Интервью с владимиром павловичем эфроимсоном

 

Октябрь 1988 года.

– Владимир Павлович, Вы – один из старейших генетиков страны. Вся Ваша жизнь неразрывно связана с судьбой генетики, которая была поистине трагической. Рассказ о Вашей жизни – это прежде всего рас­сказ о путях развития отечественной генетики… Поэтому интерес к Вам, к Вашему жизненному пути вполне понятен – это одновременно и интерес к истории отечественной науки, к истории страны.

– Вы правы: в последнее время меня довольно часто просят выска­заться, но интерес этот появился слишком поздно – мне уже почти во­семьдесят… И часто не хватает сил, хотя многое хочется сказать и объяс­нить. Ведь очень мало тех, кто по-настоящему понимает, что с нами про­изошло, и почему столь катастрофично нынешнее состояние нашей нау­ки, генетики, в чем причина нашего отставания в биологии, да и не толь­ко в ней…

– Хотя я знаю, что Вы всегда категорически отказываетесь расска­зывать о себе, – не обессудьте. Расскажите, пожалуйста, о своей семье, о Ваших родителях.

– Я родился в Москве. В достопримечательном месте и в не очень замечательной семье. Место моего рождения – ул. Лубянка, 2. Кстати, в двадцатые и тридцатые годы по Москве ходил такой анекдот. Показывая на тот дом, в котором я родился, один прохожий говорит другому:

«Раньше это был дом страхового общества «Россия». – «А теперь там что – «Госстрах»?» – «Нет, Госужас»… Так вот, в 1908 году я как раз и ро­дился в доме страхового общества «Россия», в котором просто сдавались квартиры внаем. Кто же знал, что именно мой родной дом станет потом самым страшным местом в Москве?

Как странно, на десятилетия протягивается детское восприятие. Помню, как неведомо почему, уже во взрослом возрасте я совершенно необъяснимым образом всегда испытывал какое-то очень теплое чувство к болгарам, появлявшимся в институте им. Мечникова. Ни в чем это не проявлялось, кроме какой-то внутренней симпатии вовсе неизвестного мне происхождения… Такая избирательность мне, заклятому интернацио­налисту (или, как когда-то это называли – космополиту) была непонятна. Но вот однажды, проходя по скверику напротив здания ЦК КПСС около часовенки, посвященной русским солдатам и офицерам, павшим за сво­боду Болгарии, я понял, что воспоминание о памятнике, около которого я гулял в самом раннем детстве, и на барельефах которого изображено, как русские солдаты спасают болгар от турецких аскеров во время войны с турками в 1877-78 годах, с того самого четырехлетнего возраста, незримо потаенно, противоестественно, по Фрейду, сохранялось десятки лет, хотя первоисточник самого ощущения был совершенно забыт. Кстати отмечу, что у Фрейда – пятьдесят процентов абсолютного вздора, а пятьдесят – совершенно гениально. Кстати вспомнил, что мои недогадливые родители как-то купили мне красную феску (турецкую!) – как я эту феску ненави­дел…

Моя семья, чистокровная еврейская, была совершенно обрусевшей. В ней никогда не говорили ни на иврите, ни на идише, который тогда называли просто «жаргон». Мой отец, Павел Рувимович Эфроимсон, был человеком поразительной энергии, огромной пробивной силы, большого комбинаторного ума. Он был фондовиком – крупным банковским специалистом. Сам он был сыном местечкового духовного раввина (к сведе­нию, духовный раввин – это существо, значительно более нищее, чем церковная крыса). Конечно, отец кончил гимназию с медалью, но в Киев­ском университете оказался перебор «еврейцев» и отец поступил туда только благодаря ходатайству околоместечкового помещика Ламсдорф-Галагана. Он закончил юридический факультет и впоследствии служил главным управляющим поместий того самого Бродского, который вошел в поговорку («Чай – Высоцкий, сахар – Бродский»).

Моя мать, Елизавета Марковна Кроль, была полной противопо­ложностью ему – бесконечно скромная, бесконечно благородная, доб­рая… Причем не только по отношению ко мне и моему брату, но и по от­ношению ко всем окружающим и даже неокружающим.

Моя мама была святой. На этом рано и сгорела. В войну она по­шла санитаркой в госпиталь к раненым. Делала все, раненые даже полю­били свою «жидовочку»… Госпиталь был с аристократическими сестрами милосердия. Там, конечно, санитарку-еврейку презирали… Но только меньшинство, поскольку среди аристократии за слово «антисемит» можно было схлопотать пощечину; презирали только мещанистые, и даже тогда, когда мама сдала экзамен на медсестру. Презрение прекратилось только когда выяснилась, что она жена «того самого Эфроимсона».

Когда надо было стабилизировать червонец (уже в годы НЭПа), то к отцу как к очень крупному фондовику, обратились из Госбанка или Промбанка с просьбой помочь в этой работе. Он принял в этой операции серьезное участие и так как из десятков миллионов рублей, проходивших через его руки, к ним ничего не «прилипло», то отцу выразили где-то в высоких государственных кругах коммунистическую благодарность. Разу­меется, это ничуть не помешало ему в 1926 году стать одним из главных виновников чуть ли не первого вредительского процесса – процесса по «экономической контрреволюции», которой он никак не мог заниматься и которой вообще не существовало. Теперь это наконец становится извест­ным, но в свое время меня потрясло то, что отец никак не мог на суде (а был открытый суд, печаталось в газетах, гремело повсюду!), повторяю – отец никак не мог доказать, что дважды два – четыре, то есть совершен­но очевидные и простые истины.

В те годы отец уже работал в какой-то мелкой организации, воро­чая лишь десятками или сотнями тысяч рублей, что меня очень расстраивало – он мог бы в каком-нибудь банке ворочать десятками миллионов. Должно было пройти много лет прежде, чем я понял, что пойди мой энергичнейший и молниеносно соображающий отец в госучреждение, со своим раввинским происхождением, а главное – со своим банковским прошлым, то в первом же вредительском процессе он был бы расстрелян, а так он отделался «пустяками» – получил через расстрел десять лет и провел пять лет в Лефортово. Но в свое время суд над отцом тяжело отра­зился на моем мировоззрении: я много лет считал, что как лично оби­женный, я не могу приходить к окончательной и справедливой оценке происходящего. Я тогда как-то не подозревал, что таких «лично обижен­ных» было много десятков миллионов. Но в частности, именно эти раз­мышления привели к тому, что я старался избегать лишнего общения с людьми и занимался гораздо больше в библиотеке, чем в университете.

Я очень рано прошел тестирование, выявившее у меня очень сла­бую слуховую память при относительно приличной зрительной. Я понял, что мне надо все постигать зрением. Я очень рано и очень много стал за­ниматься сам. Так как я ничего не воспринимал на слух, то я решил как можно скорее «разделаться» со школой. Два раза «прыгал» через класс. Кончил в пятнадцать с половиной лет (не кончил на год раньше, потому что запретил отец). Но зато в последние годы в школе я чрезвычайно много «болел» самыми различными болезнями, благо у меня было много родственников – врачей, которые мне писали справки о «болезнях». То­гда система надзора не была доведена до высокой степени совершенства и никто не знал, что во время этих «тяжелых заболеваний» ежедневно с утра до самого вечера я просиживал в Ленинской (тогда еще Румянцевской) библиотеке, до абсолютного безумия увлекаясь историей.

Что касается моих школьных занятий, то ими ни преподаватели, ни родители почти не интересовались, чему я был очень рад, довольству­ясь тройками и сплошь и рядом пропуская очень хорошие уроки, которые в «Питер Пауль шуле» вели очень хорошие учителя. В результате, окончив школу, я еще год просидел в Ленинке, а затем поступил в университет, не добравши нескольких месяцев до семнадцати лет. Мои интересы распространялись в самых разных направлениях. Но я знал, что языки я в любом случае знать буду, историю знать буду (к тому времени я знал на память, наизусть пару сотен страниц из «Истории» Шиллера, сотню страниц из Моммзена и Бог знает сколько страниц из других первоисточников). А вот биологию я без университета знать не буду, что и определило мое по­ступление на биологическое отделение физмата, где я себе два года не находил места, покуда не втюрился безоглядно в генетику.

– Владимир Павлович, я знаю, что в университете Вы проучились совсем недолго – в 1929 году Вас исключили. Вы всегда уходите от ответа на вопрос, почему это произошло. Поэтому я должна сказать, что пово­дом к исключению из университета послужило Ваше выступление в защи­ту Сергея Сергеевича Четверикова, первоклассного ученого, основопо­ложника новой науки – популяционной генетики. Четверикова выгоняли якобы «за малую эффективность научных работ», и Вы мужественно вы­ступили против этой чудовищной несправедливости. Был ли Сергей Сер­геевич Вашим учителем? Вообще, расскажите о своих учителях.

– Пожалуй, на первое место надо поставить Николая Константи­новича Кольцова. Когда меня недавно неожиданно спросили, в чем сек­рет Кольцова, я даже не сразу смог сообразить – о каком секрете идет речь. На мои недоуменный вопрос мне ответили: «У Кольцова был такой маленький институт и такое множество прекрасных ученых работало с ним!»

Прежде чем ответить на этот вопрос, мне пришлось напомнить со­беседнику о книге Синклера Льюиса «Эрроуcмитт». Сейчас эту книгу мало читают, а в двадцатые годы многие биологи зачитывались ею. Она определяла тогда мировоззрение молодых ученых. Не буду напоминать содержания, но только скажу, что книга заканчивается описанием того, как главный герой со своим приятелем удаляются в какое-то дикое лого­во, где создает лабораторию, в которой никто и ничто не мешает им за­ниматься наукой. Видите ли, Николай Константинович Кольцов всегда держался на какой-то определенной и весьма дальней дистанции от всех студентов. Было бы совершенно немыслимым услышать от него какие-то высокие слова. Но то, что исследовательская наука – самое высокое в жизни, это разумелось само собой. Может быть, в этом и был его секрет?

Огромную роль в моей научной судьбе сыграл Григорий Иосифо­вич Роскин. Хорошо помню, как щенком я получил от Роскина задание отреферировать одну работу по модным тогда ядерно-плазменным соот­ношениям. Я прочитал не только эту работу, но и полсотни смежных и сделал доклад, внешне может быть и хороший. Но Роскин задал мне де­ликатно один вопрос, из которого я уразумел, что внутренней связи меж­ду всеми десятками работ я не обнаружил. На свое счастье, я понял, что я – дурак, и что я ничего не понимаю. Тогда же я понял, что соображать тоже нужно учиться.

А уж думать и соображать я научился на семинаре у Михаила Ми­хайловича Завадовского – Мих-Миха. Можно было завалить десять заче­тов, иметь невероятные хвосты, но студент «котировался» по одному-единственному показателю: сумел ли он задать хотя бы один вопрос на семинаре у Мих-Миха.

Впоследствии я начал работать в лаборатории Завадовского с дрозофилами, просиживал там целыми днями и вечерами (мне совсем не хо­телось общаться с другими генетиками, дабы не компрометировать их «скандальными» делами своего отца – повторю, ведь мы были идиота­ми!)… Но вот однажды вечером, часов в десять, Мих-Мих, проходя к себе в кабинет, бросил: «Эфроимсон бьет все рекорды упорства». Слова Зава­довского меня порадовали больше, чем впоследствии на фронте Орден Красной Звезды, который я случайно получил среди первых шести орде­ноносцев дивизии.

– Владимир Павлович, но все-таки два слова о С.С.Четверикове!

– Четвериков сыграл в моей жизни огромную роль. Я ведь, в сущ­ности, никогда не был его учеником, даже не слушал его лекций. Четве­рикова обвиняли чуть ли не в троцкизме. Тогда в университете шла ка­кая-то борьба между линией ЦК и Троцким. Но честно говоря, я даже под страхом смертной казни никогда не смог бы сказать, что такое троц­кизм. Зато мы все хорошо знали, что будущее эволюционной генетики заключено в статье Четверикова, установившей основы этой науки, и в нескольких строчках примечания Сергея Сергеевича к нашумевшей тогда статье Альфреда Стертеванта, открывавших путь к пониманию возникно­вения новых генов. Такие ученые, как Четвериков рождаются раз в сто лет.

Мой отрыв от университета, то, что мне пришлось так много по­стигать самостоятельно, катастрофически сказался на моем дальнейшем развитии. Я иногда месяцы тратил на то, что потом оказывалось уже дав­но известным…

– И все же Вы продолжали заниматься наукой, экспериментами, сделали замечательное открытие, начали работать у Соломона Григорье­вича Левита в Медико-биологическом институте. Левита расстреляли в 1937, но ведь Вас арестовали еще в 1932! Какова была причина ареста?

