Вахтангов нарасхват

К тому времени, о котором идет речь, Вахтангов приобрел столь широкую популярность в Москве в качестве руководителя молодых коллективов, что «спрос» на Вахтангова вырос до самых чудовищных размеров и далеко превышал всякую возможность «предложения» со стороны Евгения Богратионовича.

Уже прошло два года, как Вахтангов начал работать в еврейской Студии «Габима». Дневники Вахтангова свидетельствуют о том, насколько эта работа его увлекала: он изучает прилежно древнееврейский язык, зачитывается Библией, читает еврейских писателей, мечтает об инсценировке библейских сказаний.

{78} И вот, наконец, 22‑го октября 1918 г. он пишет в своем дневнике:

«30‑го сент. 1918 г. Конст[антин] Сер[геевич] смотрел репетицию в “Габиме”, а 8‑го окт. было открытие. Я болен. Не присутствовал. Торжество было большое. Критика для “Габимы” — отличная. К[онстантин] С[ергеевич] доволен. Вот уже сдал “миру” вторую Студию. Дальше!»

Дальше! Дальше! — вперед, без остановок, — такова жизнь и творческий путь Вахтангова.

Незадолго до открытия «Габимы» Вахтангов получает предложение от А. О. Гунст взять на себя руководство его школой («Студия А. О. Гунст»). Евгений Богратионович соглашается. В качестве преподавателей он посылает туда учеников режиссерского и преподавательского классов своей Студии, а за собой оставляет только наблюдение и общее руководство.

Летом 1918 года к Евгению Богратионовичу обращается еще одна молодая группа с просьбой о руководстве. Вахтангов опять-таки соглашается взять на себя общее руководство, а в качестве ответственных перед ним преподавателей посылает туда своих учеников. Группа устраивается в небольшом помещении в Мамоновском пер. на Тверской.

В дневнике Вахтангова мы читаем:

«Сегодня, 16‑го февраля 1919 г., В. И. Немирович-Данченко пригласил к себе, познакомил с Невяровской и Щавинским и предложил сорганизовать опереточную Студию.

Сегодня, 17‑го февр., К[онстантин] С[ергеевич] пригласил в Большой Театр и предложил вместе с Гзовской организовать занятия с артистами этого театра.

Вчера же И. В. Лазарев зачислил меня в число лекторов Студии кооператоров.

О. Д. Каменева пригласила меня заведующим режиссерской секцией при ТЕО.

6 марта О. В. Гзовская организует на юге труппу для образования нового театра. Пригласила меня к себе и предложила быть у нее режиссером.

Сурэн Хочатуров предложил мне с лета начать занятия в армянской Студии.

Группа, работающая у нас в Студии¹(оперная Студия) над “Евгением Онегиным”, пригласила меня заниматься с ними.

О, господи, за что мне все сие?»

Однако, этим «спрос» на Вахтангова не ограничивается: вскоре он начнет преподавать в Студии им. Ф. И. Шаляпина и в государственной Кино-Студии. За этим последует еврейская {79} Студия «Культур-Лига», куда он пошлет в качестве преподавательницы свою ученицу — К. И. Котлубай.

Неудивительно, что забавная газетная опечатка обратила на себя внимание Вахтангова.

«В газете “Театр. Курьер”, — пишет он в дневнике, — в перечислении зарегистрированных Студий сегодня такая опечатка: “9‑я (!) Студия Вахтангова”».

Эта многообразная деятельность Вахтангова вызывала естественное неудовольствие и некоторую ревность со стороны, того коллектива, где протекала основная работа Вахтангова, т. е. со стороны 1‑й Студии МХТ Это неудовольствие было направлено, главным образом, по адресу собственной Студии Евгения Богратионовича и по адресу Студии «Габима», куда Вахтангов отдавал наибольшее количество свободного времени.

Дело, наконец, дошло до того, что некоторые из товарищей Вахтангова стали упрекать его в «нестудийности». Эти упреки глубоко оскорбили Вахтангова и заставили его написать Совету 1‑й Студии пространное письмо.

«Самое большое обвинение для каждого из нас — это обвинение в нестудийности, — пишет он в этом письме, — … Годы я терпел и от вас и от Леоп. Ант.²и от К. С.³такое обвинение. Годы я должен был упорно молчать и скрыто делать свое дело, которое я считал и считаю своим призванием, своим долгом перед Студией, т. е. Вами, перед Л. Ант., перед К. С. Годы таил в себе надежду на радостный момент, когда я принесу Вам доказательства Вашей ошибки.

Мне казалось так:

Вот, я — когда все немножко созреет (я говорю о группах своих учеников), покажу Им свою работу, которая велась подпольно столько лет, ради которой я так много вынес, — я покажу Им, и они поймут, в чем состоит назначение каждого члена Студии.

Я думал: на моем маленьком и скромном примере будет доказана и возможность, и необходимость созидания все новых и новых ценностей не путем бесконечного набора людей в нашу центральную Студию, набора, который, в конце концов, должен ее обессилить во всех отношениях, а путем создания подобного нам молодого коллектива рядом с центральной Студией.

Я думал, что само собой станет понятным, что создание таких коллективов и есть главная, основная миссия¹ Студии.

Художественное учреждение, не имеющее миссии, лишено печати религии и просуществует недолго: до тех пор, пока не {80} иссякнет пыл этих затейников, этих талантливых и утонченных эгоистов, ловко сумевших обмануть бога и использовать свои земные часы, — на зависть обывателям, — пышно, романтично и необычайно красочно.

Если наше назначение — ставить хорошие пьесы, хорошо их играть, хорошо использовать всякий талант, — и так без конца, неуклонно, всю жизнь; если наше назначение только художественно питаться и, следовательно, художественно расти, чтобы художественно состариться, художественно умереть и художественно быть похороненными почитателями всего художественного, — то тогда мы на правильном пути: через несколько лет (дай бог уж побольше) изящный венок лилий украсит нашу могилу. Может быть потом в нашей квартире устроятся такие же любители пожить радостями искусства, но мы о них ничего не узнаем и сейчас не угадаем, ибо они случайные квартиранты, — мы не оставим им даже хорошего совета: не торопиться в погоне за художественными наслаждениями, чтобы не износить свое здоровье так быстро, как износили мы.

Я думал тогда, что Студия на маленьком примере поймет, что у нее должна быть какая-то миссия, кроме миссии прожить блестяще свою собственную жизнь; что все, что несет печать миссии, — непременно религия; что у нас есть эта религия, ибо есть у нас тот, кто научил нас ей, что мы молимся тому богу, молиться которому учит нас Константин Сергеевич, может быть единственный сейчас на земле художник театра, имеющий свое “отче наш”, жизнью своей оправдавший свое право сказать: “молитесь так”; что верный своему учителю ученик его, Леопольд Антонович², выполнил эту миссию ученика — создал наш коллектив; что миссия каждого из нас (кто может вместить), совершенствуясь и поучаясь от Константина Сергеевича, — быть в коллективе и создавать новые и нести туда чистоту и правду того учения, которое мы исповедуем…»