Все они сде­лали из его кабинета в доме Эссекса независимое министерство ино­странных дел. Эссекс надеялся в результате каждый раз бить карты ми­нистра и обещал сообщить королеве, что это Энтони был главной сис­темы, много превосходящей ту, которой располагал старый Уолсингем. Энтони оставался с Эссексом до конца.

Фрэнсис Бэкон, будучи на три года моложе Энтони, собирался следо­вать за своим отцом и заниматься юриспруденцией. Но когда Берли решил, что тот слишком молод для выдвижения, Фрэнсис обратился к политике, си­дя в парламенте и составляя письма-советы для королевы, поскольку для продвижения следовало стать придворным. Он был самым блестящим умом своего поколения. Ему было только семнадцать лет, когда Хиллиард, делая его портрет, поставил под ним подпись: «Если бы можно было только напи­сать его ум…»

Рассматривая политическую сцену, он трезво анализировал структуру власти, развил много оригинальных идей и составил программу реформ. Эс­секс, пораженный широтой его дарований, привлек его к себе на службу, в качестве помощника, для оценки людей и мероприятий, и таким образом, можно сказать, что Фрэнсис Бэкон возглавил самое раннее партийно-политическое исследовательское бюро. Но он не был «серым кардиналом», пишущим речи для лидера. Он непосредственно принимал участие в борьбе. В 1593 г., когда интересы Эссекса достигли предела независимости в Нижней палате, Бэкон представлял Мидлэссекс и одержал тактическую победу над Сесилем, помешав прохождению билля о субсидиях. Эссекс злорадствовал по поводу неудач Сесила, игнорируя то существенное обстоятельство, что сто­ронникам члена совета мешать правительству – бестактно до неправдоподо­бия. Королева не скоро забыла этот инцидент, и он очень отразился на карь­ере Фрэнсиса.

Несмотря на то, что придворные, а затем и государственные дела стояли у Фрэнсиса на первом плане, он стал столь крупным ученым, что об этой стороне незачем писать – она известна. Фрэнсис Бэкон справедливо считается одним из основоположников современного естествознания.

О подагре Уильяма Сесила (1520–1592), первого лорда Берли, и его обоих сыновей – Роберта (графа Солсбери, 1563–1614) и старшего сына То­маса (графа Эксетерского) сообщает в небольшой статье Соретан (1957).

У.Сесил стал государственным секретарем в 1550 г. и с тех пор до са­мой смерти он занимал такое место в делах нации, которого не имел ни один человек в Европе, кроме тех, кто имел титул монарха.

Об Уильяме Сесиле в работе Уильямса (Williams N., 1972) сказано: «Его уэльсский дед сражался за Тюдора при Босворте и служил шерифом своей новой родине в Нортхэмптоншире (Ричард Сесил, отец Уильяма, не выде­лился на службе). После смерти Генриха Уильям Сесил поступил на службу к протектору Сомерсету, стал позднее его секретарем, а его понимание общест­венных дел сделало его необходимым Нортумберленду, назначившему его государственным секретарем. С коронованием Марии он потерял свою долж­ность, но… Но он не эмигрировал, умерил свой протестантизм и отошел от дел, считая царствование Марии лишь временным, промежуточным явлени­ем. Воздерживался он и от заговоров».

Этот осторожный конформизм чрезвычайно много значил, пото­му что Елизавета никогда бы не выбрала главным министром человека, участвовавшего в заговорах против помазанной королевы, а также и че­ловека, ушедшего в изгнание и воспитанного в духе Цюриха и Женевы. В 1550 г. принцесса здраво назначила его инспектором своих поместий и многолетний труд доставил ему ее доверие и привязанность. Он полу­чал от нее указания, как подготавливать передачу короны. Выбор его в качестве секретаря не вызвал удивления, потому что он с честью выпол­нял эту должность при брате и именно с ним она поддерживала сердеч­ные отношения в течение почти десятилетия.

Временно отойдя от дел в 1553 г. из-за подагры, он в 1555 г. от­верг представленный в парламент Билль о конфискации имений тех протестантов, которые бежали от преследований королевы Марии, и вскоре установил тесный контакт с Елизаветой, которой он немало по­мог в достижении престола. Сесил был назначен главным государствен­ным секретарем (что примерно соответствует премьеру), и из-за его по­дагры Елизавета сначала правила страной и принимала официальных лиц в доме «премьера». Сесил успешно боролся и с Филиппом, и с па­пой римским, и с английскими католиками, и с Францией, и с Шотлан­дией. Его частые приступы подагры были общеизвестны, и отовсюду ему слали рецепты лечения.

Подагру отца наследовали сыновья: старший – Томас, вынужденный из-за подагры оставить двор, и младший – Роберт, сыгравший существенную роль в переходе английской короны от Елизаветы к Якову I, тоже, как мы уже знаем, подагрику.

После неудачи мятежа Эссекса у сэра Роберта Сесила (сына Уильяма) не осталось серьезных соперников при дворе. Хотя он стал секретарем отно­сительно поздно, по существу, он всегда был на посту, потому что при прав­лении своего отца приобрел очень большой опыт в управлении, исключи­тельное знание английского государства и способность угадывать, что было на уме у других придворных и у королевы, которой они служили. Как бы он ни старался свалить на Рэли непопулярные действия против Эссекса, обще­ственное мнение полностью выступило против самого Роберта Сесила, и строфа из баллады:

Маленький Сесил бегает вверх и вниз,

Он правит и двором, и короной,

была очень близкой к истине. Она не была, однако, вполне истинной, пото­му что авторитет государственного секретаря, главного министра королевы, несомненно ограничивался самой Елизаветой, которая даже в свои последние годы не стала пассивным правителем».

«За единственным исключением Сесила, новое поколение министров было бледной тенью своих предшественников».

Вскоре после казни Эссекса Энтони Бэкон умер, а его брат Фрэнсис и двоюродный брат Роберт Сесил тайно подготовили переход английской ко­роны к Якову I Стюарту, сыну казненной Марии, наследнику, ненавистному Елизавете, тем более, что он был замешан в мятеже Эссекса. Но речь шла об объединении Англии и Шотландии, превращении вражеской нации в друже­ственную.

При Якове I Роберт Сесил был министром финансов. В 1789 г. Сесили получили титул маркизов Солсбери.

Вильгельм Оранский Молчаливый (1533-1584) и его потомки

Вильгельм Оранский Молчаливый, как пишет Веджвуд (WedgewoodС. V., 1944), был одним из семнадцати не умерших в младен­честве детей графа Нассау-Дилленбург и его жена Юлианы. Для того, чтобы дать детям подходящих товарищей, родители превратили свой за­мок в школу не только для своих отпрысков, но также и для окрестной дворянской молодежи, которая таким образом с детства всосала в себя идеи гуманизма и квинтэссенцию образования своего времени. Принци­пы справедливости, правды, верности преподавались этим молодым членам правящих классов так, что им не приходилось поражаться еже­дневным бытовым противоречиям, с которыми они сталкивались за сте­нами школы.

Рис.2. Генеалогия Вильгельма I Оранского Молчаливого (по материалам В.П.Эфроимсона)

1. Вильгельм Оранский (1533-1584).

I.

2.

Анна Эгмонт (1533-1558).

5.

Луиза Генриетта.

3.

Анна Заксенская (1544–1577).

6.

Генриетта Катарина.

4.

Шарлотта Бурбон (1546-1582).

IV.

1.

Фридрих Вильгельм «Великий Курфюрст» (1620-1688).

5.

Луиза Колиньи (1555-1620).

2.

София Английская.

II.

1.

Мориц Оранский (1567-1625).

3.

Вильгельм III Оранский (1650-1702).

2.

Луиза Юлиана (1567-1664).

4.

Фридрих I Прусский (1657-1713).

3.

Мария Елизавета (1577-1664).

5.

Леопольд I «Старый Дессауэр» (1693-1747).

4.

Фридрих Генрих (1584-1647).

V.

1.

Георг I, король Англии (1660-1727).

III.

1.

Шарлотта.

2.

Фридрих-Вильгельм I Прусский (1688-1740).

2.

Фридрих Пфальцский.

VI.

1.

Георг II, король Англии (1683-1760).

3.

Маршал Тюренн (1611–1675).

2.

Фридрих II Великий Прусский (1712-1786).

(знаком * отмечена гиперурикемия или подагра).

Но, проходя такое воспитание, подрастающий одиннадцатилетний Вильгельм неожиданно унаследовал по завещанию от графа Генриха Нассау, принца Оранского, французское княжество Оранское, что составляло при­мерно четвертую часть Брабанта, большие области Люксембурга, Фландрии, Франш-Конте и Дофине, а также графство Шароле – с доходом около 1 700 000 ливров в год, не считая права на одно королевство (Арль), одно гер­цогство, три итальянских княжества, 16 графств, двух маркграфств, двух виконств, 50 баронств и около 300 поместий размером и рангом поменьше. Ос­тавив имперские владения Нассау-Делленбург следующему за ним брату Дану «Старому» (1536–1606), Вильгельм отправился ко двору императора Карла V, где уже с ранней молодости должен был принять на себя исполнение очень важных политических, дипломатических и военных поручении.

Он стал одним из богатейших вельмож Европы, обязанным к тому же вести активнейшую придворную жизнь при одном из самых замечательных деятелей европейской истории – императоре Карле V. Вильгельм быстро ос­воился при дворе. Светлый ум и уменье молчать сделали его одним из довереннейших лиц Карла. Впоследствии император, отрекаясь от престола, про­изнесет свою речь, опираясь на плечо Вильгельма Молчаливого.

Молодому человеку пришлось быстро научиться вести приемы ино­странных послов, представителей горожан и дворянства, командовать вой­сками, сохранять во всех обстоятельствах хладнокровие и любезность. Он очаровывал собеседников, был всегда воодушевлен, слыл прекрасным и ост­роумным собеседником.

Можно, пожалуй, назвать и то жизнеопределяющее впечатление (импрессинг?), которое определило его судьбу. После очередной войны с Францией и очередного мира, в 1559 г., когда Вильгельму было 27 лет, он прибыл в Париж в компании с герцогом Альба и другими вельможами. Французский король, полагая, что ближайший помощник Карла V посвящен во все тайны двора, во время охоты разболтал план герцога Альбы, задумав­шего разом, внезапным ударом и резней истребить всех кальвинистов и про­тестантов Франции и Нидерландов. Король не знал, что блестящий вельможа – выходец из протестантской семьи, друг реформации. Вильгельм ничем не выдал своего незнания – ни того, что речь шла о подлом истреблении всех его родных и большинства друзей, ни своего отношения к истреблению мил­лиона людей (девятнадцать нидерландских провинций включали тогда в свои границы Дюнкирхен, Аррас, Намюр на западе, Люксембург на юге, то есть приблизительно нынешний Бенилюкс с трехмиллионным населением и 300 городами, обнесенными стенами). Скрыв свои чувства, он получил потря­сающее предупреждение.

Когда в Нидерландах водворилась инквизиция, Молчаливый не явил­ся на «кровавый суд», бежал в Германию, его огромные владения были кон­фискованы, но он начал войну с могущественной империей Филиппа II. В этой войне он потерял трех братьев, задолжал, вербуя войска, более двух миллионов флоринов, а его голова была оценена в 25 тысяч дукатов. Ему пришлось бороться со считавшимися непобедимыми испанскими войсками, с недальновидным дворянством и горожанами, терпеть бесконечные пораже­ния из-за недостатка средств, и выдержать прославленную в истории войну за освобождение семи северных провинций Нидерландов.

После «Истории» Шиллера, описавшего эту борьбу, после «Тиля Уленшпигеля», после «Эгмонта» – нет нужды останавливаться на рассказе об этом времени и этой войне. Как оказалось, от ее исхода зависели судьбы всего северо-запада Европы: Англии, Франции, Германии, Скандинавии. На­помним лишь, что Молчаливый был тяжело ранен одним из подосланных убийц, а едва поправившись, был убит другим, Бальтазаром Жераром.

Вильгельм Оранский считается крупнейшим государственным, политическим и дипломатическим деятелем своей эпохи, блестящим организато­ром, человеком несгибаемой воли, вынесшим сверхчеловеческие тяготы. Особенности его характера, отразившиеся в прозвище «Молчаливый», поразительный ум, исключительный героизм, стойкость, железная воля, го­товность пойти на любые жертвы и лишения – все это заставляет подозре­вать подагрическую характерологию. Но мы нигде в 15 его биографиях не нашли никаких указаний на подагру и, кроме того, он отличался редкостным великодушием, в принципе подагрикам не свойственным. Однако исключи­тельный интерес представляют данные о его потомстве.

Ф.Харрисон (Harrison F.,1923) замечает, что среди потомков Молчали­вого «на протяжении трех столетий можно насчитать некоторых из самых храбрых воинов и некоторых из самых талантливых вождей, украшавших ис­торию Европы».

Он был женат четыре раза, все четыре раза на женщинах, происхо­дивших из семей интеллектуально удивительно высокого уровня, причем три из них были замечательно одаренными. В потомстве Вильгельма Молчали­вого подагра встречается необычайно часто.

Сын Вильгельма Оранского от первого брака (1551 г.) на Анне Эг­монт, сестре впоследствии казненного герцогом Альбой выдающегося полко­водца Эгмонта, был похищен герцогом Альбой, отвезен в Испанию, где вы­рос в отчуждении от отца и ничем особенным себя не проявил.

Второй брак Молчаливого, на Анне, дочери курфюрста Саксонского Морица, выдающегося полководца, дипломата и государственного деятеля, оказался неудачным. Анна, попав в изгнание, постоянно упрекала мужа за утрату состояния, стала излишествовать, открыто сошлась с Яном Рубенсом (отцом великого художника), едва не подведя его под казнь, а после развода с Молчаливым была отправлена в Саксонию, где и умерла в состоянии безумия в 1577 г.

