{47} Глава четвертая «Чудо св. Антония»(Первый вариант)

Вахтанговская постановка «Чудо св. Антония», как известно, пережила два варианта. В то время, о котором идет речь, Вахтангов приступал к созданию первого.

Тогда Вахтангову был еще абсолютно чужд тот сатирический подход, на основе которого он впоследствии переработает наново Этот спектакль. «Можно сыграть эту пьесу, как сатиру на человеческие отношения, — говорил он тогда, — но это было бы ужасно» (!).

Здесь несомненно сказывалось влияние Л. А. Сулержицкого и Льва Толстого.

Театр должен возбуждать только добрые чувства, — думал Вахтангов. Поэтому театр не может, не должен восстанавливать зрителя против кого бы то ни было из действующих лиц. Если над кем-либо зритель и посмеется, то пусть он смеется добродушно, незлобно, понимая и прощая предмет своей безобидной насмешки.

Поэтому и к актеру предъявляется требование: «полюбить того, кого я должен сыграть, найти юмористическую улыбку по адресу заданного персонажа». «Только тогда будет радость творчества, только тогда будет праздник», — говорит Вахтангов. — «Даже тогда, когда вы хотите изобразить вашего товарища, вы не сможете это сделать хорошо, если вы будете делать зло, с недобрым к нему чувством».

«Каждый образ должен иметь в себе нечто, за что его можно полюбить: какие-то милые черты»…

«Актер должен быть выше того, кого он играет: он должен взглянуть на него сверху, оком отвлеченного человека. Это создаст праздник. Сам актер будет торжественным, праздничным»…

«Если я стану выше, если я сам отвлекусь от тех практических материальных интересов, среди которых вращается действие {48} пьесы, если я буду над тою жизнью и тою средою, которую я должен изобразить, я не смогу смотреть на человека так, как смотрел на него Салтыков-Щедрин».

«Истинный комизм состоит в простодушии и доброте», — записывает Вахтангов чей-то афоризм в своем дневнике.

Однако, мне кажется, что в этом враждебном отношении ко всякой сатире, ко всякого рода осмеянию, если это осмеяние не сопровождается тут же сочувствием и оправданием, — сыграло свою роль не только общее философское и нравственное мировоззрение Вахтангова, верившего в непобедимую силу добрых чувств и полагавшего, что всякое зло может и должно побеждаться добром, — и только добром. Тут действовали и другие причины. Лицо каждого театра находится в существенной зависимости не только от того коллектива, который является носителем Этого лица, но также и от тех требований, которые предъявляет к данному театру его зритель.

И поскольку на сцене изображается та же среда, которая наполняет и зрительный зал, постольку эта среда никаким образом не может явиться объектом острой и страстной сатиры. В противном случае, т. е., если коллектив театра на такую сатиру отважится, спектакль неминуемо вызовет возмущение всего состава зрительного зала. Человек редко бывает склонен высмеивать и больно бичевать самого себя; самое большее, что он себе иногда позволяет, это — поиронизировать по поводу своих слабостей, подтрунить над своими недостатками, грустно улыбнуться, призадуматься и т. п.

«Мы немножко над собой смеемся, когда смеемся над ними», — говорит Вахтангов о персонажах «Чуда».

«После этого спектакля должно быть трогательно и стыдно, должны быть какие-то маленькие словечки: ддд‑а‑а‑а! — по своему адресу».

Смысл и значение пьесы Вахтангов вскрывал следующим образом, — он говорил:

«То, что дано у Метерлинка в этой пьесе, — типично. И не только типично-национально, но и типично-интернационально.

Что это значит?

Если мы сравним “полисменов” разных стран, мы увидим, что между ними есть нечто общее. Если мы посмотрим на изображение Христа в армянской церкви, то, хотя он и будет непременно походить на армянина, мы все же узнаем, что это Христос.

Вот это общее, интернациональное и нужно донести в этом спектакле. Наличие этого интернационального элемента и делает эту пьесу большим произведением искусства.

Содержанием этого произведения является улыбка, — улыбка Метерлинка по адресу людей.