– Наверное, из-за раннего ухода в экспериментальную науку меня почти никогда не оставляло чувство, что я вот-вот сделаю какое-то от­крытие. И за этими открытиями я гонялся очень долго. Пожалуй, прого­нялся всю жизнь. Одно из них сыграло в моей жизни существенную роль. В 1932 году я пришел к мысли о существовании равновесия между мута­ционным процессом и отбором, а главное к тому, что на основании этого равновесия можно сделать совершенно неожиданный вывод – определить частоту мутирования у человека.

Когда я начал работать в институте у С. Г.Левита, произошла исто­рия, смысл которой я тогда не понял. Я сделал два доклада на семинаре в кольцовском институте у Н.П.Дубинина. Оба раза Дубинин презрительно-уничтожительно смял мои результаты авторитетным тоном. Оба же раза после его уничтожительных отзывов я ловил его в кулуарах и доказывал ему, что он говорил чушь, что все его возражения ничего не стоят. Пони­мание того, что происходило, ко мне и другим генетикам пришло значи­тельно позже.

В моих докладах (и написанной статье) речь шла о существовании естественного отбора у человека – как о чем-то совершенно очевидном. А эта тематика по тем временам считалась чуть ли не криминальной.

В декабре 1932 года я был арестован в связи с «раскрытием» не­большой группы – «осколка» бывшего Общества вольных философов (Вольфил). Три-четыре старых человека вздумали рассказывать юношам о существовании идеалистической философии. Я помню один доклад, в ко­тором доказывалось, что пространство и время – явления имманентные и представляют «вещь в себе». По чистой случайности как-то в 1929 году по дороге в Ленинку я забежал в университетскую библиотеку и то ли в «Сайенс», то ли в «Нейчер» прочитал статью А. Эйнштейна, в которой как раз вопрос о пространстве и времени анализировался математически. Никакой «имманентности» не было. Был анализ. И вот тогда, после прослушивания великолепного доклада на этом «осколке» Вольфила я решил, что на идеалистическую философию меня больше калачом не заманишь. Я перестал посещать кружок, а через три года был арестован именно за посещение этого кружка. Я был обвинен в антисоветской деятельности, в распространении антисоветских убеждений. Еще раз хочу подчеркнуть, что у меня в то время не было не только антисоветских убеждений, у меня вообще никаких политических убеждении не было, потому что будучи лично травмированным человеком, я не считал себя вправе даже размыш­лять на эту тему.

Следствие проходило без избиений, но на сплошном обмане и шантаже. Помню, мне пытались очень настойчиво доказать, что мои убе­ждения были внушены мне либо отцом, либо Н.К.Кольцовым. И по­скольку я никаких показаний ни на отца, ни на Кольцова не давал, была разыграна целая сцена, из которой я должен был сделать вывод, что отец арестован вторично. Впрочем, это одна тысячная доля того, что мне при­шлось наблюдать, сидя во внутренней тюрьме своего родного дома на Лу­бянке, 2. Честно говоря, более убедительной школы антисоветизма мне никогда больше проходить не приходилось. При мне прошло несколько «вредительских» процессов, которые строились на пустом месте путем шантажа и обмана. Это все заслуживает целой книги, которую мне, к со­жалению, не удастся написать.

Особо хочу подчеркнуть, что практически все' следователи были настоящими уголовниками, которые без стеснения вписывали в показания подследственного, пользуясь его неимоверной усталостью, все то, что им хотелось.

Я должен вам сказать: за десятки лет общения с органами я нико­гда не встретил среди них ни одного отдаленно порядочного человека. Не было. Это были карьеристы, это были садисты. Это были люди, которые яростно между собой конкурировали – за скорейшее окончание следст­вия и за раздувание дела до наибольших размеров.

И тут я должен вам сразу сказать: в нашей стране десятки миллио­нов людей были отправлены в ссылки, лагеря, были уничтожены безо всяких следствий индивидуальных. Но десятки миллионов были отправ­лены на смерть в результате следствия. И с каждым из этих десятков мил­лионов следователю приходилось довольно долго возиться. И следова­тельно на эти 15 миллионов, ну 10 миллионов, прошедших следствие, на­до было иметь аппарат, чтобы выжать из человека, который чувствует се­бя совершенно невиновным, признание в своей виновности с понимани­ем того, чего это ему будет стоить, это не так просто. Таким образом, нужно было иметь миллионную армию следователей, которых очень тща­тельно отбирали. Словом, нужен был огромный класс – класс следовате­лей. Причем этот класс следователей был очень важен потому что органы, именно органы, рекомендация органов играли очень большую роль при включении или невключении данного человека в номенклатуру. Таким образом, у нас на протяжении 60–70 лет шел очень интенсивный отбор, по которому вверх поднимались прохвосты, мерзавцы. Конечно, были и гениальные, и талантливые люди, которые независимо от этого и даже вопреки этому могли подниматься. Была масса таких, которые могли под­ниматься из-за лояльности, то есть они молчали тогда, когда надо было говорить. «Промолчи – попадешь в первачи…» Понятно. И вот этот чудо­вищный социальный отбор, он и породил нам номенклатуру. Номенкла­тура и органы – это та многомиллионная масса – может миллионная, может трехмиллионная, – та масса, которая фактически правит делами государства. И в этом наша трагедия…

Однако вернемся к следствию… В конце концов мне заявили, что мои хождения в Вольфил и прочее – мелочь, чепуха, и «возрастное явле­ние», что они не стали бы мной заниматься, если бы я не занял очень вредную позицию в науке. Подразумевался «социал-дарвинизм», призна­ние естественного отбора у человека, имелась в виду евгеника. А «евгеника» – «служанка фашизма». Доказывать, что никакого фашизма в науке о наследственности нет и в помине, было совершенно невозможно. Следователь сказал, что самДубинин заявил, что мои научные взгляды неправильны. Один из следователей уверял меня, что был на моем докла­де в институте Кольцова. Думаю, что это было обычное следовательское вранье.

То, что я сумел сохранить свои позиции и не подписывать никаких абсурдных протоколов – это почти что не моя заслуга. Просто следствие не докопалось до одного моего «слабого места». А если бы докопались, думаю, что скорее я перегрыз бы вены на руке. Думаю, что на это меня хватило бы.

Я получил «всего» три года. Но не это было самым страшным. Са­мое страшное – к моему делу «пришили» моего друга – талантливейшего генетика и благороднейшего человека, перед которым все мы преклоня­лись… Льва Вячеславовича Ферри. Лев Вячеславович получил ссылку в Томск, там женился. В 1944 году он был завербован органами в качестве стукача и дал подписку о согласии на такую работу. Его слабое место ор­ганы все же нашли – они пригрозили расправиться с семьей… После этого события Ферри прожил целый день. Он побывал у себя на маля­рийной станции, но видимо не нашел там ничего подходящего… А вече­ром он повесился. Я полагаю, что Ферри был самым талантливым из всех генетиков нашей «банды», нашего призыва. Он был ученым мирового ранга.

– Пожалуйста, скажите хоть несколько слов о Вашем первом «лагерном опыте».

– Что сказать о трехлетнем пребывании в лагере? Оно было очень пестрым. Иногда лишения были почти невыносимыми. Я скажу только о том, что в Горной Шории последние пять месяцев я проработал на общих работах. Это была чудовищная жизнь. Мы страшно голодали. Проголодать слишком долго и слишком сильно было очень опасно, потому что после этого было бы очень трудно вырабатывать норму. Работа была очень тя­желая: прокладывалась дорога в Горную Шорию. Надо было срывать це­лые холмы земли и заваливать ею ущелья. Тачка, лопата… Зимой – ам­монал, потому что глина смерзалась, взять ее можно было только ломом. Надо было вырабатывать норму, вернее 125% нормы, чтобы получить 1100 г хлеба. 1100 г хлеба – это 1870 калорий. Приварок был ничтожный, мо­жет быть 600 калорий. А за день работы расходовалось 4,5–5 тысяч кало-, рий. Была прямая зависимость между тем, сколько человек съест и сколь­ко «сработает», поэтому все силы уходили только на работу. Ничего, ни­каких человеческих чувств не оставалось. Впоследствии, в 1951–55 годах во втором лагере я легко переводил свою работу на автоматизм и мог ду­мать о совершенно посторонних вещах. Голода как такового уже не было. Я хорошо помню, что я уезжал в 51-м году в лагерь из Москвы с полным

непониманием того, почему элементарно, по Менделю, наследуется им­мунитет у растений к самым различным грибковым заболеваниям. И я точно помню, что этот вопрос я решил, нагружая тачку, которую затем отвозил к растворному узлу… В 1935 году это было совершенно невоз­можно: ни одной мысли ни о чем «постороннем». Самое унизительное в голоде – это невозможность думать о чем-нибудь другом.

В конце 1935 года я уходил из лагеря на освобождение в какой-то город, может быть, в Кузнецк. Сейчас мне даже не хочется терять время, чтобы посмотреть, около какого города находился наш лагерь. Я знал, что у меня в городе наверняка найдется рублей пять, и что я наемся досыта. Наемся – а там будь, что будет…

Знаете, совсем недавно от замечательного человека и прекрасного писателя Елены Григорьевны Макаровой я узнал о том, что в Терезине (город в Чехословакии, куда свезли евреев и откуда их потом увозили в газовые камеры Освенцима) детей обучали живописи, рисованию, а через это – вообще всему на свете. Голод в Терезине был чудовищный. Поэто­му для меня представляется совершенно героическим, поистине фанта­стическим, невероятным то, что у людей хватило силы духа учить детей. Это – величайшее торжество духа над плотью.

Но я возвращаюсь к 1935 году. Я уехал в Куйбышев. Там прожил два месяца у своего дяди Наума Марковича Кроля, профессора психиат­рии (так называемый «малый Кроль», потому что был еще один Кроль – очень крупный психиатр, его однофамилец). За эти два месяца как-то удалось договориться о том, что я поеду в Ташкент, в Среднеазиатский институт шелководства на место Бориса Леонидовича Астаурова, который к тому времени переезжал в Москву. У меня были кое-какие соображения и идеи (изобретательские) по поводу шелкопряда и я имел готовую про­грамму работ.

До меня в этом же институте работал Николай Константинович Беляев. Они вместе с Астауровым составляли великолепную упряжку пер­воклассных исследователей. Беляев был блестящим экспериментатором. Вклад Н.К.Беляева и Б.Л.Астаурова в советское шелководство – неоце­ним.

В Ташкенте была создана прекрасная база с великолепными лабо­рантами, тщательно отобранными Астауровым. К сожалению, они через год разбежались. Я работал там по 16–18 часов в день. Ни о чем не думал, ничего не подозревал, не имея, к счастью, никаких знакомств в городе, и почти никуда не выходя с территории института, за исключением нахо­дившейся метрах в ста военной столовой, где я обедал, ужинал, забирал продукты на завтрак. О событиях 1936–37 годов я практически не имел никакого представления, потому что тогда я не читал газет, знакомых не имел и бешено работал.

Однако события шли своим чередом. К 1936 году в Ташкенте со­брался большой кворум ученых – Среднеазиатский государственный уни­верситет, несколько всесоюзных институтов. Они в совокупности пред­ставляли мощную научную организацию. Но так получилось, что в 1936 году я оказался единственным человеком в Ташкенте, который решитель­но выступил в защиту «менделизма-морганизма», уже тогда отвергаемого и втаптываемого в грязь. В 1937 г. в Тбилиси был арестован и расстрелян Н.К.Беляев. В том же году мне совершенно неожиданно объявили, что я снят с работы и что весь свой материал я должен сдать комиссии. Это бы­ло в августе 1937-го. Приказ содержал мотивацию: «Полная неэффектив­ность работ на протяжении полутора лет». Месяца через 2–3 после сня­тия, за которым последовало объявление меня врагом народа, я сел пи­сать книгу по генетике и селекции тутового шелкопряда. Тогда же, в 1937, я её и закончил. Однако, снятый с работы с порочащей характеристикой, я должен был еще полтора года искать работу, добиваться реабилитации, подвергаясь преследованиям лысенковцев. Вся эта затея с моим увольне­нием была, конечно, диким беззаконием. Весь институт знал, что я рабо­таю по 16–18 часов в сутки, а ни один идиот не будет столько работать, если перед ним не стоит какая-то очень интересная задача. Идея моего увольнения была простой: Лысенко стал хозяином ВАСХНИЛ и можно было очень крупно ему угодить, выгнав из отраслевого института одного из последних менделистов-морганистов.

– До сих пор основной материал Ваших исследований по шелко­пряду остается неопубликованным, но по отзывам ведущих генетиков, знакомых с Вашими работами, он и сейчас имеет огромное значение для понимания эволюционного процесса и процессов селекции. Не могли бы Вы доступно изложить суть дела?