Однако в этом браке родился Мориц Оранский, великий полководец и государственный деятель, штатгальтер Нидерландцев с 17 лет, подагрик. Чтобы охарактеризовать его, мы отметим лишь то, что Г.Дельбрюк в своей истории военного искусства посвящает Морицу Оранскому целую главу, а также отмечает: «1590 год, когда Мориц, бывший до тех пор только штатгальтером Голландии и Зеландии, сделался также штатгальтером и Гельдерна, и Утрехта, и Обер-Исселя, должен считаться переломным годом в истории пехоты». Следующую главу Г.Дельбрюк начинает такими строками: «Мориц совершенно реорганизовал обучение войск, разработал саперно-инженерно-артиллерийские методы осады крепостей. Он, однако, прославился не только как создатель пехотной тактики, но и осадным искусством – он взял Бреду, Зютерен, Девентер, Неймвеген, Стенвик, Куворден, Гертруденборг, Гронинген, Дельфциль и совершенно разбил испанскую армию при Ньюпорте. При этом его войско не превышало 10 000 человек, зато прекрасно обученных». В третьем браке (1575 г.) женой Молчаливого стала необычайно идейная, инициативная Шарлотта Бурбон (1547–1582). Она была дочерью Людовика II Бурбона, герцога Монпансье. Ставшая тайной протестанткой в монастыре, убежав из него, она вышла замуж за Молчаливого в годы его величайших бедствий. Одна из дочерей от этого брака – блистательная Елизавета Нассау, вышла замуж за герцога Бульонского, маршала Франции. Сын Елизаветы, внук Молчаливого, Тюренн (1611–1675), стал одним из самых выдающихся полководцев своего времени. Он тоже болел подагрой. Тюренн, конечно, мог унаследовать подагру не только от деда, но и от отца, подагри­ческого герцога Бульонского.

От этого же брака Молчаливого и Шарлотты родилась Луиза Юлиана, внук которой (правнук Молчаливого) вошел в историю как «Великий кур­фюрст», первооснователь военно-политического и экономического подъема Бранденбург-Пруссии. Великий курфюрст был подагриком, и его внук Фрид­рих Вильгельм I, также был подагриком да к тому же прадедом подагриков Фридриха, вошедшего в историю под именем Фридрих Великий, его брата принца Генриха Прусского, выдающегося полководца и тоже подагрика.

В четвертый брак Молчаливый вступил после смерти Шарлотты. Его женой стала Луиза де Колиньи, вдова де Телиньи, дочь адмирала Колиньи (ее отец и муж были убиты в Варфоломеевскую ночь). Она стала воспитательни­цей двух принцесс – дочерей Молчаливого от предыдущего брака. У Луизы де Колиньи от Молчаливого родился Фридрих Генрих Оранский (1584–1647), ставший штатгальтером Нидерландов после смерти своего старшего сводного брата Морица.

Фридриха Генриха в своем историческом исследовании Г.Петерсдорф (Petersdorff H., 1939) называет гениальным. Несомненно, что именно при нем Нидерланды стали страной почти поголовной грамотности, самой передовой европейской страной в области промышленности, в морской торговле, сель­ском хозяйстве, в искусстве, науке, технике. В эту энциклопедическую школу (в частности, и школу военного дела) прибыл обучаться сводный племянник Фридриха Генриха, внук и воспитанник Луизы Юлианы, будущий «Великий курфюрст» Фридрих Вильгельм, женившийся на дочери Фридриха Генриха, Луизе Генриетте, приходившейся своему жениху полутеткой, хотя и молодой. Таким образом, Бранденбург-Прусская династия получила дополнительную дозу крови Молчаливого. В результате Фридрих II, его брат и обе сестры яв­ляются потомками Вильгельма Молчаливого по четырем линиям, происходя по одной линии от Луизы Генриетты, дочери Фридриха Генриха, и по трем линиям от Луизы, старшей дочери Молчаливого от Шарлотты Бурбон. От кого конкретно эти Гогенцоллерны унаследовали свою подагру, остается не­известным.

Вдвойне внуком Фридриха Генриха (и правнуком Молчаливого) явля­ется также подагрик Вильгельм III (1650–1702), считающийся одним из вели­чайших королей английской истории. Дело в том, что сын Фридриха Генри­ха, Вильгельм II , принц Оранский, женился на Марии, дочери Якова II. Когда Яков II стал совершенно невыносимым для страны, Вильгельм III и его жена высадились с войсками в Англии и династия Стюартов перестала властвовать. Король-штатгальтер Вильгельм III Оранский мог унаследовать подагру от Стюартов, заполучивших ее от Гизов.

Фридрих Вильгельм, «Великий курфюрст» (1620–1688)

Как уже говорилось, Фридрих Вильгельм, правнук Вильгельма Оран­ского, будущий «Великий курфюрст», обучается в молодости военному делу в Нидерландах у третьего сына Вильгельма Оранского, Фридриха Генриха. Став курфюрстом в возрасте 21 года, он унаследовал Бранденбург-Пруссию в состоянии полного разорения в результате все еще длившейся Тридцатилет­ней войны. У него было около 500–600 тысяч подданных (в Кенигсберге 20 тысяч жителей, в столице Берлине – 8 тысяч), государственные доходы со­ставляли 35 тысяч талеров в год. Армия (6700 солдат) представляла собой скорее скопище полубандитов, чем нечто обороноспособное. Нет никакой возможности перечислить даже величайшие события его правления. Можно указать лишь на то, что он проявил поразительную работоспособность, тру­долюбие, деловитость, не знающую покоя настойчивость.

Обстановка ставила перед ним три задачи. Во-первых, создание силь­ной армии, без которой его владения и подданные остались бы постоянной добычей сильных соседей. Во-вторых, объединение разбросанных владений, хотя бы административное, за невозможностью объединения географическо­го. В-третьих, изгнание шведов из Померании с ее морскими портами.

Мы вынуждены отослать читателей к историческим трудам, где опи­саны его постоянные перемены союзов, то со Швецией против Польши, то против Швеции, то союз с Францией, то война с ней, то удачи, то пораже­ния.

Наиболее существенным его достижением является создание армии в 27 тысяч человек (временами до 45 тысяч). Он победил польскую армию под Варшавой, победил шведские войска под Фербелином, взял Штеттин, погу­бил датско-брандебургский флот в бою со шведами под Штральзундом, за­воевал Померанию и… потерял все завоевания в результате заключения со­юзниками сепаратного мира с Францией.

Он очень заботился о развитии торговли, земледелия, промышленно­сти. Он провел каналы, соединившие Одер и Шпрее.

Его характеризует сочетание большого внутреннего напряжения и рвущейся вперед энергии – с меланхолической напряженностью, грандиоз­ности замыслов – с интуитивным чувством реального. Он сдерживал свойст­венный ему инстинкт властолюбия, понимая границы осуществимого. Для нас существенны некоторые выдержки из работы Г.Петерсдорфа (PetersdorffН.,1939): «К этому времени он был тяжко страдающим человеком, который весной должен был много недель провести в постели… У него появилась почечно-каменная болезнь… Измученный подагрическими болями, Фридрих Вильгельм считал, что лучше погибнуть, чем стать жертвой голода и горя…» Во время похода против шведов, молниеносного, закончившегося их разгро­мом под Фребелином, как пишет Петерсдорф, «войска шли, а их вел тяжко страдавший от подагры курфюрст».

Несмотря на то, что ему пришлось начать почти с нуля, перенести тяжелейшие неудачи, отвечать на коварство коварством, за время своего правления он поднял беспомощную Пруссию до уровня одной из политиче­ски и военно весомых стран Германии, с хорошим войском, дельным прав­лением. Пруссия стала относительно зажиточной, территориально почти не­прикосновенной, что в эпоху опустошительных войн само по себе было ве­ликим достижением.

Вильгельм III Оранский (1650-1702)

Вильгельм III Оранский, правнук Вильгельма Молчаливого и внук принца Фридриха Генриха, штатгальтера Нидерландов, слабый от рождения, но необычайно работоспособный и стойкий, в 1692 г., когда на Нидерланды напали армии Людовика XIV, был избран штатгальтером и главнокомандую­щим. Располагая совершенно недостаточными воинскими силами, он был разбит в 1676 году при Мон-Касселе, но сохранил армию по-прежнему грозной. В 1777 г. он женился на своей двоюродной сестре – Марии, дочери бу­дущего короля Англии Якова II. Ему удалось сохранить в целости земли Ни­дерландской республики и организовать сильную антифранцузскую коали­цию, а затем, когда в Англии началось движение против Якова II, Вильгельм высадился на Альбионе и почти беспрепятственно стал королем Англии. Ко­гда армии Людовика XIV вновь вторглись в Нидерланды, Вильгельм был раз­бит в битве при Стеенкеркхене (1692 г.), при Неервиндене (1693 г.), но после поражений он, по его словам, подобно своему далекому предку Колиньи, ос­тавался столь же опасным для врага, как и до этих поражений. После недол­гого мира началась война с Францией за испанское наследство, и Вильгельм III, организовавший очередную коалицию, поставил во главе англо-­голландской армии Джона Черчилля, хотя сестра Джона была многолетней подругой изгнанного Якова II и матерью крупнейшего якобита герцога Бевикского.

Вильгельму довелось также вести войну в Ирландии, решенную побе­дой при Бойне. На севере Ирландии антиирландски настроенные англичане до сих пор называют себя «оранжистами». Не слишком хорошее наследие, но оно говорит о том, как долго хранится память о Вильгельме III Оранском.

Физически очень слабый, сутулый и худощавый, с ярко сверкающими глазами, Вильгельм прославился своей исключительной выдержкой и абсо­лютной храбростью во всех походах, осадах и сражениях, в которых он участ­вовал. В особую заслугу ему вменяется то, что даже в периоды войн он уси­ливал власть парламента и строго соблюдал свободу печати.

Фридрих Вильгельм I (1688–1740), король Пруссии

Фридрих Вильгельм I, внук «Великого курфюрста», прозванный «Потсдамским фюрером», в книге Р.Эрганга, которая так и называется «Потсдамский фюрер» (Ergang R., 1941),описан следующим образом: «Король Фридрих Вильгельм I, железной рукой правивший Пруссией с 1713 по 1740 год, был первым, решившим, что Пруссия не сможет процветать без наи­лучшей армии в Европе. Именно он возвел государство на высший пьедестал, сделав его источником всей власти. Для этого он ввел и привил своим под­данным идеи долга, повиновения и самопожертвования… Именно он, больше всех других, загрузил немецкий ум идеями дисциплины и порядка. Он сло­мил власть дворянства, загнал его в мундиры и сделал военную касту высшей среди всех.

Он ввел обязательную воинскую повинность, создал военные школы, свел всю Пруссию в огромную военную организацию, так последовательно подчиняя всю экономическую деятельность военным целям, что говорили:

«Пруссия – это не государство, имеющее армию, а армия, имеющая государ­ство».

Он муштровал свою армию до тех пор, пока она не стала лучшей в Европе. Он ввел в употребление железный шомпол, благодаря которому прусские солдаты стали заряжать свои ружья и стрелять быстрее всех. Он из­менил штык так, что солдаты могли стрелять, не снимая его с ружья. Он был так предан своей армии и так любил ее, что не мог рискнуть хоть частью ее в бою. Он имел четырнадцать детей, один из которых, Фридрих Великий, унаследовал эту мощную военную машину, нисколько не страшась ее. Доба­вим, что отец привил своему сыну и многие из собственных идеалов.

Фридрих Вильгельм I вошел в историю как образец солдафонской ту­пости, жестокости и деспотизма. Хотя он и называл себя «первым офицером в армии», в действительности это был необычайно целеустремленный и рабо­тоспособный деятель, руководивший всем в своей стране и твердо осуществ­лявший свою программу действий.

В то время офицерские чины почти во всех странах Европы продава­лись за деньги или раздавались по протекции. Но когда его самый близкий друг, заслуженный полководец Дессауэр попросил сделать своего сына ко­мандиром полка, король ответил: «Пусть сначала докажет, что достоин это­го». Всегда имея наготове армию, король в это беспокойное время сумел убе­речь страну от войн и завещал своему сыну ни в коем случае не затевать несправедливых войн.

Он создал из своего полуфеодального государства нечто целое, управляемое строгим, дисциплинированным, образованным чиновничеством. Пост судьи, например, или юриста, или прокурора можно было получить, только пройдя курс в университете в Пруссии. Но при этом жалованье было столь мизерным, что и до сих пор бесплатная работа часто называется «работой на прусского короля».

Рассказывают о его чудачестве, скорее даже мании. Наводя строгую экономию в личном и общественном масштабах, он совершенно изменялся, когда речь заходила об одной теме – у него была идея создать полк гигантов. Вербовка и похищение гигантов по всем странам обошлись ему в 700 тысяч талеров и вызвала множество скандалов. Только один Петр I прислал ему 230 солдат – русских гигантов.

Вместе с тем, он всячески поощрял иммиграцию, старался развивать промышленность. Только из Зальцбурга переселилось в Пруссию 12 тысяч протестантов. Именно Фридрих Вильгельм прекратил в Пруссии «охоту на ведьм». Он строго следил за тем, чтобы в его королевстве все были заняты делом, и сам он был, при неумеренности в питье и пище (хоть до пьянства дело и не доходило), неутомимым работником, занятым государственными заботами с раннего утра до поздней ночи.

Как сообщается в книге Р.Эрганга, «скверные последствия его неумеренности проявились в виде подагры, а в 1734 г. появились симптомы водян­ки… Но состояние курфюрста существенно улучшилось в 1735 году, и он прожил еще пять лет… Когда страдания короля усиливались, а он часто стра­дал и от подагры, и от водянки, его настроение ухудшалось… Когда подагричный и плохо настроенный монарх уже не мог ходить, он ездил в своем кресле на колесах, колотя направо и налево костылями, если ему что-либо не нравилось».

В свои молодые годы Фридрих Вильгельм проявлял исключительную храбрость, а в предсмертные дни проявил исключительное мужество и дело­витость. Так, расписав процедуру своих будущих похорон, он запретил тра­тить на них более 20 тысяч талеров, добавив, что будет доволен, если обой­дется дешевле.