{49} Я себе представляю так: однажды Метерлинк захотел отдохнуть, отвлечься на минутку от своих Аглавен, Селизетт, “непрошенной” и т. п. … Закусил (может быть той самой куропаткой, которая фигурирует в пьесе). Запил вином. Закурил сигару… Может быть, у него сидели за завтраком доктор, священник, какой-нибудь буржуа… Он и спросил их: “а что, если бы к нам явился с неба самый настоящий святой, — что бы вы сказали”? “Этого не может быть”, вероятно сказал доктор: “я в это не верю”. (Тем не менее в церковь он ходит и на похоронах присутствует, сохраняя на лице необходимое благоговение). “Ох, мы так грешны”, — воскликнул вероятно священник: “Господь не удостоит нас”… Так, под разными предлогами, вероятно, каждый отрицал возможность “чуда”.

Так могла у Метерлинка родиться тема этой пьесы. Люди хотят чуда, — подумал он, — а ну‑ка пошлем им св. Антония!.. Они — наследники, — а ну‑ка воскресим им богатую тетушку!..

Так написал Метерлинк эту пьесу в часы, когда отдыхало его сердце, — без криков, без упреков по адресу людей, — с улыбкой.

В самом деле: когда мы читаем в Евангелии, что Христос посетил темницу или бесноватого, — мы это принимаем, нам кажется это в порядке вещей. А представьте-ка себе на минутку Христа, пришедшего в обыкновенную современную квартиру на пятом этаже. Невозможно? Не правда ли? Так же показалось это невозможным и всем действующим лицам этой комедии, за исключением Виржини.

Только одна Виржини верит по настоящему.

Мы же воспринимаем ее, как курьез, мы улыбаемся, когда Виржини заставляет святого носить ей воду или, когда она требует, чтобы он вытер ноги, прежде чем войти в комнату.

Для простого же верующего человека, — скажем для крестьянина, — Виржини не курьез. Потому что для него молитва. Это такое же серьезное дело, как и уборка комнаты. Святой для него — это очень хороший человек. И почему бы не попросить этого хорошего человека помочь в работе и не пачкать только что вымытый пол грязными ногами.

Это мы, когда молимся, то настраиваем себя на особый лад, ощущаем, как мы “духовно прекрасны”, и чувствуем, что отвлечься от молитвы ради какого-нибудь житейского дела, Это — “некрасиво”.

Мы молимся, ходим в церковь, делаем все по христианскому обряду, но стоит нам только подумать: пришел настоящий святой, — и нам становится смешно. Как только мы всерьез помыслим возможность настоящего общения с богом, — мы сейчас же перестаем верить.

В этом спектакле, — продолжает Вахтангов, — должно сыграться то, чего, в сущности говоря, “играть” нельзя: само {50} должно сыграться. Вы помните, как в “Сверчке”, по мере того, как идет спектакль, со сцены как бы излучается душевная теплота, которая к концу спектакля наполняет зрителя. Так здесь должна излучаться и накопляться улыбка.

Для этого каждый исполнитель должен найти в своей роли нечто забавное, какую-то основную черту, которая его умиляет»¹.

Интересны по своей выразительности те характеристики, которые давал Вахтангов действующим лицам пьесы.

Например:

«Гюстав забавен тем, что он все слишком горячо принимает к сердцу. Он как бы все время говорит: я порох, — пожалуйста, обращайтесь со мной осторожно.

Жозеф — это огонь: только фалды летают.

Ашилль — заплывший, жирный, неподвижный. У него одно желание: скорей вернуться к столу, доедать оставленных куропаток. Он без смеха не может видеть священников. Остряк.

Бригадир: кратко, быстро, отчетливо. Основное — абсолютная убежденность в своей правоте.

Антоний: покорность, большое внимание (очень внимательно слушает). Добрый простой старик. Но мудрый: все видит, понимает человеческие слабости. Смотрит на людей так, как смотрят, разглядывая, что-нибудь в микроскоп. Не нужно экстатичности, театральной “святости”, нужна убежденность».