– Суть дела в том, что, по-видимому, у каждого вида существует свой главный механизм реагирования на отбор – отбор естественный или искусственный. Эволюция идет очень направленно. Свидетелями тому – слоны и мамонты, ламы и жирафы и масса других организмов, которые могли возникнуть только в результате корреляции, то есть взаимозависи­мости разных признаков. При отборе на одни признаки совершенно обя­зательно изменяются и другие. Когда берется какой-нибудь важный для хозяйственных целей признак, то он часто бывает скоррелирован через центральный, главный механизм реагирования с массой других, которые в ходе отбора не регистрируются, поскольку отбор ведется в оптимальных условиях. Отбираемый нужный признак повышается заметно, наглядно, а параллельно идут менее броские, менее заметные сдвиги, которые сплошь и рядом приводят к очень серьезным конституциональным сдвигам, на­пример, к снижению жизнестойкости, жизнеспособности.

Мне удалось изобрести хорошо работавшую тогда систему марки­ровки гибридной и исходной линий, что позволяло разводить контроль­ных и селекционных шелковичных червей на одной площади и легко со­поставлять селекционированные гибриды с исходными формами. В ре­зультате я и пришел к выводу о снижении жизнеспособности у высоко-шелконосных пород. Это было очень ясно проиллюстрировано цифрами и выводами во второй части моей диссертации. Книгу, написанную мной, дважды принимали в печать. Последний раз – уже перед самой войной, но издать не успели.

– По мнению ведущих ученых в области генетики шелкопряда внедрение Вашего открытия в практику шелководства могло предотвра­тить очень серьезные потери, принести существенную прибыль шелковод­ческой отрасли. Неужели те ваши коллеги и чиновники, которые решали Вашу судьбу в 1937 г., были настолько слепы, что не понимали этого? Ведь, по сути дела, то, что Вы сейчас объяснили, может понять каждый девятиклассник. Что же произошло? Ведь это мало похоже на борьбу на­учных школ или направлений, на борьбу идей… Это элементарная, узако­ненная и безнаказанная умышленная расправа с человеком, которого на­зывают врагом народа именно те, некомпетентность которых приносит очевидный вред народу, стране…

– Видите ли, я не знаю, понятно ли это школьникам, но то, что заместитель директора института шелководства перешел на этот пост с должности директора пивоваренного завода – немаловажный факт. Он работал в институте неполный год, и для него такие проблемы как давле­ние мутационного процесса, концентрация деталей, андрогенез, корреля­ционные связи – все это было абсолютно пустыми словами. Однако не пустыми словами было для него то, что я как-то произнес в его присутст­вии. Я сказал, что заэкспериментировался так, что даже не представляю, как свести воедино весь этот экспериментальный материал. Я прекрасно помню, как хищно при этих моих словах засверкали его глаза. Мне было понятно и тогда, что все происходящее – большая подлость.

Может быть, небезынтересен следующий эпизод, происшедший со мной. Когда меня с треском и позором выгнали из института, я ведь по­нятия не имел, что кругом происходит. И увидев, что добиться справед­ливости никак не удается, я отправился в… органы! Меня там приняли два майора. Я сказал, что уволен с формулировкой «полная неэффектив­ность работ». Формулировка идиотская, в чем можно убедиться элемен­тарно – в институте все знают, как я работал и что из этого получилось. Если за полтора года человек дает кроме большого количества экспери­ментальных работ еще и полкниги, то он наверняка не бездельник. Я просил их сказать мне, не может ли моя предыдущая судимость по 58-и статье быть основанием для подобного обращения со мной. Если это не так, то я буду драться. Оба майора, глядевшие на меня с некоторым изум­лением, ответили, что предыдущая судимость тут не при чем. Один из них спросил, не думаю ли я, что мое увольнение является актом вредительст­ва. Я ответил, что это ни в коем случае не вредительство, поскольку мое начальство просто понятия не имеет о значении моих работ. Тогда мне еще не было ясно, что вся эта затея со мной была нужна только для того, чтобы выслужиться перед Лысенко.

Вообще «лысенковщину» не понимали и не хотят понять до сих пор. Лысенковщина была совершенно наглой, нахальной авантюрой, по­строенной на бесчисленных фальсификациях, очковтирательстве, понят­ном элементарно подготовленному биологу, начиная примерно со второго или третьего курса. Я совершенно авторитетно заявляю, что не было ни одного образованного биолога в тридцатые и сороковые годы, кто мог бы вполне серьезно воспринимать весь лысенковский бред. Если грамотный биолог стоял на позициях Лысенко – он врал, выслуживался, он делал карьеру, он имел при этом какие угодно цели, но он не мог не понимать, что лысенковщина это бред!

– Чем же Вы объясняете триумф Трофима Денисовича?

– Видите ли, очень часто отождествляют разгром советской био­логии с именем Лысенко, но лысенковщина – это не только он. Это яв­ление, корни которого нужно искать не в самой науке, а в обществе, в системе. Тоталитарная система в тридцатые годы порождала собственные матрицы – тоталитарную же (или, как иногда мягче это называют – ав­торитарную) систему управления наукой, образованием, культурой, всеми областями жизни. Было достигнуто огосударствливание, обюрокрачивание науки, полное подчинение ее тому, что теперь мы называем администра­тивно-командной системой. Казарменные методы, коими пытались и пы­таются по сей день руководить наукой, – это гибель. Они, эти методы, по существу, и являются главной причиной деградации науки.

Руководство науки, руководство страны проявило в этом деле не­вероятное невежество, тупость, дикую самоуверенность, которые еще де­сятки лет будут давать себя знать. Дело в том, что в период лысенковщины выросли, позанимали посты, приобрели степени десятки тысяч науч­ных работников, которые не могли не понимать абсолютную негодность лысенковщины, а с другой стороны, тысячи малограмотных и полугра­мотных людей, исповедовавших лысенкоизм. Людей, которые «слепо ве­рили»… Но ведь тогда они уж никак не ученые… Ни о какой философ­ской или научной подоплеке лысенковщины говорить не приходится. Тот, кто говорил и пытался объяснить «теории» Лысенко какими-то дефектами генетики – угрозой социал-дарвинизма, расизма, «буржуазной» евгеники – тот или не хотел понимать ничего, или просто-напросто врал. Лысен­ковщина – это бидистиллированная афера.

Произошло самое страшное – были подорваны нравственные ос­новы, без которых наука перестает быть наукой.

– Создается впечатление, что Лысенко – чуть ли не «злой ге­ний»…

– Никакой он не гений. И не фанатик, как некоторые хотят его изобразить. Он был безусловно умным человеком и великолепным «придворным», знавшим, когда какое «открытие» надо преподнести. Но в своей деревне Карловке еще в 1918 году он был известен как выдающийся холуй по отношению к местному помещику и как выдающийся хам по отношению к зависимым от него людям. Ведь есть документальные свиде­тельства его односельчан! Они были уже в 1954 году! Ужасно то, что и до сих пор не понимают, что лысенковщина – это не ошибка, а всем оче­видная уголовщина. Фальсификация. В следующем году в журнале «Вопросы естествознания и техники» будет публиковаться во всех четырех номерах мой труд, показывающий всю эту уголовщину. Труд, впервые на­писанный еще в 1948 году и переданный в Отдел науки ЦК, а затем вос­становленный в 1955 году и вновь переданный в ЦК и Генеральному про­курору СССР. Все желающие смогут его прочесть спустя сорок лет после написания. Что бы Вы сказали, если бы узнали, что преимущества лысенковского метода возрождения сортов методом внутрисортового скрещива­ния были доказаны элементарной недоуборкой и недоучетом урожая с контрольных участков, с тех, где такое скрещивание не проводилось?

– Сказала бы, что это элементарное жульничество…

– Но у Лысенко почти всё именно таким образом и доказывалось! В 1949 году меня арестовали из-за этой Докладной записки, переданной в ЦК. Лысенко знал, что ему нечего возразить на предъявленные в моем труде обвинения. Возразить он мог только одним – засадить меня за ре­шетку. Разве это не уголовщина, когда с научным оппонентом расправля­ются таким образом?

– Владимир Павлович, а если бы не появился Лысенко? Могла ли история нашей науки стать другой?

– Если бы не появился Лысенко, мы бы сейчас говорили те же са­мые слова о каком-нибудь другом персонаже. Свято место пусто не быва­ет. Посмотрите, что написано в книге «За материализм в отечественной науке», выпущенной в 1931 году (!!!) Коммунистической академией.

Вот отрывок из выступления на собрании Общества биологов-материалистов Бориса Петровича Токина – впоследствии Героя Социали­стического Труда, профессора, заведующего кафедрой Ленинградского университета: «Уже встает во всю величину проблема планирования, ра­ционализации работ в области биологических наук в связи с социалисти­ческой переделкой деревни, в связи с тем, что мы уже вступили в полосу социализма. Старые, индивидуалистические способы работы, одиночность, кустарничество ученого, отсутствие коллективного плана, отдель­ные профессорские школы и направления, подчас конкурирующие между собой, как в любом добропорядочном буржуазном государстве, разобщен­ность различных кругов биологов, теряющихся в отдельных лаборатори­ях… – весь этот наш быт, все эти старые формы работы уже тормозят развитие науки».

«Пусть тип старого кабинетного запыленного ученого будет чуче­лом и пугалом для всех биологов!» – так заканчивает свое выступление Б.П.Токин, которого на этом заседании выбрали главой Общества био­логов-материалистов…

Программа была очерчена весьма ярко и недвусмысленно. И что страшно – программа эта в значительной степени воплощена в жизнь. Старые, седые кабинетные ученые были уничтожены. А вместе с ними исчезли и те отличительные черты, носителями которых эти «пугала» яв­лялись. Из научной среды стали исчезать уважение к личности, чувство собственного достоинства, сомнение в собственной правоте и вниматель­ное отношение к оппоненту, бескорыстие, осознание себя прежде всего слугой науки, стремление отдать все силы, всю жизнь одной цели – по­стижению истины…

Бориса Токина с сотоварищами-материалистами не устраивала «буржуазная» и даже «социал-демократическая» (да-да!) биология. Самым страшным злом казался тогда индивидуализм в науке! Ученому возбраня­лось работать вне коллектива. Нужен коллективный план. Никакой само­деятельности – только подконтрольно, подотчетно. И ни в коем случае никакой конкуренции! Старые «индивидуалистические» формы научной работы, которые «всего-то» и смогли к тому времени вывести отечествен­ную науку на передовые позиции даже по сравнению с «добро­порядочными буржуазными государствами», провозглашались тормозом, сдерживающим новую, социалистическую науку, рвущуюся к «зияющим высотам» светлого будущего…

Это ясно очерченная программа монополизации науки! В том-то все и дело, что при допущении «конкурирующих между собой профессор­ских школ» не могло быть построено здание управляемой науки!

Воплощенная в жизнь, эта программа стала программой планомер­ного, беззастенчивого, дикого истребления отечественной интеллигенции. Ведь именно «старые кабинетные ученые» испокон веку в России остава­лись наиболее преданными демократическим принципам. Именно они в знак протеста против репрессий, обрушившихся на студентов, вышли из состава Московского университета, предпочтя оказаться в тиши своих «запыленных буржуазных» кабинетов, но не на кафедрах университета, скомпрометировавшего себя полицейскими акциями. Именно они в голод и разруху гражданской войны продолжали свой труд на благо страны.

– Но ведь тогда был в ходу тезис о том, что наиболее квалифици­рованная часть старой интеллигенции заражена болезнью вредительства…

– Вот именно! В том же своем выступлении Токин вопрошает: «А разве у нас нет еще не разоблаченных вредительских теорий в биологии?» И поучает: «Все мы, работники теоретического естествознания и биоло­гии, должны понять, что естествознание и биология партийны»! И конеч­но – «не может быть большего счастья, как работать под руководством пролетариата и его партии». А «эти мелкие буржуа создают себе индиви­дуалистическую иллюзию все же некоторой самостоятельности и незави­симости от политики». И приводит пример: «…ученый-ихтиолог Назаровский доказывает, что «естественные законы размножения рыб таковы, что никак нельзя выполнить пятилетку в рыбоводстве». Вероятно, Токин счи­тал, что Назаровский должен был бы по-партийному объяснить рыбам, что от них требуется?

– Это звучит анекдотически.

– Да, это можно было бы назвать скверным анекдотом, если бы авторами вредительских теорий на этом заседании в марте 1931 года не были названы А.Любищев, А.Гурвич, В.Беклемишев, Л.Берг, Н.Кольцов, Н.Вавилов, И.Агол, С.Левит, М.Левин, М.Завадовский, А.Серебровский, И.Павлов, П.Лазарев, Ю.Филипченко…

– Цвет отечественной науки!

– Да, это лучшие представители научной интеллигенции. И судьба многих из них трагична. По-моему, символично, что заседание, о котором я вам рассказал, происходило в анатомическом театре университета.

Но все же самое главное, что я хотел объяснить: в 1931 году Б. То­кин и иже с ними не были лысенковцами! Лысенко – агроном, а в Комакадемии велся разговор о теоретическом естествознании. Такие же «дискуссии» проводили медики, физиологи, зоологи.