Фридрих Великий II Прусский (1712-1786)

Сын Фридриха Вильгельма, Фридрих II Прусский, немедленно нару­шил заповедь своего отца о недопустимости несправедливых войн, найдя применение и сбереженным его родителем деньгам, и многочисленной ар­мии, и унаследованной от отца подагрической энергии.

Фридрих был ярчайшим представителем эпохи просвещенного абсо­лютизма, образованнейшим человеком своего времени. Сразу же после смер­ти отца пустив в ход созданную тем великолепно выдрессированную армию для захвата Силезии, затем он отстоял ее в семилетней кровавой борьбе про­тив Англии, Франции и России, проиграл несколько сражений, но одержал множество побед. Фридриху II Прусскому, совершенно бесстрашному, несо­крушимому, волевому и беспощадному, поразительно стойкому, разносто­роннему и неутомимому в своей деятельности, историки единогласно при­своили звание «Великого».

О нем написаны целые библиотеки. Мы же упомянем, что Фридрих заболел подагрой в 28 лет, унаследовав ее от отца.

Как государственный деятель и полководец, Фридрих II Прусский очень многим обязан своему брату и первому помощнику, принцу Генриху Прусскому, которого Вольтер назвал Северным Конде. Сам Фридрих называл брата «безошибочным полководцем». Генрих Прусский тоже страдал подаг­рой, и историки упоминают о том, что оба брата утешали друг друга мыслью, что поскольку их подагра очевидно наследственна, то им следует переносить ее с той твердостью, на которую они только способны.

Из этого обилия великих людей и великих подагриков в потомстве Вильгельма Молчаливого можно было бы сделать вывод о том, что его гени­альность передавалась вместе с подагрой. Но все обстоит гораздо сложней, притом не только потому, что нам не удалось найти в литературе прямого указания на подагричность самого Вильгельма Молчаливого (что вовсе не доказывает ни того, что такие сведения совершенно отсутствуют в литерату­ре, ни того, что он ей не болел вовсе, ни того, что у него не было гиперурикемии).

В том, что среди потомков Молчаливого можно насчитать столько ге­ниев и выдающихся талантов – Морица Оранского, Великого Курфюрста, маршала Тюренна, Лизелотту Пфальцскую (жену герцога Орлеанского), Со­фью Ганноверскую, упрямца Фридриха Вильгельма, Фридриха II, принца Генриха Прусского, наконец, знаменитого генерала Леопольда, «старого Дессауэра», – повинно, вероятно, много обстоятельств: генотип, брачный под­бор, воспитание, семейные традиции и суровые протестантские идеалы борь­бы за свободу совести. Но среди всех правящих династий с 1500 по 1900 год нет ни одной династии, которая хотя бы отдаленно могла сравниться по ода­ренности с потомством Молчаливого.

Во всех этих родственных связях еще можно разобраться по сущест­вующим родословным, но почти невозможно разобраться в том, какую роль в этой династии гениев играла социальная преемственность, созданная Юлианой Нассау-Дилленбург, матерью Молчаливого, какую – брачный подбор (две последние жены Молчаливого сознательно шли на мученическую жизнь), какую роль играли ценностные критерии и координаты, созданные гением и героизмом Вильгельма Оранского, какую роль играла гаметическая наследственность и, в частности, стойкое наследование подагричности, про­слеживаемое на протяжении многих поколений по многим линиям. Мориц Оранский, Тюренн, король Англии Вильгельм III, Великий Курфюрст, ко­роль Пруссии Фридрих Вильгельм I и оба его сына (король Фридрих III и принц Генрих Прусский), их дальний потомок первый император Вильгельм (1797–1888) – все были подагриками, все обладали типично подагрическими особенностями психики, все были непоколебимо упорны в достижении по­ставленной цели, все отличались необычайно высоким интеллектом. Но раз­ложить на слагаемые эту наследственную неукротимую энергию не удается.

Потомству Молчаливого передавались социально-преемственно уста­новки, идеалы и ореол великого предка. Оно, это потомство, в любом случае представляет величайший интерес (полную родословную см. в JapikseН., 1939).

Несколько замечаний о генетике одаренности, бездарности и болезней монархов Европы

Существует представление, что исключительно высокая материальная обеспеченность, хорошее образование и превосходные возможности реализа­ции дарований могут сами по себе обеспечить появление гениев и замеча­тельных талантов. Это заставляет нас обратиться к проявлениям этих особен­ностей в династиях, правивших в Европе с XVI по XX век, тем более, что по этому вопросу имеется материал, без всяких ухищрений собранный Ф.Вудсом (Woods F.A., 1906). Этот автор, видимо, не знал ничего ни о законах Менделя, ни о рецессивности и доминантности, ни о социальной преемственности. Вероятно, ничего не знал он и о марксизме, и исключительно по делам, дос­тижениям, свершениям и неудачам выдавал баллы от 1 (абсолютная бездар­ность) до 9–10 (исключительная даровитость и гениальность) членам правя­щих династий.

При всей генетической упрощенности, Вудс, по-видимому, обладал должной способностью к личностной оценке, так как еще в 1906 г., когда император Вильгельм II только начинал свое опасное позерство, отметил, что Гогенцоллерны перестали давать выдающееся потомство.

Вудс приходит к выводу, что несмотря на знатность и богатство, 3300 членов царских, королевских и императорских династий оказались, в сред­нем, посредственностями по интеллекту, за исключением 16 подлинно вы­дающихся мужчин и примерно такого же числа женщин.

«Что же об остальных 3296? Возможно ли, что живя в высочайших со­циальных условиях, большая часть их не имела достаточных возможностей проявить одаренность, если бы они ею обладали? Что же сказать о наследст­венности? Можно видеть, что по крайней мере семеро из этих шестнадцати принадлежат к главной горной цепи властителей из родов Конде, Колиньи, Монморанси, Оранских, Палатин и Гогенцоллернов… Таким образом, масса посредственностей продуцирует великих людей примерно в том же количест­ве, как и относительно малое число великих людей, производящих себе по­добных. Причина, почему военный и административный гений поддерживается большее число поколений, чем это когда-либо происходило с научным и литературным гением, вероятно, проста. Семьи, ведущие в науке и искусстве, в общем, не так избирательно вступают в браки, как великие правящие се­мьи. В результате в династии Нассау, начиная с Вильгельма Старшего (1487– 1559) до принца Оранского, ставшего королем Уильямом (Вильгельмом) III Английским, проходит четыре поколения, и среди 27 мужчин, достигших зрелого возраста, имеется пять выдающихся полководцев: Вильгельм Молча­ливый (оценка – 10), Мориц Оранского (9), Фридрих Генрих (8), Вильгельм II Оранский, штатгальтер Голландии (8), Вильгельмiii, король Англии (9)».

За взрывом энергии и талантов – Карл V, его сыновья, Александр Фарнезе, Дон Жуан Австрийский – в Испании следует цепь бездарностей, порожденных, по Вудсу, не столько инбридингом, сколько дурным брачным подбором. Изабелла Безумная, Хуан II Кастильский, по прозвищу «Глупый» и далее ряд тупиц – Филипп III, Филипп IV, Карл II. Так, Филипп IV, ле­нивый и слабый, женился на своей родной племяннице Марии Анне Авст­рийской. Одна дочь оказалась тупицей, один сын – дегенератом, другой – столь слабоумным, что не знал даже названий многих испанских городов и провинций.

Среди сотен последующих испано-неаполитанских и австрийских Габсбургов-Бурбонов Вудс находит только трех выдающихся личностей – императрицу Марию Терезию, ее сына Иосифа II и ее внука, эрцгерцога полковника Карла, тогда как все остальные не поднимались выше уровня по­средственности. Относительно России, Вудс дает очень высокую оценку Фе­дору Романову (патриарху Филарету), Софье и Петру I, отмечая, что проис­хождение Павла неизвестно.

Небезынтересно распределение монархов и их родичей первого коле­на по оцененным Вудсом интеллектуальным способностям, которое приво­дится в его работе.

Таблица 3. Распределение интеллектуальных способностей членов правящих династий (Woods P.,1906)

Балл интеллекта

1.      1

2.      2

3.      3

4.      4

5.      5

6.      6

7.      7

8.      8

9.      9

10.  10

Итого

Частота

7

М

7

21

41

49

71

70

68

43

18

7

305

Ж

2

5

10

42

87

51

39

21

12

7

276

Оценка Вудса, в общем, правильна. Так, к женщинам интеллектуаль­но наивысшего ранга (10 баллов) Вудс относит Маргариту Наваррскую Стар­шую (автор «Гептамерона»), Екатерину II, Анну Бурбон, Анну Конде (герцогиню Лонгвиль), Софью Палатинскую, Луизу Ульрику (королеву Шведскую), Изабеллу Кастильскую (покровительницу Колумба).

Из женщин с баллом 9 назовем императрицу Марию Терезию, Амалию ГессенКассельскую, Жанну д'Альбре, королеву Наваррскую (мать Ген­риха IV), Кристину Шведскую (дочь Густава Адольфа), Амалию Прусскую (сестру Фридриха II – напомним о Веймарском периоде немецкой литерату­ры), Софью (русскую царевну).

Но никакая знатность, земные блага, богатства, очень часто совсем не плохое воспитание и воспитатели не смогли восполнить у остальных почти трех тысяч трехсот знатнейших отсутствие талантов и, главное, воли, нужной для их реализации.

Весь материал Вудса, во всей его бесхитростной генетической и соци­альной наивности (в частности, идентификации фенотипа с генотипом) ясно показывает основное – как мало истинно талантливых и гениальных людей дали почти все династии, все те более 3000 человек наивысшей знати, кото­рые сосредоточили в своих руках огромную долю богатств, власти, возможно­стей развития и реализации, имевшихся в Европе XVII-XIX веков.

Поскольку нет-нет, да возрождаются представления о том, что соци­альное выдвижение было связано с талантом, волей и другими положитель­ными качествами, частично наследственными, нелишне конкретизировать, в какой мере такая возможность более чем погашалась другими факторами. В частности, следует показать, насколько сильно и долго среди высшей знати, о которой так много приходилось писать, циркулировали четко отрицательные наследственные особенности.

Так, тяжелейшее доминантное, по вертикали передающееся предрас­положение к порфирии, болезни, сопровождающейся демиелинезацией нерв­ных волокон, и отсюда – сильнейшими болями и клиническим безумием, начиная с Марии Стюарт (1542–1587), страдавшей этой болезнью, через ко­роля Якова I (1565–1625), тоже болевшего, перешло к принцу Уэльскому Генри, через здоровых передатчиков Карла I и Якова II (1633-1701) – коро­леве Анне (1655-1714) и Генриетте Орлеанской. Не исключено, что именно порфирия, а не листериоз привела к семнадцати выкидышам королеву, ли­шила короля Вильгельма Оранского наследников и передала английскую ко­рону Ганноверской династии, в которой через пять поколений после Якова I заболела королева датская Каролина Матильда, английский король Георг III (сошедший из-за порфирии с ума) и его четыре сына, в том числе и король Георг IV (1762-1830).

По другой линии Ганноверского дома порфирия поразила прусского короля Фридриха Вильгельма I (1688–1740) и его сына, короля Фридриха П Прусского (1712–1786), дошла до XIX века через королевские дома, а в XX веке была, наконец, диагностирована у дальних их потомков.

Внучка Георга III, королева Виктория (1819-1901), императрица Ин­дии, оказалась гетерозиготной носительницей сцепленной с полом гемофи­лии, которую она передала прусской, русской и испанской династиям, в ре­зультате чего гемофилией заболели Вольдемар и Генрих Прусские, Фридрих Вильгельм Прусский, наследник Алексей Романов, Леопольд Олбени, Руперт Трематон и три испанских принца.

Как можно видеть, очень высокий социальный уровень не исключает циркуляции тяжелейших наследственных поражений, так же, как он далеко не обеспечивает способности и таланта.

При всей своей «допотопности», исследование Вудса необычайно важно. Оно показывает, что самые богатые и щедрые условия воспитания, высочайшая знатность, превосходные возможности развития и реализации довольно широкого спектра дарований и талантов (административный, орга­низационный, военный и многие другие), в подавляющем большинстве случаев никак не привели к появлению особо дельных, даровитых людей. Ско­рее наоборот. И только в одном, но зато необычайно талантливом роду, с оп­тимизированными детско-подростковыми импрессингами, через века и мно­гие поколения прошла очень высокая степень реализации имевшихся потен­ций.

Небезынтересен неизбежно очень неточный расчет. Сколько же ис­тинных гениев или замечательных талантов породили все эти наиболее знат­ные, царствующие роды Европы с числом членов около ЗЗ00? Они росли в условиях наивысшей материальной обеспеченности. Часть их получила очень хорошее образование под руководством лучших ученых и педагогов своего времени. Общее число выдающихся составит примерно 15–20 человек, кото­рых уже нет нужды называть поименно, ограничившись справкой, что поло­вина из них – потомство Оранских. Это составляет примерно 1% мужчин, тогда как со всякими оговорками, как мы помним, в Афинах эпохи Перикла частота гениев составила, по нашим, разумеется очень приблизительным под­счетам, около 0,02%. Две цифры, разумеется, не опровергают, а подкрепляют друг друга и дают представление о возможном выходе гениев и талантов в условиях оптимизации развития.

Династия Бернулли

Родословная Бернулли, заслуживающая специального монографиче­ского труда, выглядит очень своеобразно, иллюстрируя значение общего на­следственного интеллекта, реализации специальных талантов, социальной преемственности и подагрического механизма стимуляции умственной ак­тивности.

Прославившийся в фландрских войнах конца XV – начала XVI века род «Бернуллай», принял протестантство и впоследствии должен был бежать из Антверпена от преследований герцога Альбы.

Якоб Бернулли, в качестве главы большой группы эмигрировавших протестантов, поселился во Франкфурте-на-Майне. Он вел крупную оптовую торговлю пряностями и колониальными товарами, что доставило ему боль­шие богатства. Известно, что он умер в 1583 г.

Один из его внуков, тоже Якоб (1598–1634), поселился в Базеле и ус­пешно продолжал торговлю пряностями. Его сын, Николай, очень состоя­тельный коммерсант, имел четырех сыновей, с которых, собственно, и начи­нается величие рода.

