{133} Глава X «Принцесса Турандот»

Когда, наконец, наступило время снова приняться за «Турандот», Вахтангову был показан целый ряд отрывков из этой пьесы, приготовленных за время его отсутствия. Играли сюжет сказки Шиллеровскими стихами. Играли лишь персонажей сказки: масок еще не было. Все взволнованно ждали режиссерской работы над «Турандот» самого Вахтангова. Но результат показа оказался совершенно неожиданным: Евгений Богратионович отказался ставить эту пьесу: он понял, что играть эту сказку всерьез — нельзя, немыслимо, первоначальный план постановки он решительно отверг, как можно и должно ставить Эту пьесу, — он еще не знал.

Студия пребывала в полном удручении: на «Турандот» возлагались большие надежды, никакой другой пьесы не предвиделось, — как быть?

Студия верила в Вахтангова. Она знала, что Вахтангову нужно только начать, что, если он начнет, то и найдет, непременно найдет и новый принцип, и новый подход, и новые приемы: нужно только захотеть. Среди общего подавленного настроения, сознавая всю мучительность для Студии снятия «Турандот», напряженно ища выхода, Правление Студии делает попытку уговорить Вахтангова не выносить окончательного приговора и попробовать начать работу: Вахтанговские ученики слишком хорошо знали своего учителя и верили в богатство еще сокрытых в нем неведомых творческих возможностей. И вот, Евгений Богратионович, поддаваясь предпринятому на него наступлению, еще совсем ни на что не надеясь, говорит: «Ну, хорошо. Попробую фантазировать. Что, если сделать так, — и тут же, как бы в скобках, прибавляет: — «Я еще ничего не знаю. Может быть, скажу чепуху». И вдруг, неожиданно для себя загорается. Перед слушателями возникает совсем новый, стройный и бесконечно увлекательный план, возникает образ могущего родиться спектакля.

{134} Нет, не сказку о жестокой принцессе Турандот должны сыграть актеры в этом спектакле, — говорит Вахтангов, — не просто содержание этой сказки должны понести они зрителю. — «кому интересно, полюбит Турандот Калафа или нет?» — а вот это самое свое современное отношение к ней, иронию свою, улыбку свою по адресу «трагического» содержания сказки, сплетенную воедино с любовью к ней, — вот что должно возникнуть в качестве нового содержания спектакля. Любовной и нежной, ласковой Вахтанговской иронией по адресу содержания старинной итальянской сценической новеллы хочет Вахтангов пронизать спектакль. Кому нужно сейчас, в 1921 году, увидеть на сцене настоящий Китай? Хотя бы и сказочный, хотя бы и фантастический Пекин? Кому нужно, чтобы на сцене был выстроен настоящий, хотя бы и сказочный, но все же настоящий, дворец, в котором, отгороженный от зрителя четвертой стеной психологического натурализма, страдал бы от любви принц Калаф в великолепном одеянии настоящего сказочного принца?

Не сказочный мир должен возникнуть на сцене, а мир театральный. Представление сказки должно возникнуть на сцене. «Чеканная дикция».

«Огонь, кровь и молот в жесте, интонациях, в словах, — в соединении с импровизаторской легкостью передачи». «Никакой истеричности и неврастении». «Никаких психологических оправданий; оправдание только театральное».

«Плакать разнастоящими слезами и чувство свое нести на рампу».

Евгению Богратионовичу кажется, что именно так происходило в далекой Италии XVII века, — ему кажется, что там актеры плакали «разнастоящими слезами», но не для того, чтобы просто вызвать сочувствие у зрителя к страдающему герою пьесы, а для того, чтобы понести эти слезы «на рампу» и, подставляя себя под аплодисменты зрителя, радостно улыбаться ему сквозь непросохшие еще на глазах и на щеках слезы, а потом снова играть, — играть, пока хочется, а когда не хочется, и вовсе не играть, оставив это занятие своим партнерам; самому же сидеть на сцене и преспокойно жевать апельсины, брошенные из зрительного зала в награду за только что пролитые слезы, или хорошо сказанный монолог.

Таким образом, сказка о жестокой принцессе Турандот для Вахтангова только предлог, предлог для того, чтобы развернуть пышное, нарядное и праздничное представление, предлог для того, чтобы молодым актерам учиться актерскому мастерству, с тем, чтобы потом выявлять это мастерство перед зрителем. Так определилось у Вахтангова основное задание постановки, и снова закипела работа. Недавняя удрученность сменяется {136} в Студии бодростью, все сомнения и колебания уходят прочь.

В соответствии с новым замыслом, Вахтангов решает ставить пьесу уже не по Шиллеру, а по Гоцци.