Я хотел бы, чтобы ясно и четко было понято следующее: под од­ними и теми же лозунгами разгром отечественной науки шел одновре­менно с разных направлений. И только через четыре–пять лет был сфор­мирован единый, слаженный, из одного центра управляемый таран, сим­волом которого стал Лысенко. Лысенко оказался всего-навсего «нужным человеком на нужном месте». На его месте мог оказаться другой «борец за материализм». Но Сталин хорошо понял, что при помощи Лысенко и та­ких, как Лысенко, можно легко и быстро привести к полному подчине­нию и контролю всю советскую науку. Он почувствовал, что можно легко и быстро, натравливая на «врагов» и «вредителей» органы безопасности, расправиться со всем мало-мальски самостоятельным в науке.

– Владимир Павлович, к истории советской биологической науки мы еще вернемся. Но кроме войны с Лысенко, Вы ведь еще участвовали в Великой Отечественной войне. Вы прошли ее всю – с августа 1941 по ноябрь 1945 года. У Вас много наград – ордена, медали. Сейчас о Вели­кой Отечественной много пишут, много говорят такого, о чем раньше ни­кто не писал и не говорил.

– Вы правы, только сейчас война начинает представать перед на­ми, то есть перед вами – теми, кто ее не пережил, во всей своей обна­женности, хотя многое и многое остается несказанным, незапечатленным. И дело тут не только в «окопной правде». Дело в том, что во время войны громадную отрицательную роль сыграла та дикая, та безумная система, которую теперь называют «сталинщина». Мне жутко слышать, как в оп­равдание Сталина люди часто «вспоминают», что с его именем на устах солдаты умирали. Солдаты наши были поистине великими в их жертвен­ности и бесстрашии. Но вот сталинщина, пожалуй, сделала максимальное количество «ошибок», вернее – и просто преступлений для того, чтобы в итоге «цена» нашей победы оказалась чудовищно великой. Один немец­кий солдат на четверых советских в списке потерь – это цена, которую заплатил народ за то, что и теперь еще так лихо называют: «Сталин выиг­рал войну».

Для меня война была убийственной. Дня через три-четыре после ее начала я пришел в военкомат в Харькове, представил справку о только что защищенной диссертации и сказал, что я – очень нужный человек. Прежде всего, я владею немецким языком как русским. Я знаю немецкую историю, литературу, культуру лучше, чем её знает большинство немцев с высшим образованием. Но самое главное – я защитил диссертацию по генетике, я много и серьезно занимался генетикой человека. У меня на столе постоянно лежал научный журнал «Немецкий архив расовой био­логии». И я прекрасно знаю всю эту идиотическую расовую теорию, пре­красно знаю, как и чем её можно опровергнуть, разбить. Кроме того, я могу пригодиться и просто по разведывательным делам. Принимавший меня военный очень обрадовался и сказал, что как раз такой человек, как я, им очень нужен. Но я перебил его: «Есть одно «но». Я имею судимость по статье 58. Вы понимаете, я ненавижу фашизм. Вы можете быть абсо­лютно уверены в моей лояльности. Но на всякий случай я хочу сказать об этом сразу». Военный выслушал меня и сказал: «Я сейчас только позвоню и узнаю, не занято ли то место, на которое я хотел вас принять». Он вы­шел за дверь и через минуту, то есть быстрее, чем можно было бы куда-либо позвонить, вернулся и сказал: «Место занято». И я понял, что анкета – это главное.

Осенью я был мобилизован. Мой паспорт с отметкой о моей про­шлой судимости был брошен в общую кучу. Нас привезли в Саратов и там мне предложили демобилизоваться, как и многим другим «необученным».

Я отказался, так как в Харькове успел кончить курсы врача-лаборанта. И был отправлен в медсанбат. Но когда наша дивизия прибыла на фронт, меня сразу же сделали помощником начальника разведки дивизии (немецкий язык!). Моим начальником оказался физик из школы Иоффе – Борис Трофимов. Это был один из умнейших, благороднейших и храб­рейших людей, которых мне довелось встречать. Я успел с ним в компа­нии хорошо обстреляться в первый же месяц пребывания на фронте. Но тут выяснилось, что сам Трофимов тоже имел судимость по 58-й статье. Мне было ясно, что в таком деле как разведка, когда за каждого пленного приходится платить иногда и полсотней человек, сочетание начальника и помощника, имеющих по 58-й статье, – прямая дорога в СМЕРШ. Я до­говорился с Трофимовым, что он будет вызывать меня на каждую актив­ную операцию, но с тем, чтобы я числился по медсанбату. Во избежание заполнения анкет. Я не счел бы большим грехом соврать в анкете, но это могло привести к крупным неприятностям. Рядом с нашей 49-й армией на фронте была 33-я армия, формировавшаяся в Москве, а я был уже за­метным генетиком и мою биографию слишком многие знали. В результате я действительно принимал участие во всех активных операциях разведки, причислялся к опергруппе штаба дивизии во время наступления, но так за всю войну ни одной анкеты и не заполнил. Борис Трофимов в первой же операции был награжден медалью «За отвагу», затем Орденом Боевого Красного Знамени. Но был убит под Оршей.

Я не смог принять участия в деле агитации немцев. Самое трагич­ное заключалось в том, что если в 1941–42 годах агитировать их было почти невозможно – они были уверены в победе, то после Сталинград­ского окружения и одновременной высадки союзников в Северной Афри­ке ситуация резко изменилась и немецкую армию можно было развали­вать умелой агитацией. Но для этого надо было понимать психологию не­мецкого солдата и строить агитацию, имея перед собой пачки немецких газет за последнюю неделю, чтобы разумно, убедительно объяснять не­мецкому солдату, – как его водят за нос Поверьте мне, наша пропаганда была до дикости тупа и примитивна. Добровольно переходило .к нам и сдавалось ничтожное количество немцев.

Но самый страшный удар меня ждал в конце войны. Я имел пору­чение тщательно следить и высматривать всякие признаки подготовки немцами химической войны. Хотя, может быть многие еще помнят пого­ворку: «Не так страшен газ, как противогаз»… В сумке для противогаза у солдат можно было найти все что угодно – полотенце, мыло, портянки, хлеб, – но только не противогаз. Однако «береженного Бог бережет», и я выполнял поручение, в частности, без конца разговаривал с пленными и в связи с этим двигался с самыми передовыми частями. Однажды на штур­мовом орудии я въехал в город Калиш и застрял в этом городке на не­сколько часов, пытаясь выяснить, нет ли каких следов подготовки к хи­мической войне. Там вместе с толпой пехотинцев я перешел немецкую границу и к вечеру добрался до немецкого города Цюлихау. Я завалился спать, но ночью меня разбудила хозяйка-немка. Город горел. Я собрал бригаду поляков и немцев и стал бегать с ними по городу, локализуя по­жары (к изумлению проходивших мимо наших солдат и офицеров). И так впопыхах на окраине города с двумя ведрами в руках и двумя десятками членов своей «команды» за спиной я краем глаза на мгновение увидел странную процессию: семь–восемь седых старых немок шли, неся на плечах молоденьких девочек. Мне помнится седая старушка. На шее у нее сидела девочка лет 12-ти, с совершенно белым искривленным лицом. Я увидел это действительно краем глаза, пробежал мимо, но потом я эту старушку и девочку вспомнил и не забуду никогда…

Гася пожары, я двинулся дальше и попал в местечко Одерек, в ма­ленькую деревушку… С кем-то я заговорил по-немецки и какая-то жен­щина попросила меня зайти в немецкий дом помочь, так как она подума­ла, что я врач. Оказалось, что речь идет о женщине с ребенком. Тридца­тилетняя стенографистка из Берлина и её пятилетняя дочь. У обеих были порезаны вены на руках. Выяснилось, что стенографистка была изнасило­вана много раз, она решила покончить с собой и своей дочерью, но сде­лала это неумело. И вдруг меня осенило! Я понял и ту процессию в Цюлихау. Я понял, что происходят дикие эксцессы, и что на эти эксцессы могут не обратить внимания, как и я не сразу обратил внимание… Я по­нял, что надо быстро, решительно принимать меры. В эксцессах менее всего были виноваты солдаты, которые много лет не видели женщин… Ведь на этом ломались даже истинные аскеты и монахи…

Я, конечно, понимал, что рискую получить по шее. Но выхода не было. Немецкого языка почти никто не знал, начальство могло просто не вникнуть в суть происходящего. Я написал рапорт, описал то, что проис­ходит, и, как только подтянулся штаб, отдал заявление с описанием про­исходящего на имя члена Военного совета через прокурора армии, кото­рый решительно не знал, что с моим заявлением делать.

Я не хотел бы, чтобы меня сочли сентиментальным неженкой. При мне на Смоленщине раскапывали огромную могилу примерно на семь ты­сяч расстрелянных. Через пару месяцев после освобождения Майданека я видел там «магазин» обуви и многое другое, что оставалось от нескольких сотен тысяч людей, уничтоженных в газовой камере. Если бы случилось так, что я оказался бы с пулеметом перед толпой пленных эсэсовцев-палачей, и знал бы, что этих эсэсовцев могут освободить немцы, то я не задумываясь открыл бы пулеметный огонь… Но мне надо было знать, что это виновники, что это палачи. А здесь шла речь о гражданском населе­нии…

Я надеялся, что член Военного совета сообразит, чем неизбежно грозят эти эксцессы. Но в то же время понимал, что как вредный свиде­тель, я могу получить вышку или штрафбат. Но не случилось ни того, ни другого. Меня просто вызвал начальник санитарной службы армии, пол­ковник Лялин. Он и его заместитель, армейский хирург, минут тридцать-сорок меня отчаянно ругали. Я никогда не забуду слов: «Пусть не десять – пусть сорок одну насилуют!»… Для меня же было ужасным сознание того, что мы приходим в Европу не только освободителями, но и насиль­никами. И, признаюсь, при этом было некоторое чувство успокоения: я-то свой долг выполнил, предупредил, сообщил. И если меня ругают, то уж наверняка под трибунал не пошлют.

На протяжении примерно полутора месяцев я был в нашей 33-й армии «паршивой черной овцой», склоняемой: у нас мол есть такие люди, которые забыли, что немцы наделали у нас, и т.п. Потом вдруг все пере­менилось. Появилась статья «Товарищ Эренбург ошибается», и были при­няты чрезвычайно запоздалые меры по прекращению эксцессов. Прошло много лет прежде, чем я узнал об обращении Гитлера к немецкому народу со словами: «Теперь уже все знают, что Красная Армия превращает не­мецких женщин и девушек в барачных проституток»… Прошло еще боль­ше лет, прежде чем узнал, что об эксцессах доложили-таки Сталину, и что он ответил: «Пусть ребята погуляют».

А тогда вся история, всё будущее предстало передо мной совер­шенно ясным: немцы будут против нас сражаться до конца. Немцы воз­ненавидят Советский Союз, Советскую Армию.

Кажется, никто еще не объяснил странный факт. Берлин был многослойно окружен, его бомбили с воздуха, авиации у немцев уже не было. Его громила тяжелая артиллерия, легкая артиллерия, минометы, пулеметы – полная безнадежность… Гитлер уже покончил с собой. А немцы отчаянно дрались еще целую неделю. Небольшая «деталь»: штурм Берлина обошелся Советской армии в 300 тысяч человек. Секрет сопро­тивления прост: если немецкий солдат пробовал дезертировать, спрятать­ся, то его тут же вешали немецкие же офицеры или солдаты. Мотивация: если солдат перестаёт сражаться, когда его мать, жену, сестру, дочь наси­луют, то он кроме виселицы ничего не заслуживает. Я не знаю, сколько человек мы потеряли на Зееловских высотах, когда Жуков подготовил штурм укреплений на Одере, а немцы заблаговременно увели свои войска. Весь залп артиллерии по оборонной линии был залпом по пустому месту, а потом был кровопролитный бой. Но раньше нас почти всегда предупре­ждали о всяких мероприятиях немцев (то пленные, то местное населе­ние), а в тот раз о том, что немцы увели свои войска из передовых тран­шей, нас никто не предупредил.

– Этот Ваш рапорт о недопустимости эксцессовВам потом еще припомнили?

– Да, в 1949 году мне было предъявлено обвинение в клевете на Советскую Армию. Но это уже новая история, вернее, возвращение к прерванному рассказу о моей борьбе с Лысенко и К°.

После войны я работал в Харьковском университете на кафедре ге­нетики, и в своей педагогической практике прикладывал все силы для развенчания Лысенко вских вымыслов. В 1947 году я защитил докторскую диссертацию, которую ВАК утвердил, но в том же 47-м году высокая ко­миссия Минвуза под руководством будущего Главного ученого секретаря АН СССР А.В.Топчиева выгнала меня из университета под предлогом «раболепства перед западом, за поступки, порочащие высокое звание пре­подавателя высшей школы». Через полтора года меня повторно арестова­ли, сначала как «тунеядца», потом осудили как «клеветника на Советскую Армию».