Штелин сказал в Базельской юбилейной речи о семье Бернулли:

«Она давала нашему городу в течение поколений высокоодаренных естествоиспытателей, теологов, юристов, филологов, фармацевтов, художников, музыкантов, поэтов, архитекторов, инженеров, искусствоведов, но в особенно­сти, ту массу превосходных, даже гениальных математиков, которая ставит интересные проблемы не только перед генеологами. То, что наш университет радостно перенимал долю блеска, излучаемого этой семьей, менее удивитель­но, чем то, что Бернулли, призываемые в Петербург, Берлин, Венецию, Падую и другие большие города, постоянно хранили верность Базелю, хотя наш город часто не скоро и не достаточно широко открывал им дороги для пол­ного развертывания своих талантов».

Старший сын, Якоб I (1655–1705), изучавший по настоянию отца тео­логию, стал однако профессором математики Базельского университета, ве­ликим математиком, как и его брат Иоганн I (1667–1748). Якоб стал осново­положником вариационного исчисления, и вместе с Иоганном ввел диффе­ренциальное исчисление в математику, решив вместе с ним множество важ­нейших задач с помощью дифференциалов и интегралов (само слово «интеграл» принадлежит именно Якобу Бернулли).

Второй сын, Николай (1687–1759), стал профессором математики Падуанского университета, профессором логики и права в Базельском универ­ситете.

Упомянутый третий сын Иоганн, медик и ученик Якоба I, автор ог­ромного количества выдающихся трудов-открытий в математике, был, между прочим, автором первого учебника по дифференциальному исчислению.

Среди гор трудов Якоба и Иоганна Бернулли, среди посвященных им историко-математических исследований только случайно обнаружилась фраза по поводу занятия Якобом кафедры математики: «Последовало 15 лет плодовитейшей деятельности в качестве преподавателя и исследователя, последние годы из которых, правда, были омрачены возрастающей болезненностью и тяжелыми приступами подагры, которая временами его почти парализовыва­ла» (SpiessО., 1948). Также затеряно среди массы материалов такое упомина­ние: «Иоганн Бернулли сам должен был перенести некоторые болезни, а иногда его мучила подагра»…

Если Якоб I Бернулли был учителем и вдохновителем Иоганна I, то именно Иоганн открыл и поощрил гений своего базельского согражданина Леонарда Эйлера (1707–1783).

Эйлер, автор учебников по дифференциальному и интегральному ис­числению, автор основоположных исследований по теории чисел и диффе­ренциальной геометрии, один из основоположников современного математи­ческого анализа, опубликовал так много исследований, что они вместе со­ставляют не менее шестидесяти солидньк томов «ин кварто». Благодаря не­обычайной памяти и дарованиям, он продолжал работать слепым, диктуя свои труды и расчеты. Это уже относится к области развития врожденной ге­ниальности под воздействием социальной преемственности, но, все же, веро­ятно, не без притяжения одного гения к конгениальному другому, если доз­волительно троекратное повторение однокоренных слов в одном предложе­нии.

Вернувшись из Парижа, получив там признание и найдя талантливого и щедрого ученика, маркиза Гийома Лопиталя, Иоганн I Бернулли в свои 27 лет стал уважаемым в Европе ученым. В дальнейшем начались настоящие конкурентные состязания на решение математических задач. В этих состяза­ниях участвовали основоположники принципов дифференциального и инте­грального исчисления Ньютон и Лейбниц, оба Бернулли, и тот же маркиз Лопиталь, немало от Бернулли позаимствовавший и, видимо, единственный неподагрик среди пяти математических лидеров этой эпохи.

Четвертый брат, Иероним (1669–1760), стал аптекарем, как и его внук, тоже Иероним (1748–1852). Кстати, даты рождения и смерти неплохо характеризуют родовую и социально-преемственную витальность Бернулли.

Старший сын Иоганна I, Николай (1695–1726), профессор права в Берне, профессор математики в Петербурге, погиб совсем молодым.

Второй сын, врач Даниил Бернулли (1706–1782), отклонив в возрасте 25 лет лестное предложение стать президентом только что утвержденной Ге­нуэзской Академии наук, стал профессором математики в Петербурге, авто­ром фундаментальной работы по гидродинамике. Затем он занял кафедру фи­зики и анатомии в Базеле.

Третий сын Иоганна I, Иоганн II (1710-1790), базельский профессор «элоквенции» (риторики) и математики, имел трех сыновей: Иоганна III (1744–1807), доктора права и директора Берлинской обсерватории, Даниила (1751–1834), доктора медицины и профессора риторики, и Якова (1759– 1788), петербургского академика.

Бернулли проявляли многосторонность в XIX и XX веке, однако мы должны предоставить будущему историографу составление генеалогического древа и выяснение роли подагры у потомства в первую очередь у Даниила Бернулли, сына и племянника обоих великих подагриков.

Николай I Бернулли (1687–1759), сын живописца и племянник Якоба и Иоганна, был, последовательно, профессором математики, логики и юрис­пруденции; он известен рядом открытий по теории вероятности и интеграль­ному исчислению.

Племянник Даниила, Иоганн III Бернулли, с двадцати двух лет – ко­ролевский астроном в Берлине, автор трехтомного астрономического руково­дства, предпринял большие поездки во Францию, Италию, Петербург и на­писал пятнадцатитомное сочинение о своих путешествиях.

Третий сын Иоганна II, Яков, став известным математиком, был вы­бран членом Петербургской Академии наук, женился на внучке Эйлера, но в тридцать лет утонул в Неве.

Сын Даниила, Кристоф Бернулли (1782–1863), профессор технологии в Базеле, написал большой труд против цеховой организации промышленно­сти, опубликовал также руководства по технологии, паровым машинам, по промышленной физике (инженерии), механике, а также энциклопедию по технологии, выдержавшую десятки изданий и переработанную его сыном Иоганном Густавом (1811-1877). Последний был также автором справочника для механиков, инженеров, технологов, и этот справочник также выдержал десятки изданий.

Иоганн Якоб Бернулли, профессор истории Базельского университета, написал ряд книг по античному искусству (о Лаокооне, о древнегреческих и римских статуях, и, главный свой труд – «Афродита»). Его брат Карл Густав (1834–1878) был врачом, естествоиспытателем, географом и ботаником.

Чтобы продемонстрировать неувядаемость талантов в семье Бернулли, мы предлагаем вниманию читателей только несколько выписок из каталога Ленинской библиотеки:

Жан Бернулли в 1694 г. опубликовал 8 томов путевых записок.

Кри­стоф Бернулли – труды по геологии.

Этот же или другой Кристоф – труды по экономической статистике.

Еще один Кристоф в 1910 г. – книга о паровых машинах системы Бернулли.

К.А-Бернулли в 1908 г. – двухтомник о Ф.Овербеке и Ф.Ницше.

Рудольф Бернулли в первой половине XX века издает фундаменталь­ные труды по искусствоведению.

А.Л.Бернулли – «Физико-химический практикум» (1930).

Г. Бернулли (архитектор и градостроитель) – в 1949 г. выпускает большой труд по архитектуре.

Даниил Бернулли – монография по геологии Монте Дженерозо (1964).

В том же году еще один Кристоф Бернулли выпустил труд о художест­венных сокровищах Швейцарии.

И это все далеко не исчерпывает продукцию прямого мужского по­томства базельских Бернулли, а лишь, пожалуй, документирует слова Штелина о многогранной талантливости рода.

Любопытно замечание Ю.Ф.Виппера (1875): «Из одиннадцати членов этого семейства, занимавших ученые кафедры, восемь приобрели себе из­вестность математическими трудами, и между ними трое считались перво­классными математиками своего времени. Кафедра математики в родном их городе Базеле в течение 105 лет была занята постоянно одним из Бернулли, и вообще с 1686 г. по наше время, следовательно, в течение почти двух веков, мы видим одного из Бернулли профессором в Базельском университете… Преобразованная в 1699 году Парижская Академия наук избрала в числе восьми иностранных членов двух из семейства Бернулли (остальные шесть – Лейбниц, Ньютон, Гирнгауз, Ремер, Гульельмини, Гартсекер), и с тех пор без перерыва в течение столетия один из Бернулли занимал место в Парижской Академии…»

Далее Виппер пишет: «… семейство Бернулли нам не чуждо: пять лиц – Иоганн I, Николай II, Даниил I, Иоганн III и Якоб II – были почетными членами Санкт-Петербургской Академии наук, а трое из них – Николай, Даниил и Якоб – состояли в ней на действительной службе.

Один из членов франкфуртской ветви семейства, Лев Бернулли, со­провождал Адама Олеария в его посольстве в Московское государство и в Персию…»

Последнее упоминание Ю.Ф.Виппера о Льве Бернулли чрезвычайно важно, так как доказывает предприимчивость и энергию представителей и другой, не Базельской, ветви Бернулли.

Династия Питтов-Стенхоп

В разделе, посвященном гипоманиакально-гиперурикемическим дея­телям, мы уже рассказали об Уильяме Питте Старшем, и упомянули о его деде, родоначальнике династии, Томасе Питте (1653–1726). Будучи двадцати одного года от роду, в 1674 г., Томас Питт воспользовавшись тем, что моно­полия торговли с Индией, дарованная Стюартами Ост-Индской компании, не была подтверждена парламентом, и не очень нравилась Сити, отправился в Индию торговать самостоятельно. Через год, вопреки всяким приказам правительства и Ост-Индской компании, он прибыл в Индию с тремя воору­женными кораблями, набрал отряд, и за семь месяцев торговли собрал боль­шие богатства, а по возвращению в Англию отделался ерундовым штрафом. «Контрабандной» торговлей он составил себе за 1674–1681 гг. большое со­стояние и приобрел кредит в Сити.

После свержения Якова Стюарта, покровителя и акционера Ост-Индской компании, Томас Питт получил и право свободной торговли в Ин­дии, и место в парламенте. Он организовал к тому же «Северо-Западную компанию», которая стала успешно конкурировать с компанией Гудзонова залива. Затем в 1693 г. он с двумя кораблями снова отправился в Индию, а вернувшись в 1695 г. в Англию, застал Ост-Индскую компанию в таких кле­щах, что она сочла за благо переманить Томаса Питта на свою сторону, на­значив его губернатором Мадраса, где в европейской части жили 180 англи­чан и англичанок, а во всем городе 300 000 индусов. В качестве губернатора Питт энергично отразил нападение местного владыки на Мадрас, приобрел за 25000 фунтов в 1702 г. знаменитый алмаз (410 каратов до огранки; собствен­но, по поводу этого алмаза и написан роман У.Коллинза «Лунный камень»), и в 1709 г. вернулся в Англию.

Томас Питт оставил Мадрас в цветущем состоянии: в городской гава­ни одновременно находилось 50 крупных и до 200 мелких кораблей.

«Бриллиантовый» Томас Питт, имевший огромные доходы и не­пререкаемый авторитет, характеризуется биографами как «необычайно властный человек, безгранично трудолюбивый в преследовании своих целей, полный взрывчатой энергии. Он слишком хорошо знал людей, чтобы не распознать эти же свойства в своем внуке Уильяме Питте Старшем – свойства, отсутствие которых он болезненно ощущал в сво­их сыновьях. Смягченный душевным родством с внуком, он часто рас­сказывал мальчику истории своей собственной тяжкой борьбы с Ост-Индской компанией, трудности, преодоленные в тревожные дни его гу­бернаторства в Мадрасе. И должно быть, именно от него Уильям унас­ледовал суровый трезвый взгляд на жизнь, любовь к Англии и особую, озаренную пониманием купцов и коммерсантов, симпатию к их целям, симпатию, которая доставила ему дружбу Алленов и Бэкфордов и по­мощь деловых людей Сити, которые тянулись к нему и поддерживали его всякий раз, когда двор или знатные рода вигов пытались его сло­мить. К несчастью, он унаследовал от старика и ту нетерпимость к оп­позиции, которая ему часто мешала, и ту злокачественную форму подаг­ры, которая, во всяком случае однажды, принесла тяжкие несчастья и ему, и его родине.

Невероятная энергия Питта прекрасно демонстрирует и значение, и бессилие личности в истории. Питт Старший сокрушает военно-морское, а отчасти и торговое владычество Франции, при его энергичнейшей поддержке у Франции отнимают и Канаду, и господство в Юж­ной Индии. Но он оказывается неспособным предотвратить заключение мира, который освободил страну от бремени, близорукое правительство – от забот, но вернул Франции все преимущества великой морской державы.

История отпадения американских колоний – еще один необы­чайно поучительный урок. В колониях были слабо развита промышлен­ность, они зависели от Англии, но и кроме этого сотни уз связывали американские земли с метрополией. Значительная часть высшего обще­ства колоний вовсе не хотела отделения от Англии. Конечно, в том, что в конце концов произошло, социальные факторы играли определяющую роль. Но очень важную роль играло и неизбежно развивавшееся чувство собственного достоинства американских колонистов, стремление к спра­ведливости. Именно эти два последних фактора привели голодающие и мерзшие, плохо одетые и мало обученные сколько-нибудь регулярным действиям войска к последним и решающим победам. Высший класс Англии просто не мог вообразить, что какие-то Богом забытые колони­сты обладают достаточным умом, чтобы понять простую истину – их собираются стричь, как овец, ради пропитания верхней десятки тысяч английских аристократов и коммерсантов. Этот класс не в состоянии был даже представить, что в Америке фермеры смогут сопротивляться регулярным войскам. Обычная ошибка, обычная недооценка того, что сообразительными могут быть и люди, не имеющие формального выс­шего образования или состояния.

Уильяма Питта Младшего (1759-1806), второго своего сына (титул и все состояние унаследовал старший брат), Питт Старший с очень молодого возраста стал готовить к парламентским выступлениям и административной деятельности. Не унаследовав от отца маниакально-депрессивного психоза, Питт Младший заполучил отцовскую, дедовскую и прадедовскую подагру. Проявив с детства поразительные способности, он уже в 24 года оказался премьер-министром, притом в исключительно трудный для Англии период борьбы против французской революции и Наполеона. Питт Младший неутомимо сколачивал против Наполеона одну коалицию за другой, был осчастливлен победой при Трафальгаре, но удручен смертью адмирала Нельсона.

Умер Питт Младший вскоре после поражения русско-австрийской армии при Аустерлице. Одной из его крупнейших побед была передача управления Индией под контроль правительства. Он про­вел унию Англии и Ирландии, жестоко подавив перед этим очередное восстание ирландцев.

Но и на нем нельзя закончить историю этой династии. Уильям Питт Мтарший имел дочь Эстер (по мужу Стенхоп), у которой в 1776 году родилась дочь, поразительно красивая и талантливая, тоже Эстер. Она была великолепной наездницей, почти шести футов ростом, куми­ром лондонского общества, почетным полковником двух полков. После смерти в Испании своего друга, полковника Мура, Эстер отправилась в путешествие на Восток и после бесчисленных приключений поселилась в горах Ливана, став первой англичанкой-путешественницей. Ее прозва­ли «Королевой пустыни». Существенно, что от своего деда она унасле­довала подагру, которой, впрочем, заболела уже немолодой(Hughes J.G., 1967).

Династия Фейербахов

Т.Шперри (Spoerri Т.,1952) пишет: «В семье Фейербахов был ряд гени­альных личностей, решающим образом повлиявших в течение трех поколе­ний на культурную жизнь XIX века. В настоящее время больше, чем когда-либо ощущается идейное влияние, которое оказали на последнее столетие криминолог Ансельм Фейербах и его сын, философ Людвиг, как и внук, ху­дожник Ансельм. Так, книги по уголовному праву большинства европейских стран восходят к основоположным работам криминолога. Художник считает­ся одним из величайших представителей романтическо-классического искус­ства, а теории философа, значение которых вновь подчеркивается в послед­нее время, составляют не только философский исходный пункт учения Эн­гельса и Маркса, но и основу развития всей современной атеистической фи­лософии.

Большая отягченность семьи Фейербахов душевными болезнями при­влекает внимание психиатров».

Ансельм Фейербах (1775–1833) так сформулировал свою основную идею в учении об уголовном праве: нужно убрать понятия морального от­мщения и исправления. Наказывается совершенное деяние, независимо от привычек и обычаев. Должен действовать предупреждающий закон, по кото­рому «каждое юридическое наказание является правовым следствием, обос­нованным необходимостью сохранения права; нарушение права карается за­коном». Закон, по Ансельму Фейербаху, оказывает психологическое давле­ние, отпугивая от его нарушения грозящим за это наказанием. Закон стано­вится самоцелью.

Ансельм Фейербах говорил о себе, что он может существовать только с головой, опирающейся на руку, или с пером в руке – то есть либо раз­мышляя, либо записывая продуманное. Помимо быстрых смен настроения в молодости, он в 23–24 года пережил ипохондрический приступ, в 26 лет – гипоманиакальный подъем, затем спад, а в 1806 году в 30 лет у него был но­вый приступ гипоманиакальности, сменившийся в 1807 году ипохондрией. Затем – вновь подъем, и на высоте гипоманиакального состояния ему удает­ся в ходе аудиенции завоевать доверие и поддержку баварского короля. Но в начале 1811 г. наступает период двухлетней депрессии, доходящей до публич­ной попытки заколоться ножницами.

В конце 1813 г. его охватывает гипоманиакальное возбуждение, и он вдохновляет германскую молодежь на борьбу против Наполеона, к большому неудовольствию баварского короля. Затем наступает период депрессии, в но­ябре 1815 г. – переход в гипоманиакальное состояние, он совершает множе­ство нелепостей. С января 1818 г. отдается на три года необычайно энергич­ной борьбе по поводу конкордата. В 1819 г. он доходит до зрительных галлю­цинаций. Осенью 1820 г. начинается депрессия с идеями преследования, за­тем снова наступает гипоманиакальность, длящаяся до конца 1823 г., после чего с начала 1824 г.– депрессия с заторможенностью, страхами и меланхо­лией.

Депрессия в 1825 г. подтверждается июньскими письмами. Она длится до весны 1828 г., и только летом 1828 г. наступает временный подъем. В мар­те 1829 г. Ансельм Фейербах вспыхивает энергией и начинает в самом при­поднятом настроении почти маниакально бессмысленное путешествие во Франкфурт, Висбаден, Кельн, Роттердам, Лейден, Амстердам, Бонн, Майнц, Шпейер, обратно в Ансбах… После этого последнего взрыва энергии в 53-летнем возрасте наступает спад с глубокой меланхолией, длящейся до самой смерти в 1833 году.

В период гипоманиакальности Ансельм Фейербах проявляет стеничность, уверенное превосходство, энергичную властность и размах. В периоды депрессий он подозрителен, раздражителен, нервозен, депрессия сочетается с идеями преследования и чувством неполноценности. В состоянии возбужде­ния он однажды бросился на своих детей с обнаженной шпагой, так что им пришлось удирать через окно.

В двадцать лет он публикует свою первую юридическую работу «Против существования естественного права», через год – «Критику естест­венного права», через год еще – «Анти-Гоббс», и затем выпускает так же ежегодно по новой книге, в том числе «О государственной измене». В 1799– 1800 г. выходят два эпохальных для криминологии тома по истории уголов­ного права. Хотя его литературная деятельность прерывается не только в пе­риоды депрессий, но иногда и в периоды мании, но всегда творчество идет циклично. Его литературная деятельность, хотя и волнообразно, но продол­жается почти до самой смерти и завершается в последние годы книгами о человеческих страстях, о преступных типах и об истории Каспара Гаузера.

От тихо и терпеливо сносившей все его выходки жены у него было три дочери и пятеро сыновей: Ансельм – археолог, Карл – математик, Эду­ард – юрист, Людвиг – философ, Фридрих – индолог.

Ансельм Фейербах (1798-1857) написал книгу «Ватиканский Аполлон», которую специалисты долгое время считали «одной из важ­ных вех в развитии археологии, наподобие «Лаокоона» Лессинга». У Ансельма также наблюдались гипоманиакально-депрессивные приступы. В 1820–1823 гг. в состоянии гипоманиакальности он пишет многочислен­ные стихи, шутки, комедии и сатиры. Но проделав несколько спадов (1823–1825) и подъемов, в 32 года он впадает в двадцатилетнюю мало­продуктивную депрессию. По-видимому, его подавила непомерная аг­рессивность отца.

Карл Фейербах (1800-1834) известен в математике открытием «тетраэдрных координат в пространстве» и так называемого «фейербаховского круга». Он отличался неудержимой импульсивностью. На­пример, своему другу, усомнившемуся в его меткости, он выстрелом прогнал между ногами заряд дроби. Карл наделал немыслимые долги, впал временно в алкоголизм, и врачами считался шизофреником (три рецидивирующих приступа). Однажды он вошел в класс с мечом и объя­вил, что отрубит голову каждому, кто не решит задачу. Но уже в 22 года он опубликовал ценную работу по геометрии, а во время первой шизофоренической вспышки создал другую ценную работу (по координатам тетраэдра), а затем впал в многолетнее безотрадное уныние. Впрочем, умер он в полном и ясном сознании. Ретроспективно трудно пересмат­ривать диагноз, хотя появление больного шизофренией в окружении маниакально-депрессивных родственников – явление необычайно ред­кое.

Эдуард Фейербах (1893–1843), единственный из сыновей Ансельма, тоже избравший своей специальностью право, уже в 25 лет стал профессором юриспруденции в университете в Эрлангере. Он был раздражительным тира­ном, и вместе с тем страдал манией преследования. Ретроспективно можно предполагать у него после вспышки творческой продуктивности глубокую депрессию, не помешавшую, однако, его успешной профессиональной дея­тельности.

Людвиг Фейербах (1804-1872) – философ, которому принадлежат слова: «Моя первая мысль была – Бог, вторая – Разум, третья и последняя – Человек».

Значение и деятельность Л.Фейербаха настолько общеизвестны, что для нас здесь существенны лишь патографические данные: смены периодов полного отвращения к творчеству периодами необычайно ин­тенсивной литературно-философской деятельности. Он бунтует против отца, сменив теологию на философию. Из преданного гегельянца пре­вращается в яростного антигегельянца, ставя учение Гегеля «с головы на ноги». Он бунтует против религии, лишая себя шансов на получение профессуры. Существенно, что основные труды, в том числе и «Сущность христианства» (1840), Л. Фейербах опубликовал до сорока­летнего возраста, а также и то, что с 26 лет у него начинает понижаться настроение, появляется нерешительность, хотя продуктивность достига­ет максимума в 36 лет и дает крупные подъемы в 53 и 64 года. Времена­ми у него появлялась мания величия.

Фридрих Фейербах (1808–1880), индолог, робко-депрессивный чело­век, живет на пенсию в 30 гульденов, положенную в Баварии детям тайного государственного советника. Он сохраняет полвека ровное настроение, явля­ется последователем и популяризатором своего брата Людвига.

Шестой ребенок криминолога Ансельма Фейербаха, Елена, в замуже­стве Добенек, по свидетельству Шперри, «никоим образом не уступает своим гениальным братьям». Рано выйдя замуж за ничем не замечательного челове­ка, она влюбляется в Паганини (сохранились ее любовные письма к нему), и он думает жениться на ней, но она заболевает каким-то «шизофреноподобным» заболеванием. Выздоровев и разойдясь с мужем, становится воспитательницей и путешественницей. В тридцать лет переживает второй приступ «шизофрении» с госпитализацией, а затем уходит в монастырь.

Обе младшие дочери Ансельма Фейербаха – Леонора (1809-1885) и Элиза (1813-1883) – живут тихо, для семьи, оставаясь старыми девами.

Таким образом, возможно с некоторой неточностью сказать, что из восьми детей гипоманиакального криминолога Ансельма Фейербаха, Карл, Эдуард, Людвиг и Елена унаследовали циклотимию.

Эмилия Фейербах (1827–1897), дочь археолога, веселая фантазерка, обожавшая танцы и остроумные игры, хорошая художница, сочиняет сказки, которые выдерживают много изданий, впадает в 43 года в прогрессирующую меланхолию. Ее циклотимический склад несомненен.

Ансельм Фейербах (1829-1880), сын археолога, художник. Оранже­рейные условия родительского дома рано развивают его талант, в семь лет он знакомится с «Илиадой» и «Одиссеей». В основе его характера лежит непо­стоянство настроения, но все же в этих сменах можно видеть шесть основных гипоманиакальных подъемов со спадами вплоть до легкой меланхолии. Про­дуктивность его особенно велика в периоды подъемов настроения.

Несмотря на заболевание сифилисом (1855 г.), Ансельм-художник со­храняет спокойствие, проделывает длительное лечение, весной 1859 г. пере­живает депрессивный сдвиг настроения, но к концу года снова настроен гипоманиакально. В 1862–63 гг. спад настроения до нормы, а весной 1867 г. новый гипоманиакальный подъем. 1880 год – инфаркт, предположительно, сифилитического происхождения. Шперри пишет о его семилетних циклах между подъемами, аналогичных семилетним циклам у Гете.

Таким образом, циклотимия наряду с поразительной продуктивностью и экстравагантностью, подъемами и спадами, прослеживается у Фейербахов в трех поколениях, насчитывающих 6–7 выдающихся людей, в том числе двух истинных гениев.

Династия Толстых-Пушкиных

Петр Андреевич Толстой сначала был ярым противником Петра I, но вовремя перешел на его сторону. Петр I говаривал примерно так: «Имея дело с П.А.Толстым, надо ухо держать востро, а камень за пазу­хой, чтобы череп ему разбить, а то укусит».

В 1697 г. Петр I отправил П.А.Толстого в числе тридцати семи дворян за границу для изучения морского дела. И Петр Андреевич поехал, хотя ему было уже 52 года. Он пробыл в Италии два года и, помимо морского дела, овладел итальянским языком. Петр сделал его дипломатом. Толстой поехал в Константинополь, получив 200 000 червонцев на подкуп чиновников Порты. Часть денег он утаил, а секретаря, который посмел об этой утайке донести, отравил. С 1710 по 1714 г., когда отношения между Россией и Турцией ис­портились, Толстой просидел в подземелье Семибашенного замка в Констан­тинополе. Вернувшись, поднес Меньшикову 20 000 рублей, за что попал в Сенат. Затем выманил по поручению Петра бежавшего царевича Алексея – выманил, поклявшись тому на кресте и Евангелии, что Петр его простит. По легенде, Алексей под пыткой проклял и самого П.А.Толстого, и все его по­томство на 25 поколений вперед. Подпись Петра Андреевича стоит девятой на смертном приговоре Алексею.

От Петра Толстой получил высший орден «Андрея Первозванно­го» и поместья с шестью тысячами крестьянских дворов. Однако Петр все же говорил Толстому: «Голова, голова, как бы не так умна ты была, давно бы отрубить тебя велел».

7 мая 1724 года, при короновании императрицы Екатерины I, П.А.Толстой был произведен в графы Российской империи. Ему было далеко за 80 лет, но сохраняя юношескую голову и живость, он принял участие в заговоре против Меньшикова. За это его и его сына Ивана лишили всех чи­нов и званий, всех поместий и сослали в Соловки, где оба и умерли в тече­ние пяти лет. Графское достоинство было возвращено потомкам Петра Анд­реевича Толстого только в 1780 г. царицей Елизаветой Петровной.

Ум, энергию, витальность П.А.Толстого следует признать совершенно исключительными. Но в каждом поколении его потомства был хотя бы один психически больной, что неизменно приписывали проклятию царевича Алек­сея.

П.А.Толстой являлся дальним предком не только Толстых – Льва Ни­колаевича, Алексея Константиновтича, по одной из линий даже Алексея Ни­колаевича Толстого. Он – предок К.Н.Леонтьева, Одоевских, Чаадаева, а по отцу – и Тютчева (см. родословную, опубликованную Н.К.Кольцовым в 1926 г.). Одна из замечательных особенностей П.А.Толстого и многих его потом­ков – поразительное долголетие, жизненная сила, а у некоторых и огромная физическая сила.