Любопытно, что следствие имело в своем распоряжении обстоя­тельный том, разоблачающий Лысенко – тот самый, который я передал в Отдел науки ЦК. Но официально он не был зарегистрирован, то есть как бы и не существовал для следствия. Дело в том, что мне, вероятно, следо­вало бы дать расстрел как диверсанту за борьбу против величайшего со­ветского ученого… Или самое малое – 25 лет… Но вспомнили мои рапорт и предъявили это обвинение. Видимо, что-то все же удерживало от ареста по настоящей причине. Обвинение в клевете на Советскую Армию было смехотворным. Ведь о моих сугубо официальных действиях в свое время знала вся 33-я армия. Я пробовал зафиксировать в следственном деле мои данные относительно Лысенко и добиться приложения к нему моей «докладной записки» на 300 страницах. Но когда мне стало ясно, что мой материал по отношению к Лысенко никак к делу приложить не хотят, я объявил голодовку, уже будучи в Бутырской тюрьме. Но меня так обрабо­тали, что я и до сих пор испытываю частичную амнезию – потерял па­мять на имена… Это была настоящая пытка. Я хочу о ней рассказать.

Когда я объявил голодовку, требуя предъявить мне истинное обви­нение, в связи с которым я был арестован, меня начали кормить искусст­венно через нос. Но это еще не пытка. Это только неприятность. Это просто очень больно, когда шланг проталкивают через нос. Не было пыт­кой и то, что меня поместили раздетым в холодную камеру с койкой, представлявшей собой сплошной стальной лист, с открытой, забранной решеткой стеной: камеры прямо сообщалась с улицей, где было довольно холодно. Пытка заключалась в том, что хотя через шланг можно безболез­ненно вводить одновременно, одноразово сколько угодно питательной жидкости, мне вводили раствор глюкозы очень часто и каждый раз очень небольшое количество. Молниеносное чувство разогревания, зубы пере­стают стучать. Можно раза два пройти по камере. Потом приходится сесть, потом лечь. Каждые 20–30 минут вертухай будил меня и очень сер­дечным голосом уговаривал: «Ты же видишь, тебе умереть не дадут. Чего ты себя зря мучаешь?» Я удивлялся сначала, почему он все время меня будит и сразу же вызывает медсестру, которая снова вводит мне неболь­шое количество глюкозы. Я только впоследствии понял смысл этих мани­пуляций. А может быть, следствию не выгодна была моя смерть: ведь если бы я заснул на своем металлическом ложе и без движения пролежал бы на нем более получаса – воспаление легких и смерть почти неизбежны.

Весь ход моего следствия, все, что со мной произошло, убедило меня в том, что органы являются главной опорой лысенковщины. В 1954 году, в лагере я узнал о расстреле Берии, о том, что в органы приходят новые люди. И тогда я написал решительное заявление Прокурору СССР с требованием вызвать меня в Москву для дачи показаний по делу обще­государственного значения с концовкой: «За правильность и доказуемость моих сообщений готов нести любую ответственность, вплоть до уголов­ной».

Уже после отправки моего письма до меня дошла газета «Известия» с письмом Станкова, разоблачавшего махинации Лысенко в ВАКе. Впо­следствии мне стало известно, что Н.С.Хрущев как секретарь ЦК Украи­ны своими глазами убедился в том вреде, который приносят на Украине «новаторства» Лысенко. Для меня позднее стало ясно, что при активных настояниях со стороны биологов и генетиков с Лысенко можно было по

кончить еще в 1954 году. Но момент был упущен. Лысенко смог «убедить» и Хрущева.

– Как сложилась Ваша судьба после выхода из лагеря?

– Меня освободили из лагеря в 1955 году, но жить в Москве не разрешали, поэтому я поселился в Клину. Хочу добрыми словами вспом­нить замечательного ученого и человека Владимира Владимировича Алпа­това, который тогда буквально спас меня от прозябания, предоставив мне, еще не реабилитированному, возможность реферировать научные статьи в журнале Института научной и технической информации (ВИНИТИ). По­сле реабилитации в 1956 году я возвратился в Москву, но не мог устро­иться на работу в единственную тогда лабораторию генетики, возглавляе­мую Н.П.Дубининым – он долго водил меня за нос, и только впоследст­вии я понял, что он не только со мной так поступал.

Но в 1956 году мне на помощь пришла женщина, имя которой должно остаться в памяти людской – директор Библиотеки иностранной литературы Маргарита Ивановна Рудомино. Она уберегла меня и многих-многих других опальных исследователей от пребывания в тунеядцах. Меня она зачислила в библиотеку на должность старшего библиографа, тем са­мым дала возможность вновь вернуться к науке, чем я и воспользовался, написав к 1958 году книгу «Введение в медицинскую генетику», которая увидела свет лишь в 1964 году – и это тоже целая детективная история…

Неожиданно в 1955 году я получил вызов в Прокуратуру по своему заявлению, отправленному из лагеря в 1954 году. 16 июля 1955 года я пришел к заместителю Генерального прокурора Союза СССР Салину и выложил ему на стол томик разоблачающей Лысенко документации, а к нему 30 страниц резюме со ссылками на основной труд. Салин, прочитав мое тридцатистраничное резюме, сказал: «Я не нахожу в действиях Лы­сенко состава преступления». Я был ошеломлен: как же так? Если то, что написано мною, вранье хотя бы на 10%, тогда я – преступник, клеветник и диверсант, занимающийся подрывной деятельностью. Если там хотя бы 10% правды – тогда преступник Лысенко… Но Салин стал меня выпро­важивать в ЦК, к будущему министру сельского хозяйства В.В. Мацкеви-чу, и т.д. Я ушел от него потрясенный.

Единственным реальным следствием моего посещения прокурату­ры оказалось то, что осенью 1955 года мне было отказано в реабилитации. Да еще яростное сопротивление лысенковцев всем попыткам вернуть мне отнятую докторскую степень.

В 1955 году я познакомился с замечательным ученым Вениамином Иосифовичем Цалкиным – правой рукой академика Владимира Николае­вича Сукачева, бывшего тогда Президентом Московского общества испы­тателей природы. К тому времени вышла поразительно чудовищная книга Фейгинсона «Основные вопросы мичуринской генетики», и в связи с вы­ходом этой книги возникла необходимость как следует стукнуть по лы-сенковщине и показать, что не все шарлатанство может сходить безнака­занно. Я написал обстоятельный и разгромный отзыв об этой книге. Но печатать эту рецензию под моим именем было невозможно (я еще не был реабилитирован). Тогда мне нашли двух соавторов – Васина и Лепина, пожилых пенсионеров, которых уже никак невозможно было ущемить.

Убийственная рецензия пошла в «Бюллетень МОИП» под их именами, но тут-то как раз меня и реабилитировали, и я успел «приписаться» третьим, последним автором для того, чтобы иметь возможность драться и отстаи­вать эту рецензию. А в следующем номере «Бюллетеня МОИП» пошла уже под моим именем статья под невиннейшим названием, но с совер­шенно убийственным содержанием – это был удар по основным трудам группы Лысенко. Можно счесть глупостью то, что человек, еще никак не укрепивший своих позиций, сразу кидается в бой против могущественной мафии, но я считал, что медлить нельзя, основываясь на уроках 1954 года, когда ни у кого не хватило ни времени, ни мужества нанести удар по по­шатнувшейся было лысенковщине.

– Кстати, о реабилитации. Мне надо было собрать свидетельские по­казания людей, которые знали, что я вовсе не клеветал на Армию. На­чальник санитарной службы Лялин, к тому времени, кажется, генерал, тот самый Лялин, который отчитывал меня сорок минут за мой рапорт, ска­зал, что он ничего не помнит. Но все подтвердил бывший главный эпи­демиолог армии Яков Тимен, который никогда не был моим другом, бо­лее того – который в свое время по каждому моему промаху тыкал меня носом в лужу, как щенка. Это интересная деталь, как мне кажется…

Тот же Тимен порекомендовал меня на работу в Институт вакцин и сывороток имени Мечникова. В разговоре с директором института я упомянул о том, что в ВАКе рассматривается вопрос о возвращении мне докторского диплома. На вопрос, кто же мешает, я сказал, что мешает член президиума ВАК академик Жуков-Вережников. К нему отправился секретарь парторганизации института и узнал от Жукова-Вережникова (в 1961 году!), что «конечно Эфроимсон сейчас на свободе, но мы же всегда можем посадить его обратно»… Еще через полгода меня все же взяли в этот институт. Я с большой теплотой до сих пор вспоминаю годы моей работы в нем. В то время я собрал материал для книги, вышедшей в 1971 году – «Иммуногенетика». Смею надеяться, что институт не проиграл, зачислив меня сначала в отдел информации, а затем в отдел генетики им­мунитета.

Но основные силы я все же продолжал направлять на работу в об­ласти медицинской генетики и генетики человека. Когда в 1964 году вы­шло мое «Введение в медицинскую генетику», это было воспринято ос­новной массой генетиков и врачей как прорыв через лысенковские засло­ны. В 1968 году книга переиздается. Она удостоена очень лестных отзывов и рецензий, а ведь я начинал практически с нулевого цикла. Дело в том, что самая крупная и самая опасная брешь в генетике была пробита в 1937 году ликвидацией Медико-генетического института, ликвидацией меди­цинской генетики, и я считал своим долгом броситься именно в эту брешь.

– Владимир Павлович, но ведь, несмотря на то, что с наследием Лысенко в значительной мере удалось справиться, положение в отечест­венной генетике остается по-прежнему очень серьезным, если не сказать – катастрофическим. Можно ли и современное состояние генетики объ­яснить все тем же лысенковским влиянием?

– Честно говоря, я думаю, что в настоящее время советская гене­тика находится в худшем положении, чем во времена Лысенко. И это со­вершенно не случайно. Большая статья академика Г.П.Георгиева в «Правде» очертила многими горькими словами современное состояние генетики, но в ней не дано никаких объяснений тому поразительному факту, что диктатура Лысенко была свергнута в конце 1964 года, а «воз и ныне там». Если не считать множества декораций. Но ведь наука во всем мире сделала непостижимый рывок, и следовательно наше отставание стало еще более катастрофическим!

– А почему за это время отечественная генетика не смогла восста­новить свою былую силу? Почему этого не произошло?

– И не могло произойти! Хотя до сих пор я нигде не встретил – ни в научной, ни в массовой печати ответа на этот вопрос…

– А Вы могли бы на него ответить?

– Честно говоря, я не только мог бы – я давно ждал случая ска­зать правду о послелысенковской генетике.

В любой отрасли науки, в том числе и в биологии, должно всегда развиваться несколько направлений. В этом залог успешного развития науки. Как только появляется поддержка одного направления, как только один ученый становится вне критики, получает полноту власти, тут же возникает перекос, зажим других направлений, что в целом сказывается на исследованиях губительно. Вот почему монополизм в науке столь страшен – он ведет к неизбежной деградации.

Первой книгой, посвященной истории генетики, оказалась выпу­щенная в 1973 году в Политиздате автобиография Николая Петровича Ду­бинина «Вечное движение». Книга вышла и вторым изданием. И я понял, почему Политиздат так расщедрился. Ведь когда убирали Хрущева, Суслов обвинил его в поддержке, оказанной Лысенко. Без этой поддержки Лы­сенко был бы бессилен…

В книге академика Дубинина история с Лысенко показана так, что и винить-то в сущности, было некого. В ней нигде, ни на одной странице вы не найдете слов о самом главном – о мошенничестве и фальсифика­циях. Такое ощущение, что Лысенко искренне заблуждался. Да еще и не­кий реверанс – мол-де, Трофим Денисович даже не присваивал себе чу­жие работы, что другие ученые делали без зазрения совести. Борьба Лы­сенко с генетиками – вроде как научный спор. Это был прекрасный по­дарок Суслову, которого при моей постановке вопроса могли бы и лично спросить: «А где же вы сами-то были?» Так начался новый этап отечест­венной генетики. Место лидера в ней отдали Николаю Петровичу Дуби­нину. Недаром его книгу «Вечное движение» в генетической среде пере­именовали в «Вечное выдвижение».

– Но ведь в то время Николай Петрович Дубинин развернул очень активную деятельность по разоблачению Лысенко?

– Да. Но потом он не выдержал испытания славой, испытания единовластием. Вот профессор Лопашов в «Литературке» пишет: «Думаете, главное в лысенковщине – неверные научные представления? Если бы. Они вполне устранимы. Главное – стремление любыми путями захватить власть, командные высоты в науке»… Дубинин стал захватывать власть. Безусловно, он блестящий лектор и одаренный человек. Безуслов­но, он человек, умеющий разговаривать с начальством на понятном на­чальству языке. Но столь же безусловно – безгранично честолюбивый, падкий на славу и жадный. Я недавно встретился с одним зарубежным коллегой и спросил его, знает ли он, что в Советском Союзе имеется «Лысенко № 2». Без всяких раздумий он ответил: «Дубинин». Мне остава­лось лишь кивнуть головой.