М.М.Щербатов (1733-1790)

Род Щербатовых, Рюриковичей, идет от Святого Владимира, князей Черниговских и Оболенских. Они на протяжении всей русской истории были стольниками, стряпчими, сокольничими и приближенными к царям боярами. Князь Меркурий Щербатов отличился в войнах Ивана Грозного. Константин Щербатов – в войне против Стеньки Разина. Юрий Щербатов, дядя историка, был ранен под Нарвой в 1776 г., и ушел в отставку в чине бригадира.

М.Ю.Щербатов получил в Великой Северной войне не менее шести ран, стал генерал-майором и губернатором Москвы (1731 г.), а затем губерна­тором Архангельска.

М.М.Щербатов с детства хорошо знал французский язык и литерату­ру, перевел на русский язык значительную часть семитомной Всеобщей исто­рии, а также ряд других крупных французских трудов. Он принадлежал к Санкт-Петербургской масонской ложе и чрезвычайно много читал. Он был и остался сторонником правления родовой аристократии, стал яростным про­тивником нового служилого дворянства, прав купечества, и тем более – кре­стьянства. Он был блестящим, глубоко эмоциональным оратором и едва не одержал победу в законодательной комиссии 1767 г. благодаря своему крас­норечию и широте знаний. Однако его подвели чрезмерный догматизм и вы­сокомерие. Потерпев поражение в законодательной комиссии, он стал ярост­ным критиком Екатерины II, которая после его смерти приказала конфиско­вать рукописи М.М.Щербатова и доставить лично ей.

Князь М.М.Щербатов был, кроме всего, автором незаконченного со­циального романа («Путешествие в страну Офирску»). Но главное дело его жизни – огромный, многотомный труд по истории России. Из прочих про­изведений Щербатова заслуживает особого внимания труд «О повреждении нравов в России», выдержавший восемь изданий на русском языке в проме­жутке между 1858 и 1908 г., переведенный на немецкий и английский языки.

М.М.Щербатов был сторонником не только доекатерининской, но даже допетровской Руси, и вместе с тем он был необычайно умным, много­сторонним и исключительно работоспособным человеком.

П.Я.Чаадаеву, внуку М.М.Щербатова по материнской линии, приве­лось, следовательно, не только познакомиться с его пятнадцатитысячной библиотекой, но, вероятно, также и унаследовать многие дедовские таланты.

Петр Яковлевич Чаадаев (1793-1856)

Петр Васильевич Чаадаев, генерал-майор, умер в душевной болезни, именуя себя персидским шахом. Предположение, что Петр Васильевич симу­лировал, чтобы уйти от суда за взятки, косвенно опровергается тем, что его сын Яков Петрович застрелился в 37 лет, а внук, Михаил Яковлевич Чаадаев, страдал меланхолией. Следовательно, приступы меланхолии у второго внука, Петра Яковлевича Чаадаева, предшествовавшие и следовавшие за его первым «Философическим письмом», могут быть поняты как проявление циклоти­мии с подъемами в период дружбы с Пушкиным, составления этих самых знаменитых «Писем», и очень тяжелыми, длительными депрессиями.

В судьбе П.Я.Чаадаева можно видеть сочетание оптимального импрессинга и прекрасного образования с блестящими дарованиями, не реализо­вавшимися из-за длительных инактивирующих депрессий. Чаадаев воспиты­вался очень любившей его самоотверженной тетушкой. Петр Яковлевич по­ступил в Московский университет, где тогда преподавала блестящая профес­сура. Петр Яковлевич быстро составил себе прекрасную библиотеку. Оба бра­та Чаадаевы – Михаил и Петр – вступили в гвардию, участвовали в сраже­ниях под Бородино, Тарутине, Малом Ярославце, Бауцене, Пирне, Кульме и Лейпциге. В 1816 г. в Царском селе Чаадаев познакомился с Грибоедовым и лицеистом Пушкиным.

О двадцатидвухлетнем Чаадаеве написано: «Этот красавец гусар резко отличался от своих товарищей… Его бледное, словно выточенное из мрамора лицо с необыкновенно высоким прекрасным лбом было малоподвижно и но­сило отпечаток постоянных и глубоких размышлений. Широта его эрудиции удивляла». Он сделал своим ближайшим другом шестнадцатилетнего Пушки­на, и тот написал «К портрету Чаадаева»…

Он вышней волею небес

Рожден в оковах службы царской;

Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,

А здесь он – офицер гусарский.

Получив в наследство 450 душ «мужеского пола» и 4000 десятин зем­ли, что означало достаточную обеспеченность, Чаадаев вышел в отставку и отправился путешествовать в Европу.

Перед отъездом он чувствовал себя очень больным и был мрачен. Уе­хал в Англию, путешествовал по ней, в конце года был в Париже, где прожил три сезона, затем – Швейцария и Италия, потом Дрезден, где он оставался до середины 1826 г., и возвращение в Россию.

Все это время его не оставляет состояние угнетенности. В его биогра­фии (М.Гершензон, 1908) написано: «Он все время лечится, и все без успеха. Галль вылечивает его от ипохондрии, но к концу путешествия его состояние ужасно… Его гнетут какие-то мучительные настроения… Попав, наконец, в Англию после опасного морского путешествия, он три недели не может при­нудить себя написать домой первое письмо – вещь совершенно непостижи­мая, потому что он в это время ничем не был развлечен и при этом хорошо знал, как тревожатся о нем тетка и брат, прочитав в газетах о бурях, свиреп­ствовавших на Балтике… Его слова: «Сознаюсь, что я изверг»…

В 1826–1830 гг. «Чаадаев поддался мрачному настроению духа, сделал­ся одиноким, угрюмым, нелюдимым, ему грозили помешательство и маразм. Едва ли это могло быть вызвано обыском, сделанным у него в Брест-Литовске и задержанием на полтора месяца, что, впрочем, не имело послед­ствий».

После возвращения из-за границы он практически бездействует, ста­новясь между тем, в силу своего ума и остроумия, светилом и красой «Английского клуба».

Нас здесь интересует переход от блестящего, пылкого, необычайно активного офицера, проделавшего с блеском кампании 1812–1813 гг., к чело­веку, многие десятилетия бездеятельному; превращение героического офице­ра в человека, который дал надеть на себя намордник (имеется в виду письмо Орлову, о чем см. ниже). Впрочем, это можно было бы объяснить внешними обстоятельствами. Но то, что он и за границей, и по возвращении целиком уходит в уныние, уже патогномонично и вынуждает нас к постановке диагно­за – циклотимия.

Бывало ли у Чаадаева гипоманиакальное состояние с огромным подъ­емом? Вот одно замечание, характеризующее его «Письма»:

«… откуда бы он взял это могучее волнение, чисто личное, неповто­римое, которое проникает всю его доктрину и сообщает такую неотразимую убедительность его слову? … В железной и вместе свободной последователь­ности его умозаключений столько сдержанной страсти, такая чудесная эко­номия сил, что и помимо множества блестящих характеристик и художест­венных эпитетов, за один этот строгий пафос мысли, его «Философические письма» должны быть отнесены к области словесного творчества наравне с Пушкинской элегией или повестью Толстого… Во всемирной литературе немного найдется произведений, где так ясно чувствовалась бы стихийность и вместе гармоничность человеческой логики».

Нет нужды излагать «Философические письма». У них есть автор, комментаторы, критики, наконец, есть история, которая лежит между совре­менностью и тем временем, когда писал Чаадаев. Но он для нас важен втройне – как прообраз Чацкого («Горе от ума»), как одна из самых выдаю­щихся личностей своего времени и, главное, как пусть и не близкий, но все же родич Л.Н.Толстого, А.С.Пушкина и плеяды гениев и талантов россий­ского XIX века. И если М.О.Гершензона можно было бы, допустим, упрек­нуть в свойственной биографам увлеченности, то не забудем, что Герцен от­вел Чаадаеву одно из первых мест в истории русской революционной мысли. Чаадаев вполне допускал, что искомым вариантом объединения человечества будет нечто вроде «той политической религии, что Сен-Симон теперь пропо­ведует в Париже…»

Для того, чтобы написать «Философические письма», нужен был ог­ромный духовный подъем. Достаточно документировав депрессию Чаадаева во время заграничного путешествия, мы документируем его последующую депрессию бесконечными жалобами на несуществующие болезни – нечто очень характерное для депрессивных больных.

М.Гершензон: «По словам Жихарева, Чаадаев донельзя надоел лечив­шему его профессору Альфонскому и так как он, в сущности, был совершен­но здоров, то Альфонский кончил тем, что однажды чуть не насильно свез его в Английский клуб… С этого дня Чаадаев сделался посетителем клуба… и был возвращен обществу». После вькода «Писем», последовавшего в 1836 г., Чаадаев до самой смерти в 1856 г. жил по стереотипу, по трафарету, который установился раз и навсегда, устраивая у себя по понедельникам приемы, на которых была «вся мыслящая Москва».

Были ли у Чаадаева другие признаки депрессивньк фаз, страхи? Не­сомненно. Такова его реакция на пограничный обыск и последовавшую за ним задержку возвращения в Москву. Таково и его «верноподданническое» письмо. История этого письма такова.

Герцен-эмигрант в 1851 г. выпустил за границей брошюру «О разви­тии революционных идей в России», где о Чаадаеве говорилось, как о вид­нейшем революционном мыслителе. Чаадаев написал ему благодарное пись­мо «за известные слова», и, намекая на свою близкую смерть, добавил:

«Может быть, придется Вам скоро сказать еще несколько слов о том же чело­веке». Позднее, узнав от влиятельного в жандармских кругах графа А. Орлова, что тому известны слова Герцена, Чаадаев написал Орлову письмо, в котором возмущался Герценом: «Каждый русский, каждый верноподданный царя, в котором весь мир видит Богом избранного спасителя общественного порядка в Европе, должен гордиться быть орудием, хотя и ничтожным, его великого священного призвания; как же остаться равнодушным, когда наглый беглец, гнусным образом искажая истину, приписывает нам собственные свои чувст­ва и кидает на имя наше собственный свой позор».

Когда племянник Чаадаева, прочитав копию этого письма, удивился, Чаадаев объяснил, что дорожит своей шкурой. Такое двоедушие или малоду­шие в условиях николаевской России было бы не удивительным, если бы речь шла не о великом мыслителе и, притом, человеке, который воевал, многократно проявляя величайшую храбрость. Это письмо Орлову – харак­терное проявление тех страхов, которые владеют личностью в депрессивной фазе.

Но чеканны его слова, оставшиеся в памяти поколений: «Во Франции на что нужна мысль? Чтобы ее высказать. В Англии? Чтобы привести ее в исполнение. В Германии? Чтобы ее обдумать. У нас? Ни на что!»

Александр Сергеевич Пушкин (1799-1837)

В свете бесспорных данных о существовании у А.С.Пушкина сезонных циклических подъемов и спадов настроения и работоспособности, мало свя­занных с внешними обстоятельствами (см. главу о А.С.Пушкине в разделе «Двойной механизм стимуляции – гиперурикемия-гипоманиакальная де­прессия»), особый интерес приобретает психиатрический анализ пушкин­ского рода (родословной), проведенный Е.Н.Каменевой (1924).

Прадед А.С.Пушкина по отцу, А.П.Пушкин, задушил в припадке сумасшествия свою жену, когда она рожала. Эта жена, урожденная Головина, была сестрой жены прапрадеда Л.Н.Толстого по матери, таким образом, оба гения русской литературы имеют некоторую долю общих генов.

Напомним, что дед Пушкина, Лев Александрович, обнаружив (или заподозрив), что жена изменяет ему с учителем детей, повесил учителя-француза на своем дворе, а жену уморил в заточении. Он вступил во второй брак, от которого и происходит Пушкин. Его вторая жена, урожденная Чиче­рина, является родственницей очень известного в свое время юриста и фило­софа Г.Н.Чичерина, а также его племянника Г.В.Чичерина, поразительно об­разованного, многогранного, ставшего со студенческих лет деятельным рево­люционером, политэмигранта, и вместе с тем – талантливого пианиста, ав­тора книги о Моцарте, а после революции 1917 г. – первого наркома ино­странных дел Советской России.

От брака Льва Александровича с Чичериной происходят отец поэта – Сергей Львович, и дядя – Василий Львович Пушкин, о котором Е.Н.Каменева совсем мимоходом упоминает как о страдавшем подагрой. Ка­менева относит Льва Александровича к шизоидам, а отец его, А.П.Пушкин, проводится ею как «душевно больной», но судя по возвратам к нормальной психике, они оба, вероятно, страдали либо маниакально-депрессивным пси­хозом, либо циклотимией. Общей картины это не изменит, так как выражен­ная циклотимия явно наследовалась в ветви Ганнибала.

Прадед A.C.Пушкина по матери, знаменитый «арап Петра Великого», Абрам Ганнибал, которому Александр Сергеевич посвятил свою незакончен­ную повесть, по-видимому, был очень талантлив, работоспособен, восприим­чив, но страдал сменами настроения, был необычайно вспыльчив и жесток.

Бабушка Пушкина по матери, Мария Александровна Пушкина, про­исходила из другой ветви пушкинского рода. У нее был племянник Пушкин же, профессор математики, который страдал душевным заболеванием с гал­люцинациями и гневливостью. Эта бабка вышла замуж за сына Абрама Ган­нибала – Осипа Абрамовича Ганнибала, который был «сорвиголова и ужас семьи», «беспутный, несдержанный, вспыльчивый». Он, его брат Иван Абра­мович, три сына Ивана Абрамовича и их племянник, по Е.Н.Каменевой, – циклоиды.

О матери Пушкина, Надежде Осиповне, сообщается, что она выделя­лась «порывистым, необузданным, страстным нравом», была деспотичной, капризной женщиной и плохой хозяйкой. «Будучи живой и общительной, отличалась переходами от гнева и взыскательности к полной апатии и равно­душию к окружающим. Любила общество, которое очаровывала умом и ост­роумием». В родословной она обозначена наполовину нормальной, наполо­вину циклоидной. Циклоидом обозначен и сам Пушкин, и один из четверых его детей (Александр Александрович), и один из внуков, «покончивший жизнь самоубийством из-за измены невесты». Циклоидность отмечена у брата Пушкина – Льва Сергеевича, у одной из его дочерей и единственного сына, Андрея Львовича.

Е.Н.Каменева отмечает, что в роду Пушкиных очень часты несчаст­ные браки, в четырех случаях закончившиеся смертельным исходом.

Резюмируя, Е.Н.Каменева демонстрирует комбинаторность дарований А.С.Пушкина и подчеркивает его близость к циклотимной, гипоманиакальной конституции, прослеживаемой у его предков: «По обеим линиям нам бросаются в глаза элементы, входящие в состав маниакально-депрессивного расположения».

Ко времени появления статьи Е.Н.Каменевой проблема гипоманиакального механизма стимуляции умственной активности и не ставилась. Сле­довательно, автора никак нельзя заподозрить в каких-либо натяжках, подво­дящих А.С.Пушкина под заранее выстроенную схему. Тем существеннее ее вывод и родословная, свидетельствующая о мономерно-доминантном неполнопенетрантном наследовании гипертимно-депрессивного или гипоманиакально-депрессивного состояния.

Не менее важно мимоходом упоминаемое наследование «артритизма» с прямым указанием на подагричность отца и племянника великого поэта. Поскольку об этом упоминается лишь мельком, нельзя и помыслить о какой-то предвзятости Е.Н.Каменевой. Но, если понимать под «артритизмом» рев­матизм или полиартрит, то ни та, ни другая болезнь почти не связаны с на­следственным предрасположением, они слабо наследуются, а из всех возмож­ных видов «артритизма» наследственна только подагра (наличие которой у дяди и племянника Пушкина почти не оставляет сомнений), поэтому неиз­бежен вывод, что наследовалась именно подагра, и несомненным передатчи­ком подагрического предрасположения (гиперурикемия) оказывается сам А.С.Пушкин. Тем более, что у Пушкина были периодические «ревматизмы», на которые он жаловался и от которых ездил лечиться на воды.

Александр Иванович Одоевский (1802–1839)

Князь А.И.Одоевский, принадлежавший к одной из знатнейших семей России, очень тщательно воспитывался матерью, до самой ее смерти в 1820 г. Он получил блестящее образование. Унаследовав тысячу душ крепостных, служил в Конногвардейском полку с 1820 г., через три года был произведен в корнеты. Одоевский дружил в Грибоедовым и во время наводнения 1824 г. рисковал жизнью, спасая его.

А.И.Одоевский очень рано стал писать стихи, но не сдавал их в пе­чать, и если бы его друзья их не записывали, то из созданного им ничего бы не сохранилось. За участие в декабрьском восстании он был приговорен к двенадцати годам каторжных работ и отправлен в Сибирь. Впрочем, каторжные работы, если можно верить описаниям, были далеко не страшны и, в сущности, за­нимали мало времени. «Место работы превращается в клуб: кто читает газе­ты, кто играет в шахматы». Заключенные занимались взаимным обучением.

«В долгие зимние вечера, – пишет барон Розен, – для развлечения и поучения несколько товарищей согласились читать лекции: Никита Муравьев – о стратегии и тактике, Ф.Б.Фольф – по химии и физике, П.С.Бобрищев-Пушкин – по прикладной и высшей математике… А.И.Одоевский – по рус­ской словесности». Как выяснилось, А.И.Одоевский весь курс читал по памя­ти.

Гораздо хуже сложилась жизнь Одоевского, когда декабристам, в том числе и ему, убавили несколько лет каторги, двенадцать свели к семи, и он в 1833 г. перешел на положение ссыльного. Он прожил три года в селе Елинском Иркутской губернии. Располагая суммой в 1000 рублей ежегодно, он не нуждался, но очень скучал. В 1836 г. ему разрешили переехать в Ишим, в 1837 г. вступить рядовым в Кавказскую армию. Он встретился в Казани с от­цом и поразил всех: «Александр Одоевский в 35 лет был красивейшим муж­чиной, каких я когда-либо знал» (воспоминания Н.И.Лорера). В Ставрополе ему удалось встретиться со старыми друзьями. Из действующей армии он по­пал в Тифлис, где ходил на могилу Грибоедова (Грибоедов присьшал ему в крепость письмо). В Пятигорске с ним встретился Н.П.Огарев, ставший как бы его учеником. Веселый и общительный, Одоевский резко изменился, по­лучив в июле 1839 года известие о смерти своего отца, и вскоре умер от ли­хорадки в Лазаревском форту, на берегу Черного моря. Кавказ недаром назы­вали «жаркой Сибирью».

Можно с полным правом сказать, что А.И.Одоевский был выдающей­ся личностью, со значительными, но так и не развернувшимися поэтически­ми дарованиями.

Владимир Федорович Одоевский (1803-1869)

В.Ф.Одоевский кончил университетский пансион в 1821 г. и оказался в кругу самых выдающихся умов своего времени. Получив прекрасное обра­зование, Одоевский вместе с Грибоедовым и Кюхельбекером в 1824-25 гг. издавал альманах «Мнемозина», затем редактировал ряд других журналов, много писал («Русские ночи», фантастические повести, сатирические расска­зы о светской жизни, детские сказки). Очень много сил В.Ф.Одоевский по­святил русской музыке, сблизился с Глинкой. Много занимался он организа­ционно-благотворительной деятельностью (детские приюты и больницы). Он стал одним из учредителей Археологического и Геологического обществ. Круг знакомых В.Ф.Одоевского – А.С.Пушкин, китаист О.Иоакинф, Глинка, Лермонтов, Даргомыжский, Серов. К созданному В.Ф.Одоевским возвраща­ются и по сей день.

Дмитрий Владимирович Веневитинов (1805-1827)

Д.В.Веневитинов умер очень молодым, видимо, отчасти из-за тяже­лого нервного потрясения. Нам не удалось собрать каких-либо данных ни о патографии самого поэта, ни о его ближайших родственниках, и эту задачу, может быть и неблагодарную, мы вынуждены переадресовать последующим исследователям. Известно только, что у него были оптимальнейшие условия развития в детско-подростковом возрасте.

Друзья Веневитинова часто собирались в доме его матери, где, в част­ности, А.С.Пушкин читал «Бориса Годунова». Уже в студенческие годы Вене­витинов, князь В.Одоевский, И.Киреевский организовали кружок по изуче­нию немецкой философии. Часть членов кружка стали «архивными юноша­ми», очень образованными. Кроме того, сочувствуя декабристам, они готови­лись к предстоящим схваткам, ездили в манеж и фехтовальный зал, чтобы быть готовыми к борьбе в случае прихода Южной армии. После восстания декабристов они решили прекратить сборы своего «общества» у Одоевского, сожгли устав и протоколы. Но в дальнейшем произошла роковая случай­ность: Д.В.Веневитинов поехал в Петербург вместе с французом Воше, кото­рый часть пути в Сибирь провожал одну из жен декабристов (урожденную графиню Лаваль). Воше был арестован, а заодно с ним и его попутчик Вене­витинов, который пробыл в Третьем отделении всего двое-трое суток, но так и не смог освободиться от тяжелого впечатления, которое на него произвел допрос. В марте 1827 г. он заболел «тифозной горячкой» и 15 марта скончал­ся.

Можно констатировать, что у него на всем протяжении короткой жизни, с раннего детства, были наиблагоприятнейшие условия для развития литературно-поэтических и иных интеллектуальных способностей, что он с раннего детства попал в общество умнейших и образованнейших людей сво­его времени, что в юности он уже принадлежал к цвету тогдашней гумани­стической интеллигенции и жил в мире поэзии, подобно тому, как дети в музыкальных семьях живут в мире музыки.

Федор Иванович Тютчев (1803-1873)

Пытаясь расчленить гений и удивительный талант на их компоненты у блистательных родственников Л.Н.Толстого и А.С.Пушкина, установив чет­кую гипоманиакально-депрессивную компоненту у обоих, мы не можем обойти Ф.И.Тютчева.

Тютчев получил с детства блестящее образование. Не менее важно, что у него был и совершенно замечательный «дядька», влиянию которого можно приписать значение раннего «импрессинга». И.С.Аксаков пишет об этом «дядьке»: «Николай Афанасьевич вполне напоминает знаменитую няню Пушкина, воспетую самим поэтом, и Дельвигом, и Языковым». Этот дядька сопровождал поэта в заграничных поездках и многолетних службах.

«К чести родителей Тютчева надобно сказать, что они ничего не ща­дили для образования своего сына, и по десятому году, немедленно после французов пригласили к нему воспитателем Семена Егоровича Раича. Выбор был самым удачным», – продолжает Аксаков. Он описывает и самого С.Е.Раича, и его последующую большую литературную и литературно-организационную деятельность, и то, как Раич прививал своему ученику вкус к поэзии и литературе, и то, как созревала у Тютчева под влиянием Раича потребность в поэтическом творчестве и в общении с поэзией. И несомнен­но, все это с лихвой компенсировало то, что «дом Тютчевых… был совершен­но чужд интересам литературы, в особенности русской литературы».

И.Аксаков (1886) пишет о Тютчеве, что он «обладал способностью чи­тать с поразительной быстротой, удерживая прочитанное в памяти до малей­ших подробностей, а потому и начитанность его была изумительная.Тем бо­лее изумительная, что времени для чтения, по-видимому, оставалось у него немного».

Что касается механизмов стимуляции умственной активности, то тут можно вспомнить замечание Аксакова о том, что «Федор Иванович чрезвычайно походил на свою мать, Екатерину Львовну, женщину замечательного ума, сухощавого нервного сложения, с наклонностью к ипохондрии, с фанта­зией, развитой до болезненности». Мать Тютчева – урожденная Толстая. Бы­ла ли у нее циклоидность? Унаследовал ли ее поэт?

Жизнь Тютчева, большей частью проведенная за границей, заслужива­ет специального изучения с этой точки зрения. Но несомненно, что до ста­рости у него были частые и рано начавшиеся приступы подагры: «Обычные осенние припадки подагры сменились головными болями, – пишет Аксаков о здоровье Тютчева в 1872 г.

Тютчев был материально независим, на него никакого давления не оказывал «спрос», и, по свидетельству Аксакова, «если стихи его увидели свет, так только благодаря случайному, постороннему вмешательству. В появ­лении их в печати бывали пропуски и в пять, и в четырнадцать лет, хотя в поэтическом его творчестве и не было перерыва. Самая известность его, как поэта, начинается, собственно, с 1854 года, то есть когда ему пошел уже шес­той десяток лет…»

У Ф.И.Тютчева была и очень странная родословная, и очень странная судьба. А.Горелов (1976) пишет: «Дед поэта, секунд-майор Николай Андрее­вич Тютчев, человек нрава бурного, пребывал любовником знаменитой Салтычихи,… за зверскую жестокость к своим крепостным приговоренной к по­жизненному заключению».

Сам Ф.И.Тютчев полвека пробыл в чиновниках, из них двадцать лет пробыл за границей, дважды был женат и оба раза на иностранках, затем у него был четырнадцатилетний роман с Е.А.Денисьевой, от которой осталось трое признанных им детей. В 1844 г. он выпустил брошюру о необходимости объединения всех славян под скипетром русского царя. Николай I, прочитав ее, сказал, что «нашел в ней все свои мысли». Вместе с тем, среди его изре­чений, впоследствии собранных в «Тютчевиане», читаем: «Русская история до Петра Великого – сплошная панихида, а после Петра – одно уголовное де­ло».

Алексей Константинович Толстой (1817-1875)

Поскольку оба механизма гениальности, подагрический и гипоманиакально-депрессивный, нередко наследуются мономерно-доминантно, пред­ставляются необходимыми поиски этих механизмов у всех представителей той плеяды первоклассных талантов, которые, по родословной, окружает Л.Н.Толстого и А.С.Пушкина. Естественна поэтому наша попытка отыскать какой-либо из этих механизмов у А.К.Толстого, тем более, что версия об его инцестном происхождении от А.А.Перовского оказалась совершенно ложной.

Основываясь на данных Г.И.Стафеева (1973), можно утверждать, что с младенчества жизнь А.К.Толстого проходила в самых оптимальных условиях. Его с раннего детства обучали немецкому и французскому языкам, несколько позднее он изучил английский и итальянский языки, с шести лет зачитывал­ся книгами, причем обладал почти фотографической памятью.

А.К.Толстой был физически необычайно силен (гнул подковы, связы­вал узлом кочерги и т.д.). Он рано стал другом будущего императора Алек­сандра II, так что впоследствии его почти освободили от цензуры. Брат его матери, А.А.Перовский (писавший под псевдонимом «Погорельский») чрез­вычайно много сделал для его умственного и эстетического развития. Заве­щав ему свое огромное состояние, на десятки лет освободил от материальных забот. Еще до окончания университета Алексей Константинович стал одним из тех «архивных юношей», которым не полагалось особенно трудиться, но зато обязательно надо было знать как можно больше обо всем… Над этим не раз подтрунивал Пушкин.

То, что А.К.Толстой естественным образом оказался в высокообразо­ванных аристократических кругах, способных воспринять и оценить его творчество, что конечно, создало почти уникальные возможности для реали­зации его таланта.

А.К.Толстой стал писать стихи в шесть лет. Он обладал фотографиче­ской памятью и мог, прочтя страницу прозы, слово в слово ее повторить. Это означало, что словарный запас Толстого был невероятно огромен, – способ­ность, необычайно важная для поэта. Маяковский, например, на вопрос о том, читает ли он Пушкина, ответил: «Нет, потому что я всего Пушкина знаю наизусть».

Феноменальная память, исключительная физическая сила и редкост­но-оптимальные условия развития, почти идеальные возможности для реали­зации своей творческой энергии, немедленная и высокая оценка созданного, – все это, казалось бы, достаточно объясняет необычайный расцвет его та­ланта.

На стихи А.К.Толстого писали музыку самые крупные русские компо­зиторы – Чайковский, Мусоргский, Римский-Корсаков, Рахманинов, Кюи, Танеев.