Это трагедия, собственно говоря, общая для всего Советского Сою­за. Суть дела в том, что пока господствовали органы и поддерживаемые ими проходимцы типа Лысенко – в науке, и не только в науке, могли выдвигаться и прилично работать, в основном, только те люди, которые умели старательно «закрывать глаза» на происходящее, которые знали, как приспособиться к системе. Система управления наукой оказалась очень удобной для того, чтобы Николай Петрович достиг самых высоких командных постов в отечественной генетике, монополизировав ее.

Ведь посмотрите – к 1964 году у нас была пара десятков ученых-генетиков мирового класса: Владимир Владимирович Сахаров, который работая доцентом на фармакологическом факультете медицинского ин­ститута сумел «контрабандно» подготовить там несколько десятков хоро­ших генетиков. Был первоклассный ученый Антон Романович Жебрак. Был имевший два открытия мирового ранга Николай Николаевич Соко­лов. Была Раиса Львовна Берг. Александра Алексеевна Прокофьева-Бельговская. Зоя Софроньевна Никоро. Иосиф Абрамович Раппопорт, бесстрашно бросивший вызов лысенковщине на сессии ВАСХНИЛ 1948 года. Можно продолжать перечисление. Все эти ученые были теми, кто мог создать свое направление в безграничной области генетических ис­следований. Однако почти все они были достаточно измученными и не­молодыми кандидатами наук. В это же время люди, «не замечавшие» про­делок Лысенко, благополучно были уже и докторами, и профессорами, и директорами. Но Н.П.Дубинин всячески препятствовал выходу этой плея­ды на крупную исследовательскую работу. Ему не нужны были возвра­щавшиеся к жизни генетики старшего поколения как возможные конку­ренты. В частности, он приложил немало сил для того, чтобы не дать возможности работать в Москве Николаю Владимировичу Тимофееву-Ресовскому. Он резко сопротивлялся присуждению докторских званий целому ряду генетиков-первопризывников уже в 60-е годы и – ирония судьбы! – понадобилось, чтобы бывший лысенковец профессор Столетов, тогдашний министр высшего и среднего образования, убеждал его в необ­ходимости такого шага.

Сам я всегда работал «на отшибе», в стороне от основной группы генетиков, и считал, что Дубинин пакостит мне из чисто личной антипа­тии, пусть и необоснованной. Только потом я понял, что за этим скрыва­ется «гранд политик». То поколение генетиков почти не создало своих школ только потому, что Дубинин сумел все возрождение генетики моно­полизировать.

Основной прием отстранения крупных ученых был до смешного прост. В 1966 году Дубинин стал директором Института общей генетики АН СССР. Казалось бы, именно здесь должны были бы быть сосредоточены все крупные генетические силы. Но этого не произошло. В институ­те произошло совершенно поразительное распределение штатов и аспи­рантов, в результате чего гвардии-генетики Сахаров, Соколов, Сидоров, Бельговский и многие другие прекрасные организаторы, потенциальные руководители лабораторий и отделов, получили по 1–2 лаборанта, а сот­ни научных сотрудников и более тридцати аспирантов были записаны лично за Дубининым и он большей частью отдал их в распоряжение до­вольно пробивных молодых людей, делающих карьеру, которые приня­лись разрабатывать банальнейшие темы и создавать видимость научной работы.

Я приведу один, но очень показательный пример. Сотрудник Ин­ститута цитологии и генетики СО АН СССР Ю.Мирюта сделал открытие огромной важности (того ранга, за который математики и физики челове­ку любого звания присваивают член-корреспондентство или даже звание академика). Речь шла об особенностях происхождения культурных расте­ний, раскрывавших своеобразие расщепления признаков и повышенный выход урожая. Он отправил статью Дубинину как члену-корреспонденту АН СССР для представления статьи в журнал «Доклады АН СССР», кото­рый сразу издается и на русском, и на английском языках. Но Дубинин работу задержал под тем предлогом, что в ней недостаточно эксперимен­тального материала. Хотя речь шла о крупнейшем теоретическом обобще­нии. Пораженные этим, генетики Академгородка направили работу снова в ДАН, но на этот раз через академика И.И.Шмальгаузена. Однако Дуби­нин снова вмешался и не допустил опубликования этой статьи.

Прошло несколько лет. В Москву впервые после десятилетий раз­рыва научных связей приехал шведский генетик Густафссон. На встречу с ним пришло десятка полтора генетиков. В ходе рассказа Густафссона Ду­бинин одним вопросом раскрыл перед ним идею Мирюты. Густафссон буквально рухнул на стол и на несколько минут совершенно выключился из разговора. Потом встряхнулся и сказал: «Я этого не делал, но вернув­шись в Швецию, начну делать». Вернувшись в Швецию, Густафссон на­печатал сообщение о своей поездке и очень почтительно отозвался о Ду­бинине с его «грустными глазами». Прошло еще 20 лет. В Москве в 1979 году состоялся Международный генетический конгресс и на него приехал Густафссон. Улучив момент, я подошел и спросил, помнит ли он, как двадцать лет назад его совершенно ошарашили и выбили из седла не­сколько слов Дубинина. Он ответил: «Конечно помню!» И добавил клю­чевое слово – «апомиксис». Я решился сказать, что это была не дубинин­ская идея и добавил: «Вы никогда не поймете нашей трагедии».

Мне как-то стала ясна тактика Дубинина: заслушивая какие-либо интересные доклады с новыми идеями, он обязательно их тут же растап­тывал, пользуясь своим авторитетным тоном и красноречием. Он положи­тельно отвращал человека от его идеи для того, чтобы позднее использо­вать эту идею самому. Только так я могу объяснить тот убийственный прием, с которым был встречен и мой доклад по генетике человека в 1957 году, хотя у меня к этому времени была написана уже большая часть книги. Таких примеров можно привести многие десятки. Зато Дубинин приобретал популярность, авторитет в верхах, становился единственным и незаменимым, то есть монополизировал генетику

В медицинской генетике произошла почти аналогичная история, но к ней я имею, к огромному моему сожалению, самое близкое отноше­ние В свое время в Комитете по делам науки и техники возник, в числе прочих, план предоставить руководящее место в медицинской генетике мне, чтобы я создал куст медико-генетических лабораторий Я решитель­но отказался, сославшись на то, что меня остро ненавидят тогда еще очень сильные лысенковцы, остро ненавидит Дубинин-, что у меня два осуждения в прошлом, и кроме того, я способен генерировать идеи, без­раздельно отдаваться какой-либо из них, забывая обо всем на свете, но организаторских способностей у меня нет, не было и не будет Любопыт­но, что я предложил на выбор три кандидатуры, вполне благополучные с точки зрения анкет, не подозревая, что все трое названных мной окажутся уголовниками – Н.П Бочков, Р.В Петров и В.Д.Тимаков. Был выбран Н.П.Бочков, который, перевезя в Москву из Обнинска несколько своих сотрудников, быстро устроил им и себе докторские степени. Они стали бешенно эксплуатировать подчиненных и не давать ходу способным дель­ным людям. Вся эта компания, получившая название «обнинская мафия», за сравнительно короткий срок выжила из Института медицинской гене­тики много десятков подлинно дельных, подлинно способных и очень перспективных исследователей При этом Бочков делал свою карьеру, за­водя личные контакты с нужными ему людьми (однажды подвыпив, он заявил, что именно таким путем он сделает великую карьеру без всякой науки) Результатом явилось полное опустошение медицинской генетики и ее плачевное состояние на сегодняшний день

– Другими словами, Вы видите причину отставания генетики именно в иерархической системе управления наукой, неизбежно ведущей к монополии?

– Да, это мое глубокое убеждение Однако и это еще не все. Ие­рархическая структура науки порождает груду уродливых и вредоноснейших явлений Ведь те люди, которые сосредоточивают в своих руках власть, – они же крепко держат множество приводных ремней, а иногда и самых элементарных плеток, коими можно подстегивать и «направлять» деятельность массы подчиненных им людей Я не преувеличу, если скажу, что в нашей науке существует почти феодальная зависимость огромной армии хороших, но по титулу рядовых ученых от возвышающихся над ни­ми хозяев, царьков и настоящих царей Дикость ситуации усугубляется тем, что для рядового сотрудника практически нет никаких путей освобо­диться от этой зависимости. Если даже в Москве «строптивые» ученые иногда по два-три года ходят без работы, то что происходит в небольших городах, где часто существует лишь один институт, одна лаборатория, в которой разрабатывается то или иное направление? Изгнанный из науки ученый должен уезжать, но куда9 А если он и решится бросить свой дом, кто его примет на работу в другом городе9 Ведь шеф, с которым произо­шел конфликт, дает характеристику А кроме характеристики, в науке существует еще телефонное право, когда участь ученого решается на уровне начальников первого отдела

– Методы расправы с неугодными или непослушными учеными весьма разнообразны… Об этом в последнее время все чаще и чаще пи­шут…

– Еще бы! В нашей науке лозунг «ты – мне, я – тебе» стал чуть ли не основным! Возвращусь еще ненадолго к академику Дубинину. В его последней книге, посвященной истории отечественной генетики, я прочел следующие строки: «По моему мнению, только три работы 50-летних уче­ных можно признать кандидатами на то, чтобы остаться в истории совет­ской генетики. Первая – обоснование биотехнологии (Ю.А.Овчинников); вторая – разработка принципов экологической генетики как основы ин­тенсификации сельского хозяйства (А.А.Жученко); третья – открытие мо­бильных диспергированных генов (Г.П. Георгиев, В.А.Гвоздев)».

Я хорошо знаком с работами Г.П.Георгиева – это действительно высококачественная наука. Работы школы Ю.А Овчинникова известны мне мало Что же касается работ А.А Жученко, то я потратил несколько дней на изучение его трудов – список его статей в научных изданиях об­ширен, но они написаны в подавляющем числе случаев в соавторстве, причем меня настораживает соавторство с одними и теми же людьми. Экологическая генетика существовала и существует в мировой науке, а не создана Жученко Что же касается его рассуждений о филогенезе и онто­генезе, то взаимосвязь филогенеза и онтогенеза показана еще Геккелем. Энергичная реклама его работ и всемерная поддержка Дубининым самого Жученко в его продвижении по иерархической лестнице нашей Академии меня не только не успокаивают, но особенно настораживают… Вспомина­ется, как в семидесятые годы на очередных выборах на съезд Всесоюзного общества генетиков и селекционеров московские генетики «провалили» Дубинина Но он все же был выбран на съезд – только молдавскими ге­нетиками, то есть при помощи .. А.А. Жученко.

– Есть ли, по Вашему мнению, какой-то выход из этой ситуации в генетике9

– Я думаю, что единственный путь – принципиальное изменение всей академической системы. Настало время отказаться от стереотипов, которые сложились за последние четыре-пять десятилетий. Настало время понять, что лидер в той или иной области знаний – это не звание, не должность, это прежде всего нетривиально, нестандартно мыслящий уче­ный, способный увлечь за собой единомышленников. Настало время от­казаться от вассальной зависимости в науке, когда место работы в том или ином институте – это как прописка в том или ином населенном пункте: без разрешения властей ты не смеешь переезжать с места на ме­сто. Пора в корне менять сам принцип оценки научного труда – мы яв­ляемся составной частью мирового сообщества, и пусть труды наших уче­ных выходят за границей, – наши зарубежные коллеги в серьезных жур­налах и издательствах, невзирая ни на какие чины и звания, прекрасно оценивают уровень научных результатов.

– Те перемены, которые происходят сегодня в нашей стране, те процессы демократизации, которые начались с перестройкой, вселяют ли они в Вас оптимизм? Может быть, с этого и начнется тот поворот в оте­чественной науке, о котором Вы говорите?

– Да, все происходящее в какой-то мере дает надежду… Однако я боюсь, что еще жива застарелая и скомпрометировавшая себя система продвижения на высшие этажи власти, когда выдвижение, обсуждение и рекомендации тех или иных кандидатов идут как бы двумя путями: один путь – когда за человеком стоит только его научный труд, его вклад в ту или иную область знания, и другой – когда за ним поддержка высокопо­ставленных академиков, парторганизации, администрации, чиновничьего аппарата, по-прежнему всемогущего и очень сплоченного.

Я очень хорошо помню, как в 1964 году произошла история с лысенковцем Н.И.Нуждиным – его тогда Отделение общей биологии избра­ло академиком. Но на общем собрании за него голосовало лишь двадцать процентов действительных членов. Н.С.Хрущев был разгневан. Именно тогда он сказал свои убийственные слова: «Нам не нужна Академия, кото­рая не подчиняется решениям ЦК!» Тогда же у Никиты Сергеевича поя­вился план слить Академию наук СССР с ВАСХНИЛ. Многие помнят ту волну жесточайших проверок и комиссий, которая прокатилась по всем институтам.

Сначала, чтобы получить хоть маломальскую независимость для себя и своей школы, человек тратит колоссальные силы, чтобы стать ака­демиком, – и чего это часто стоит, вам может рассказать почти каждый, прошедший через «кухню» выборов. А потом все по той же причине – ученики, школа – соглашаются или по крайней мере не протестуют про­тив несправедливости. А в результате теряется самое главное – чистая совесть, чувство собственного достоинства.Все же нам нельзя забывать, что никакая благая цель не оправдывает дурные средства. И, пойдя на компромисс с собственной совестью, нам будет стыдно потом смотреть в глаза наших учеников.

– Какими же Вам видятся перспективы развития генетики, науки, вообще нашей страны? Вы ведь отдали им всю свою жизнь. Вы всегда от­чаянно сопротивляетесь, когда из Вас пытаются сделать «патриарха»… Но Вам в ноябре этого года исполняется 80 лет… И хотите ли Вы этого или нет, Вы – действительно патриарх… Ваше слово очень важно новым по­колениям, молодым…

– Знаете, мне очень жаль, что большая часть моей жизни была от­дана совсем не тому, чему должна была быть отдана. Смертельно жаль тех лет, которые отняли лагеря. Смертельно осознавать, что наша страна была ввергнута в такое нечеловеческое испытание, как последняя война. Обид­но, что многие годы ушли на борьбу с лысенковским бандитизмом; что многие годы пришлось отдать на расчистку «авгиевых конюшен» в отече­ственной науке… Ведь многое из того, что сейчас становится общеприня­тым и чуть ли не банальным, было хорошо понятно и двадцать, и три­дцать, и пятьдесят лет назад. И поверьте – не только мне одному. Но, вместе с тем…

Самый заслуженный и уважаемый всеми порядочными людьми ученый Советского Союза Андрей Дмитриевич Сахаров предпослал своей первой программной статье эпиграф из «Фауста» Гёте: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой!» Что нужно сде­лать, чтобы добро победило в этом бою, здесь и сейчас? Этот вопрос осо­бенно остро стоит перед нами. Мы услышали в последнее время уйму хо­роших слов. Мы узнали (или вспомнили) множество истин, ранее скры­тых от большинства людей. Человечество преисполнилось надежд на то, что тени Сталина и Гитлера ушли навсегда в прошлое. Но это пока толь­ко надежды. Чтобы они стали реальностью, нужно, вероятно, чтобы слова Гёте стали эпиграфом к каждому нашему дню.

– Но далеко не все люди – борцы и пассионарии…

– Мне думается, что их всегда было достаточно для того, чтобы вырывать человечество из страшных пропастей, в которые оно время от времени скатывалось. И тем, кто в этом сомневается, я очень советую по­смотреть на историю человечества с высоты «птичьего полета»… Но в лю­бом случае, конечно одних лишь слов и упований нынче мало. Ведь не­редко даже просто оставаться порядочным человеком трудно доступная роскошь. Порядочность высоко «ценится», платить за нее приходится подчас слишком дорого. Но я убежден, что стремление быть порядочным – это основное свойство человека, выкованное спецификой естествен­ного отбора.

Мне очень хочется рассказать Вам историю, которую мне поведала одна моя старинная знакомая. В 1964 году она ехала на попутном грузо­вике и разговорилась с шофером. Это было в те дни, когда сняли Хруще­ва. Против обыкновения, шофер не ругал Никиту Сергеевича. А на во­прос, почему не ругает, рассказал ей свою историю.

В 1937 году ему с двумя товарищами по армейской службе предло­жили пойти работать в охрану лагерей. Выслушав предупреждение генера­ла, что «зеки – мерзавцы из мерзавцев», и что ни малейшего попусти­тельства им давать нельзя, бойцы получили тут же наглядный урок. Гене­рал вызвал в кабинет тощего, бледного зека и спросил, в чем состоит его вина. Зек ответил, что он ни в чем не виноват. «Не виноват? Ты ведь враг народа!» – заорал генерал и натравил на зека-доходягу огромную овчарку, которая свалила истощенного человека с ног. Генерал овчарку отогнал, зека велел увести. «Говорит, что не виноват! А у меня на него два огром­ных тома лежит!» Шофер отказался идти в охрану лагеря: «Не дело, когда людей собаками травят». И второй отказался. А третий согласился. Через много лет после войны приятели по армии встретились случайно в Моск­ве. Отказавшийся от службы в лагере удивился: он всю войну на фронте, дважды ранен, звание – старший сержант. А приятель – полковник, много орденов. «Где ты так отличился?» Тот, посмеиваясь, ответил: «Да всё там же, так всю войну там и провел, оттуда не уезжал. Там и ордена получил. И полковником стал». Резюмировал шофер свой рассказ все те­ми же словами: «Прав Хрущев. Не дело это – собаками людей травить»…

Понимаете ли, я всегда знал, какими путями легко сделать карьеру. Вся чудовищность ситуации заключается в том, что на протяжении мно­гих десятков лет действовали и в значительной степени продолжают дей­ствовать губительные, извращенные принципы социального подъема. Де­ло в том, что огромная часть людей, от которых зависит слишком многое в нашей жизни, – это люди, сделавшие карьеру, следуя этим извращенным принципам. У нас мощная прослойка номенклатуры – на всех уров­нях. И для этой номенклатуры существование общечеловеческой, обще­обязательной этики – чума. Для этой же номенклатуры слишком часто ещё большей чумой представляется подбор и выдвижение кадров не по анкете, не по услужливости и угодливости, а по истинным способностям, по энергии, по таланту.

Однако я вижу, что в настоящее время, может быть, как никогда раньше, решающей силой, определяющей темпы развития, мощь и безо­пасность нации, становится интеллигенция. Что делает человека интел­лигентным? Наша жизнь, наше существование в огромной мере определя­ется тем целеполаганием, которое складывается еще в детстве, обычно – под влиянием матери. Именно интеллигентная мать очень рано подводит ребенка к вопросу, который ему нужно решить: или я–за себя, или я – за других. Или я – для людей, или люди – для меня… Если я за других, то мне предстоит нелегкая жизнь. С бесчисленными разочарованиями, несправедливостями. Но выбор надо делать… В конце концов, от этого зависит, сдвинемся ли мы с мертвой точки, или «перестройка» захлебнет­ся и завершится таким экономическим развалом, таким чудовищным па­дением политического престижа Советского Союза, что ему придется еще десятки лет влачить полунищенское существование «развивающейся стра­ны, имеющей ядерную бомбу». Бой нам всем предстоит жесточайший. «Покой нам только снится»…

– Владимир Павлович, Вы – оптимист?

– На это вопрос я отвечу так… Я – старый человек. Я даже не бо­юсь говорить правду. Может быть, это вообще самая главная цель для нашего общества – сделать так, чтобы никто не боялся говорить правду. У меня уйма сил ушла на борьбу с негодяями и бандитами… Но порядоч­ных, добрых и честных людей я встречал несравненно.больше…

Елена Кешман

Интервью было частично опубликовано в журнале «Огонек», № 11, март 1989 г.

СПИСОК ОСНОВНЫХ РАБОТ В.П.ЭФРОИМСОНА

1930

Температура и трансгенационный процесс. – Журн. Эксперим. биоло­гии, т.6, №4, с.269-270.

Новый ген в Y-хромосоме у Drosophila melanogaster. – Там же, №4, с.283-286.

1931

Трансмутирующее действие Х-лучей и проблема генетической эволюции. – Там же. т.7, №1, с.3-14.

Die transmutieren des Wirkung der X-Strahlen und das Problem der genetischen Evolution. – Biologisches Zentralblatt. B.51. S.491-506.

Кинетика фототропизма у Drosophila melanogaster. – Докл.АН СССР,№3, с.63–72 (совместно с А.П.Цветковым).

1932

Температура и мутация. – Биол. журн. т.1, вып. 1–2, с.40–41. Temperatur und Mutationen. – Biol-Zbl. B.52. n.1-2. S.674-675.

Анализ влияния некоторых генов на жизнеспособность тутового шелко­пряда. – Биол. журн. т.1, вып.3–4, с.51–86.

К вопросу о влиянии внешних факторов на отношение полов у тутового шелкопряда. – Биол. журн. т.1, вып.1–2, с.63–67.

О некоторых проблемах накопления и действия деталей. – Биол. журн. т.1, вып.3-4, с.87-102.

Измерение чувствительности зрелых и незрелых половых клеток Drosophila melanogaster. – Не опубликовано. 1 п.л.

О скорости мутационного процесса у человека. – Не опубликовано. 1 п.л.

1936

О выщеплении летальных мутаций в инбридируемых линиях «синте­тической» бивольтинной породы Bombyx mori L. – Биол. журн. т.5, №4, с.625-632 (совместно с К.Н.Рыловой).

Основы генетики и селекции тутового шелкопряда (совместно с П.А.Косминским). – 26 п.л. Рассыпано в наборе.

Закон Менделя – основной биологический закон (совместно с Д.Д.Ромашовым и К.А. Головинской). – Не опубликовано. 1 п.л.

Измерение скорости мутационного процесса у тутового шелкопряда. Изв. АН СССР, отд. биол. наук. №5, с.688-705.

Иммунологические пути атаки гена. – Не опубликовано. 1 п.л.

Генетико-селекционные исследования над тутовым шелкопрядом. – Дисс. канд. биол. наук. Харьк. гос. ун-т, с. 1–340.

Проблемы генетики, селекции и гибридизации тутового шелкопряда. – 28 п.л. (Принята к изданию РИСО АН СССР. Не издана).

Проблемы генетики, селекции и гибридизации тутового шелкопряда. – Дисс. докт. биол. наук. Харьк. гос. ун-т. т. I, II, с. 1–672.

Эволюционно-генетический анализ вольтинизма тутового шелкопряда. – В: Научн. хроника Харьковского гос. ун-та; №3–4, с.52–58.

О преступной деятельности Т.Д.Лысенко. Докладная записка в Отдел науки ЦК КПСС. – 15 п.л. Рукопись.

Эволюционно-генетический анализ вольтинизма тутового шелкопряда. – Журн. общ. биол, №1. (Гранки, снят с печати).

О подрыве сельского хозяйства Советского Союза и международного престижа советской науки. – 12 п.л. Рукопись (Направлена Генерально­му Прокурору СССР).

Об ущербе, нанесенном псевдоноваторством в сельхозбиологии. – 1,25 п.л., рукопись.

О книге Н.И.Фейгинсона «Основные вопросы мичуринской генетики». – Бюлл. МОИП. Отд. биол. т.61, №4, с.95–105 (совместно с Б.Н.Васиным и Т.К.Лепиным).

О роли эксперимента и цифр в сельскохозяйственной биологии. – Бюлл. МОИП. Отд. биол. т.61, №5, с.83-91. 1957

Основные данные современной генетики и действие ионизирующей ра­диации на наследственные факторы. – Бюлл. МОИП. Отд. биол. т.62, №6, с.5-18.

Компрометация науки вместо пропаганды мичуринского учения. – Не опубликовано. 1,25 п.л.

(Рецензия) М.Пренан. Биологические проблемы по существу. – Ботан. ж. т.42, №10, с.1515-1518 (совместно с Д.В.Лебедевым).

1958

Вопреки очевидной истине (о статье Я.С.Айзенштадта «Некоторые во­просы расщепления растительных гибридов»). – Бюлл. МОИП. Отд. биол. т.63, №5, с. 133-140. 1960

Возникновение, первые успехи и значение медицинской цитогенетики. – Цитология, т.2, №3, с.364-370.

Анализ некоторых основных механизмов иммунитета, лучевой болезни и канцерогенеза с точки зрения современной генетики. – Бюлл. МОИП. Отд. биол. т.65, №6, с. 109-128.

1961

Наследственность человека. –БМЭ. 2-е изд. т. 19, с. 1010–1065 (совместно с С.Н.Давиденковым).

Общая теория иммунитета растений и некоторые принципы радиоселек­ции на устойчивость к инфекционным болезням. – Проблемы киберне­тики, вып.5, с.199-215.

Анализ управляющих механизмов канцерогенеза. – Там же, с.217–243.

Биохимия наследственных болезней человека. – Журн. Всес. Хим. Об-ва им. Менделеева, т.6, №3, с.305–314.

Некоторые биохимические механизмы наследственного и приобретен­ного иммунитета. – Журн. Всес. Хим. Об-ва им. Менделеева, т.б, №3, с.314-318.

Управляющие механизмы возникновения антител в свете данных генети­ки иммунитета и биохимии аномальных гемоглобинов человека. – Про­блемы кибернетики, вып.6, с.161–181.

Управляющие механизмы лучевой болезни. – Там же, с. 183-205.

Определение действия радиации на наследственность человека посредст­вом учета хромосомных болезней. – Бюлл. МОИП. Отд. биол., т.66, №.3, с.150-155.

(Рецензия) Бегг. Введение в генетику. – Новые книги за рубежом. Серия В, №1, с.31-35.

(Рецензия) Д.Б. Стенбери с соавт. Биохимические основы наследствен­ных болезней. (The Metabolic basis of inherited diseases. Ed. by J.B. Stanbury et al. N.Y. McGraw-Hill. 1960. 1477 pp.) – Там же, № 5, с.34-37.