Но хотелось бы обратить внимание на генетику А.К.Толстого. Его мать, красавица Анна, была дочерью графа А.К.Разумовского, наследника Кирилла и Алексея Разумовских, двух богатырей, простых казаков, очень по­любившихся «веселой царице Елисавете». Кирилл Григорьевич – гетман Ук­раины, получивший в приданое от Нарышкиной около 40 тысяч крепостных. Граф Алексей Кириллович Разумовский, расставшись с женой, влюбился в красавицу и умницу М.М.Соболевскую, родившую ему девятерых детей, ко­торым Алексей Кириллович всякими правдами и неправдами добился дво­рянского звания «Перовских». Перовские, внуки фаворита царицы Елизаве­ты, были очень деятельны и талантливы.

Мать А.К.Толстого, урожденная Перовская (Разумовская), несомнен­но отличалась патологическими странностями, в частности, она необычайно быстро развелась с мужем, К.П.Толстым, – чуть ли не месяц спустя после свадьбы. Она была необычайно жестока по отношению к крепостным, даже по критериям отнюдь не кротких нравов того времени. Она проявляла не­обычайную властность по отношению к сыну, например, десятилетиями ме­шала ему жениться на любимой женщине. Мать безумно (сверх всяких гра­ниц) тратила деньги, а в своих туалетах намеренно и дерзко копировала им­ператрицу и подражала ей.

Все это заслуживает проверки на наличие у нее маниакально-депрессивного комплекса.

Ее брат, А.А.Перовский, который чрезвычайно тщательно и заботливо воспитывал племянника, был другом Пушкина и Жуковского. Другой брат матери – Василий Алексеевич, стал оренбургским губернатором, начал про­движение России в Среднюю Азию и получил графское достоинство. Трое двоюродных братьев А.К.Толстого, Жемчужниковы, вместе с Алексеем Кон­стантиновичем сотворили Козьму Пруткова. Следовательно, помимо состоя­ния и связей, ими были унаследованы и таланты.

Что касается самого А.К.Толстого, то объем и необычайно высокий уровень созданного им, человеком материально независимым, позволяет предполагать наличие какого-то могучего внутреннего стимула. Постоянные боли в ногах и почти ежегодные поездки на лечение в Карлсбад позволяют заподозрить не исключенную нами подагричность.

Дядя А.К.Толстого по отцу, Федор Петрович Толстой, выдающийся художник, стал академиком, не достигнув еще 24 лет.

Лев Николаевич Толстой (1828-1910)

Анализ биологических факторов могучего творчества Л.Н.Толстого приходится начать с опровержения легенды о его эпилепсии. Хотя и отно­сительно мало распространенная, она была в свое время принята за чистую монету даже таким авторитетным знатоком, как А.В.Луначарский. Так, в предисловии к книге А.М.Евлахова (1930) А.В.Луначарский писал, что в эпилепсии Л.Н.Толстого ни на минуту нельзя сомневаться (как и в эпилеп­сии Ф.М.Достоевского). Между тем, версия об эпилепсии Толстого, разви­тая доктором Сегалиным (1930) и А.М.Евлаховым в эти годы, базировалась целиком на натяжках, на объединении редких, но сильных вспышек бешен­ства у Л.Н.Толстого (например, эпизод, произошедший в 1867 г., с яро­стью, злобой и битьем посуды, подробно описан в письме С.А.Толстой – Т.А. Кузьминской) с потерей сознания и судорогами в последние годы его жизни (1908-1910 гг.).

Между тем известно, что в глубокой старости почти неизбежно насту­пают атеросклеротические изменения сосудов мозга, а также спазмы сосудов, приводящие к обморокам, потере сознания, а иногда и судорогам. Очевидно, однако, что эти явления, если они имеют место действительно в глубокой старости, никак не могут свидетельствовать об эпилептической природе и могут возникать почти у каждого человека, дожившего до восьмидесяти лет.

Не могут рассматриваться как эпилептические и изолированные вспышки бешенства. Насколько натянута версия А.М.Евлахова, видно из то­го, что он в качестве доказательства этой версии привлекает такие факты, как семикратное переписывание Л.Н.Толстым двух тысяч страниц рукописи «Войны и мира» или многократный объезд всего поля Бородинской битвы с картой генерального штаба в руках, а также поездки на очень большие рас­стояния для того, чтобы узнать мелкую деталь у одного из участников Отече­ственной войны 1812 г.

Очевидно, что все это – лишь свидетельство чрезвычайной ответст­венности художника и сознания им того, что он творит не для удовлетворе­ния сиюминутных потребностей читателя, а отдает свое произведение на суд времени и взыскательнейшей критики. Л.Н.Толстому пришлось брать на себя обязанности историка еще и потому, что иначе он оказался бы на поводу у официальных историков – русских «квасных» патриотов, французских бона­партистов и антибонапартистов.

Профессор Евлахов видит доказательство эпилептичности Л.Н.Толстого и в том, что писатель слишком подробно все изучал. Но разберем лишь один пример такой обстоятельности. Общеизвестны споры о том, погубили ли армию Наполеона морозы или морозов в Европейской части России в том году вовсе не было, а Наполеона погубила народная война. О том и другом написано множество книг, горы статей. А вчитывание в несколько строк «Войны и мира» способно дать понимание истинной причины гибели армии Наполеона во время отступления.

«Мороз, зима иль русский Бог…»

Точный во всем, Л.Н.Толстой описывает, как из леса выходят к кост­ру, у которого греются русские солдаты, французский офицер Рамбаль и его денщик Морель.

Денщик затягивает песню… И в этой-то детали мы можем найти ключ к загадке гибели наполеоновской армии: когда ей пришлось уходить по разо­ренной ранее Смоленской дороге, холода загоняли и солдат, и офицеров, всех вповалку, вплотную, на ночь в немногие еще уцелевшие дома и хаты. Армия во время похода на Москву, в самой Москве, особенно горящей, не могла не набраться вшей, притом вшей тифозных, потому что тиф был эндемичен. На обратном пути, когда армия ночевала в такой тесноте, вши от го­рячего тела заболевших обязательно переползали на здоровых (вошь не выно­сит горячечной температуры). Мелкая и точная деталь: денщик в бреду поет… При воспалении легких, при любой другой простуде с высокой температурой не запоешь. А денщик поет – он болен сыпным тифом! Тем именно «сыпняком», который унес столько жертв во время Гражданской войны и во время голода. Сыпной тиф не мог не разгуляться среди французской армии во время ее осенне-зимнего бегства по Смоленской дороге, с которой нельзя было сойти из-за «конвоя» партизан и казаков.

Маленькая, но точная деталь: денщик, поющий песню о короле Ген­рихе, – и раскрывается загадка гибели великой армии. Историки знают, что действительно, наполеоновские солдаты массами гибли во время отступле­ния.

Строками ниже «перемигиваются звезды» о другой великой тайне и загадке – загадке человеческой доброты. Но до нас уже донесена одна прав­да, которую поймут инфекционисты и эпидемиологи, знающие, что такое сыпной тиф. Трудно предполагать, что Л.Н.Толстой мог догадаться о значе­нии пения французского солдата. Ему нужна была только реальная правда, имевшая место деталь, пусть и незначительная на первый взгляд. Но более чем через 150 лет эта правда, эта, такая незаметная деталь раскрывает вели­кую историческую истину.

Но если представления об эпилепсии Л.Н.Толстого совершенно оши­бочны, то имеются веские доказательства того, что жизнь и творчество Тол­стого характеризовалось чередованием неудержимой гипоманиакальной ак­тивности с периодами творческих спадов. Г.В.Сегалин (1930) показывает на­личие в творчестве Толстого отчетливейших подъемов и спадов, не всегда равных по временным промежуткам.

Первый подъем приходится на возраст от 23 до 29 лет, когда написа­ны «Дневники», «Севастопольские рассказы», «Детство», «Отрочество», «Юность». Затем в возрасте 30–35 лет – снижение творческой активности. В это время написаны «Семейное счастье», «Альберт», «Люцерн», при всем их значении уступающие предшествовавшему и последующему, потому что в между 36 и 41 годами создана «Война и мир», в следующий период подъема (возраст 45–48 лет) – «Анна Каренина». Новый пятилетний спад, и появля­ются «Смерть Ивана Ильича», «Холстомер», «Власть тьмы» (возраст 56–59 лет). Трехлетний спад, и на новом подъеме начато «Воскресение», написаны «Плоды просвещения», «Крейцерова соната». Потом опять спады, двух-­трехлетние, и подъемы, во время которых завершено «Воскресение».

Но может быть, периоды относительно сниженной продуктивности в действительности – лишь передышки и время подготовки, продумывания нового титанического труда? Нет. В письме С.А.Толстой к Т.А.Кузьминской описывается один из таких приступов депрессии: «Завтра месяц как мы тут, и я никому ни слова не писала. Первые две недели я ежедневно плакала, пото­му что Левочка впал не только в уныние, но и в какую-то отчаянную апатию. Он не спал, не ел, сам a la lettre плакал иногда…» Потом Толстой поехал в Тверскую губернию, виделся там со старыми знакомыми Бакуниными (дом либерально-художественно-литературный), «потом ездил также в деревню к какому-то раскольнику-христианину, и когда вернулся, тоска его стала меньше».

Л.Н.Толстой несомненно отличался огромной физической силой. У Т.Л.Сухотиной-Толстой (1976) имеется следующее упоминание о башкирцах: «Способ борьбы их следующий: двое садятся один против другого и упирают­ся подошвами друг в друга. Потом они берут в руки прочную палку и тянутся за нее – кто кого перетянет. В этой борьбе нужно столько же сноровки, сколько и силы. Как только ноги вытянутся, так противник становится стой­мя перед победителем.

Папа принимал тоже участие в борьбе и, к моему большому торжест­ву, не оказывалось ни одного башкирца, который перетянул бы его. Как только он возьмется за палку, так сразу поднимает на ноги сидящего против него башкирца».

Навряд ли Л.Н.Толстой мог проявить особую сноровку в новом для него виде борьбы. Победа этого уже не столь молодого человека явно дости­галась за счет большого превосходства в физической силе. У него самого есть свидетельство (в «Люцерне») о «том злобном подъеме силы», который он так любил в себе:

«Я совсем озлился той кипящей злобой негодования, которую я люб­лю в себе, возбуждаю даже, когда на меня находит, потому что она успокои­тельно действует на меня и дает мне, хоть на короткое время, какую-то не­обыкновенную гибкость, энергию и силу всех физических и моральных спо­собностей»… Это (прокомментируем мы) – способность к выбросу большого количества адреналина, один из компонентов, необходимых для преодоления больших трудностей.

Кроме того, Л.Н.Толстой обладал неимоверной сексуальной энергией. Разумеется, огромная сексуальная и физическая сила – это только факторы, способствующие реализации таланта, так же как и ранне-детский импрессинг, породивший неудержимое стремление к справедливости, к по­ниманию людей. Из несовместимости этих стремлений с действительностью рождается конфликт и… творчество. Но почему у миллионов это решается посредственно, а у Толстого – гениально, это загадка и тайна личности. Го­ворят, что Бальзак создал 2000 персонажей. Л.Н.Толстой создал меньшее число их, но зато каждого – «со своей вселенной».

Подводя итоги рассмотрения всех выдающихся лиц, перечисленных в родословной Толстых-Пушкиных, можно отметить следующее.

Все без исключения выдающиеся люди этой родословной так или иначе получили в детстве и юности блестящее индивидуальное образование, оптимальные импрессинги, оптимальную установку на творческую литера­турную деятельность, и несомненно настрой на очень высокие идеалы. По­мимо очень большого ассортимента дарований литературно-поэтического ха­рактера, несомненно, что у двух величайших (А.С.Пушкин и Л.Н.Толстой) имели место гипоманиакально-циклотимические колебания творческой ак­тивности. У Пушкина, кроме того, была гиперурикемия. Было бы худшим видом лицемерия «не заметить», что у них обоих была резко повышена сексу­альная потенция, и это, вероятно, также неслучайно (андрогены). Следова­тельно, и в этой замечательной родословной, развертывающейся на фоне оп­тимального импрессинга, в условиях, многим из них обеспечивающих опти­мальные возможности реализации, при очень высокой общей одаренности, удается у ряда деятелей (Тютчев, Чаадаев, Л.Н.Толстой, А.С.Пушкин) найти специфические механизмы огромного повышения интеллектуальной активности.

Мы не можем не привести здесь цитату из замечательной работы «Родословная наших выдвиженцев», написанной крупнейшим отечественным ученым, основателем московской генетической школы Николаем Константи­новичем Кольцовым (1926).

Речь идет о только что рассмотренной нами родословной Толстых-Пушкиных.

«Благоприятная внешняя среда, позволявшая генотипам полностью проявляться в фенотипах, обеспечивала этим высокое качество браков, заключавшихся по большей части в собственной среде, нередко с близкими родственниками, благодаря чему мы и находим в этой генеалогии замечательный отбор особенно ценных генов – настоящий пантеон русской поэзии.

Но конечно, совсем иная картина обнаружилась бы, если бы эта исключительная по своей ценности семья развивалась в иной среде, например, если бы родоначальники ее были крепостными и вели тяжелую борьбу за материальное существование. При таких условиях поэтический талант ценился мало, для борьбы за жизнь требовались бы совсем иные способности – физическая сила, здоровье, приспособляемость. Большинство талантливых поэтов оказалось бы плохими земледельцами; они не могли бы развить в полной мере своего поэтического таланта, может быть, остались бы неграмотными и, вероятно, не оставили бы имени потомству. Некоторые оказались бы типичными жизненными неудачниками, не приспособленными к окружающей их среде. Гении, как А.С.Пушкин и Л.Н.Толстой, конечно, выдвинулись бы и при таких условиях и проявили бы огромную мощь своего генотипа, но характер их деятельности и содержание их произведении были бы, конечно, совсем иными. И мы с удивлением спрашивали бы себя, откуда взялись эти гениальные выдвиженцы-самородки».