(Рецензия) К. Штерн. Основы генетики человека. (Principles of Human Genetics, 2nd ed. Ed. C. Stem. S.Fr., Freeman, 1960. 753 pp.) – Там же, №1, с.8-13.

Основные достижения медицинской генетики и её неотложные задачи. – Веста. АМН СССР. т. 17, №7, с.74-82.

Хромосомные эмбриопатии человека. – Вестн. АМН СССР, т. 17, №11, с.41-50.

Principalele realizrri ale geneticii medicalei °i sarcinile ei urgente. – Analele Romino sovietice, Medicina, б (65), S.3-13.

Наследственные болезни обмена веществ. – Архив Патологии, №1, с.77-82; № 2, с.79-85.

Соматические мутации. – БЭМ. 2-е изд. т.30, с.893-898.

Некоторые практические достижения медицинской генетики. – Вестн. АМН СССР. т.17, №12, с.14-22.

Мутационные теории образования антител. – В: Генетика микроорга­низмов (ред. ВД.Тимаков). М., Медгиз, с.99-124.

Генетические механизмы наследственного и приобретенного иммунитета. – В: Актуальные вопросы иммунологии (ред. Л-А-Зильбер и П.А.Вершилова). М., Медгиз, с.31-70.

Успехи генетики и феногенетики некоторых психических болезней. – Журн. Всес.Хим. Об-ва им. Менделеева, т.9, №4, с.462-466 (совместно с М.Е.Вартаняном).

Введение в медицинскую генетику. М., Медгиз, 490 с. Иммуногенетика. – БЭМ. 2-е изд. т.36, с.289-300. Наследственные болезни. – БЭМ. 2-е изд. т.36 доп., с.781-806.

Критерий – практика. – «Комсомольская Правда», 17/11 (совместно с Р. Медведевым).

1965

Успехи медицинской генетики. – В : Проблемы медицинской генетики (ред. Д.А.Бирюков). Л., Медицина, с.137-175.

Становление типов конституции в связи с наследственной изменчиво­стью обмена и гормональных функций. – В: Проблемы медицинской генетики (ред. Д.А.Бирюков). Л., Медицина, с.208-230.

Новейшие успехи медицинской генетики (дополнительные главы к книге К.Штерна «Основы генетики человека»). – М., Медицина, с.627-677.

О книге И.Н-Жукова-Вережникова и А-П.Пехова «Генетика бактерий» (М., Медгиз, 1963) – Генетика, №1, с. 192-197.

(Рецензия) Генетика человека. Краткое руководство в 5-ти томах. (Stuttgart, Thieme, 1964): т. III/1. «Обмен веществ» – Новые книги за ру­бежом. Серия В, №9, с.35-39; т. IV. «Аномалии и болезни глаз, ушей, носа и горла» – Там же, №10, с.43-46.

(Рецензия) Ц.Кларк. Генетика для клиницистов. (C.A.Clarke. Genetics for clinician, 2nd ed., Oxf.: Blacckwell, 1964, 377 pp.) –Там же, №11, с.46-49.

1966

Генетика и медицина – Генетика, №10, с.92-101 (совместно с Е.ФДавиденковой, Е.Е.Погосянц, А.А.Прокофьевой-Бельговской).

Наследство для 3 000 000 000. – «Нива», №6, с.20-23.

Научная компетентность – непременное условие философского иссле­дования. – Вопросы философии, №2, с. 157-165 (совместно с А.Ф.Зотовым и Н.М.Юдищевой).

Письмо в редакцию. – «Вопросы философии», №8, с.175-181.

Медицинская генетика. – В: Актуальные проблемы современной генети­ки. М., Высшая школа, с.302-357.

Роль наследственности в патологии человека. – В: Руководство по пато­логической физиологии. – М., Медицина, с.233-285.

Клеточные механизмы образования активного центра антитела. – В: Ре­активность организма при специфической профилактике инфекционных заболеваний. М., Медицина, с.82–95.

Роль некоторых наследственных факторов в иммунитете у человека. – Там же, с.255-262 (совместно с Т.М.Федосеевой).

(Рецензия) В.Мак-Кьюсик. Генетика человека. (V.A-McKusik. Human Genetics. Englewood Cliffs, Prentice-Hall, 119165, 148pp.) – Новые книги за рубежом. Серия В, №7, с.3–4.

(Рецензия) А.Г.Кнудсон/Генетика и болезни. – Там же, №8, с.34-36.

Успехи медицинской генетики и некоторые задачи медико-генетической службы. – Цитология и генетика, т.1, №6, с.51-64 (совместно с A-А.Прокофьевой-Бельговской, О.В.Рохлиньм, В.М.Гиндилисом, К.Н.Гринбергом и Н.С.Стоновой).

К истории изучения генетики человека в СССР. – Генетика, №10, с. 114-127.

Популяционная генетика человека и некоторые проблемы медицинской генетики. – Генетика, №11, с.71-80.

Медицинская генетика в СССР. – В: 50 лет советского здравоохранения. М., Медицина, с.232-246 (совместно с Е.Ф.Давиденковой).

Отвергнутые угрозы – «Литературная газета», №27. 5/07, с. 14.

(Рецензия) Генетика человека. Краткое руководство в 5-ти томах. Т.5. 4.1. Болезни нервной системы. – Новые книги за рубежом. Серия В,

№3, с.31-34.

(Рецензия) Р.Пратт. (R.T.Pratt) Генетика нервных болезней. – Там же,

№8, с.24-27.

(Рецензия) А.Г. Кнудсон. Генетика и болезни. – Там же, №8, с.28-31.

(Рецензия) МакКонелл (R.B.McConnell). Генетика желудочно-кишечных заболеваний. – Там же, №12, с. 17–22.

Генетика человека и медицина. – В: Генетика: наука и практика. –М., Знание, с.38–54.

1969

Введение в медицинскую генетику. Изд. 2-е, дополн. и расширенное. М., Медицина, 400 с.

Эволюционно-генетическое происхождение альтруистических эмоций. – «Научная мысль», №11, с.27-42; нем. изд. – с.30-46; англ. изд – с 31-47.

(Рецензия) Генетика человека. Краткое руководство в 5-ти томах. t.v, ч.2. «Психические болезни». – Журн. невропатологии и психиатрии им.С.С.Корсакова, т.68, №6, с.918-928 (совместно с Л.Г.Калмыковой)

(Рецензия) Д.Б.Стенбери с соавт. Метаболическая основа наследствен­ных болезней. – Новые книги за рубежом, Серия В, №1, с.41-48.

(Рецензия) Генетика человека. – Краткое руководство в 5-ти томах. t.v, ч.2. «Психические болезни». – Там же, №8, с.31-33 (совместно с Л.Г.Калмыковой).

(Рецензия) Врожденные нарушения сфинголипидного обмена. – Там же, №9, с.46-48.

(Рецензия) Дж.А. Роберте. Введение в медицинскую генетику. –Там же, № 12, с.23-24.

Узловые проблемы невропсихиатрической генетики. – В: Материалы Всесоюзного съезда невропатологов и психиатров, т.3, М., Медицина, с.59-65.

Успехи невропсихиатрической генетики. – Бюлл. МОИП. Отд. биол., т.74, №2, с.129-143 (совместно с Л.Г.Калмыковой).

Генетика злокачественных образований и механизм канцерогенеза у че­ловека. – Вестн. АМН СССР, №6, с.85-91.

Новые перспективы генетики человека. – «Природа», №7, с.34-40 (совместно с Л.Г.Калмыковой и Г.С.Маринчевой).

Отбор как причина сбалансированного наследственного полиморфизма человека. – Докл. МОИП, Общая биология, кн.1, с.8–10.

Das ethishe Erbteil des Menschen. – Bild der Wissenschaft, Bd.6, S.325-331.

Рецензия на книгу Н.В.Тимофеева-Ресовского, В.И.Иванова, В.И.Карагодина «Применение принципа попадания в радиобиологии». – Генетика, т.5, №9, с. 183-184.

Новейшие успехи медицинской генетики. – В: Проблемы медицинской генетики. М., Медицина (ред. В.П.Эфроимсон и др.), с.548-559.

Успехи популяционной и психиатрической генетики. – Там же, с. 154– 171.

Генетические проблемы гистонесовместимости при трансплантациях ор­ганов и тканей у человека. – Там же, с. 203–214 (совместно с А.Н.Мацем и О.В.Рохлиным).

Вопросы генетики врожденных аномалий. – В: С.Я.Долецкий и др. Дет­ская хирургия. М., Медицина, с.30–43 (совместно с Л.Г.Калмыковой и Н.С.Стоновой).

Наследование врожденной глухонемоты и пути её генетического анализа.

– В: Генетика психических болезней (ред. В.П.Эфроимсон). М., Меди­цина, с. 103–124 (совместно с Л.Г.Калмыковой, И.В.Цукерман).

Генетика некоторых врожденных аномалий развития. – В: Актуальные вопросы акушерства. – Киев: Наукова думка, с.29–35.

Закономерности мутирования, распространения мутаций и возникнове­ния наследственного балансированного полиморфизма. – Журн. Всес. хим. Об-ва им.Менделеева, т. 15, №6, с.626–633.

Успехи генетики психологических особенностей. – Бюлл.МОИП. Отд.биол. т.75, №4, с. 127–142 (совместно с Н.Г.Артоболевской и Р.Ф.Майрамян).

Успехи неврологической и психиатрической генетики. – В: Генетика психических болезней (ред. В.П.Эфроимсон). – М., Минздрав РСФСР, Труды МНИИП, т.60, с.186-291.

(Рецензия) Генетика человека. Краткое руководство в 5-ти томах, т.1, ч.2.

– Новые книги за рубежом. Серия В, № 2, с.32-35.

(Рецензия) Э. Джилберт. Менделирующие факторы крови человека. – Тамже,№11,с.30-33.

Problemy genetyki medycznej. Ed. Efroimson V.P. et al. – Panstwowy Zaklad Wydawnictw Lekarskich, Warszawa.

Problemy genetyki populacyjnej czlowieka. – Ibid. 1. S. 142–162.

Aspekty genetyczne transplantacji. – Ibid, 1.197–217 (with A-Skowron-Cendrzak, A.N.Mac, O.W.Rochlin).

Иммуногенетика. – М., Медицина, 338 с. Родословная альтруизма. – «Новый мир», №10, с. 193-213.

(Рецензия) У.Гильдеманн. Иммуногенетика. – Новые книги за рубежом, Серия В, №1 с.40-44

(Рецензия) Г.Гаррис. Основы биохимической генетики человека. – Там же, №3, с.27-31.

(Рецензия) А.К.Стивенсон, B-С.Дейвисон. Медико-генетическое кон­сультирование. – Там же, №4, с.31-32.

1972.

Основные направления и перспективы изучения олигофрении. – Журн. невропатологии и психиатрии им. С.С.Корсакова, т.72, №9, с.1413–1418.

Генетика адаптации народов, ведущих примитивный образ жизни. – В:

Адаптация человека. – М., Медицина, Институт МБП. 1973

Общеобразовательный минимум по медицинской генетике. – «Природа», №5, 113-115.

1974

Основы популяционной генетики человека. – В: Лекции по медицин­ской генетике (ред. В.П.Эфроимсон и А.А. Прокофьева-Бельговская). М., Медицина, с.89-103.

Генетика психических заболеваний. – Там же, с.223-260. Генетика и медицина. – Клиническая медицина, т.52, №6, с.11–18.

1975

Научная деятельность Н.К-Беляева. (К истории советских генетических исследований на шелковичном черве). – В: Из истории биологии, вып.5. М., Наука, с. 103-136 (совместно с Б-Л.Астауровым и др.).

(Рецензия) У.Митвах. Генетика дифференциации пола. – Новые книги за рубежом. Серия В, №8, с.10-12. 1976

К биохимической генетике интеллекта. – «Природа», №9, с.62-73. 1977

Генетика олигофрении, психозов и эпилепсии. – М., Медицина. – 244 с. (совместно с М.Г.Блюминой).

Биосоциальные факторы повышенной умственной активности. Кн.1, 2. – Деп. в ВИНИТИ, №1161, 440 с.

Загадки гениальности. – «Наука и религия», №8, с.40-45; №9, с.10-12;

№10, с.24-27.

Некоторые биологические факторы умственной активности. – «Вопросы истории естествознания и техники», №4, с.74–84.

Загадки гениальности. – «Наука и религия», №2, с.39-42.

На что мы надеемся – «Знамя», № 9, с.191-207 (совместно с Е.А.Изюмовой).

О Лысенко и лысенковщине. – «Вопросы истории естествознания и тех­ники», №№1-3; №1, с.79-93.

Загадка гениальности. – М., Знание, 64 с.

Генетика этики и эстетики. – С-Пб., Талисман, 288 с.

Набросок биографии