tom_1

предполагает снижение доли пролетариата и повышение удельного веса высококвалифицированных работников. Эта «новая революция, происходящая в структуре занятости, становится революцией в классовой структуре общества»[418]. Соответствующим образом изменяется и содержание конфликта, характерного для индустриального общества; возникают новые линии социальной стратификации. По словам Зб.Бжезинского, «постиндустриальное общество становится технетронным обществом, культура, психология, социальная жизнь и экономика которого формируются под воздействием техники и электроники, особенно компьютеров и коммуникаций. Производственный процесс не является основным решающим фактором перемен, влияющим на нравы, социальный строй и ценности общества»[419].

Развитие сферы услуг ставит под сомнение адекватность традиционных методов и форм экономического регулирования, требует новых форм управления как в масштабах отдельных компаний, так и общества в целом. Анализируя структуру и значение современной корпорации, Д. Белл пишет: «Если задать континуум, поместив на одном конце шкалы экономизацию (когда все аспекты организации специально приспособлены к тому, чтобы служить целям производства и получения прибыли), а на другом социологизацию (когда всем рабочим обеспечен пожизненный найм, а удовлетворенность работников становится главным направлением использования ресурсов), можно обнаружить, что в течение последних тридцати лет корпорации стабильно двигались, почти со всеми своими служащими, в направлении социологизации»[420]; эту формулировку, справедливую применительно к корпорации, вполне можно распространить и на постиндустриальное общество в целом. Этот подход разделяют и многие другие сторонники теории постиндустриализма[421].

Если важнейше экономической особенностью постиндустриального общества оказывается ведущая роль производства услуг, то технологической базой для подобной трансформации служит качественно новая роль науки и теоретического знания, сложившаяся в развитых индустриальных странах в послевоенный период. Постиндустриальное общество нередко идентифицируется с «обществом знания» (knowledge society); из одиннадцати отмеченных Д. Беллом фундаментальных черт постиндустриального общества пять непосредственно увязаны с прогрессом науки, а три из них занимают первые позиции в списке: центральная роль теоретического знания, создание новой интеллектуальной технологии и рост класса носителей знания[422].

Все это не может не изменить коренным образом принципов социальной структуры. Д. Белл пишет: «Если индустриальное общество основано на машинной технологии, то постиндустриальное общество формируется под воздействием технологии интеллектуальной. И если капитал и труд – главные структурные элементы индустриального социума, то информация и знание – основа общества постиндустриального. Вследствие этого, – заключает он, – социальные организации постиндустриального и индустриального секторов сильно различаются»[423]. Такое различие обусловлено двумя обстоятельствами.

Во-первых, это специфический характер продуктов и услуг, в которых в конечном счете воплощается возросший научный и технологический потенциал современного общества. В отличие от промышленных товаров, которые «производятся в виде обособленных, распознаваемых единиц, которые обмениваются и продаются, потребляются и используются,.. информация и знания не потребляются и не ‘расходуются’. Знание – общественный продукт, и его издержки, цена и стоимость сильно отличаются от соответствующих показателей промышленных товаров»[424], и поэтому, «по техническим и концептуальным причинам, невозможно определить стоимость таких товаров в рыночных категориях»[425].

Во-вторых, это изменение в поведении и ценностных ориентациях граждан постиндустриального общества, когда происходит переход от преимущественного потребления материальных благ к преимущественному потреблению услуг, и потребности

311

людей становятся более разнообразными, а субординация их интересов – все более сложной. Складывающаяся ситуация «неизбежно усиливает остроту конфликта ценностей.... [тысячи] вопросов не могут быть разрешены с помощью технических критериев, так как замыкаются на ценностные и политические проблемы»[426].

Спереходом к постиндустриальному обществу происходят радикальные изменения

вхарактере управления социумом, в котором устраняются традиционные отношения власти и подчинения, основанные на экономических факторах и целях. Знаменитое утверждение Д.Белла о том, что наиболее значимые институты новой эры будут интеллектуальными[427], не должно (в отличие от распространенного прежде подхода) рассматриваться в качестве подтверждения, будто «дух информационного общества станет духом глобализма, а человек и природа могут жить в гармонии,.. предполагающей строгую самодисциплину и социальное сотрудничество»[428].

Причина этого кроется в том, что информация и знания имеют принципиально иную природу по сравнению с ранними символами хозяйственной власти; они более «демократичны», чем земля или капитал: если земля и капитал конечны, то знания могут генерироваться и накапливаться беспредельно и оставаться доступными одновременно любому количеству людей. Однако не все они могут в одинаковой степени эффективно воспользоваться теми знаниями, доступ к которым открыт перед ними. Поэтому в социальном и политическом аспектах постиндустриальное общество не является и не может быть однородным; напротив, относительное преодоление традиционных отношений господства и подчинения с лихвой компенсируется структурированностью социума, принимающей настольно явный характер, что появились аргументированные предупреждения о возможности перехода «от общества эксплуатации к обществу отчуждения»[429], с его новыми формами социального конфликта.

Рассматривая концепцию постиндустриального общества с учетом реалий нашего времени, важно понимать как открываемые ею возможности социального прогнозирования, так и отчетливо видеть те проблемы, которые обретают все большую актуальность в современных условиях.

Классики постиндустриализма вполне адекватно, на наш взгляд, определили роль информации, знания и технологий в современном обществе и убедительно доказали, что информационный сектор экономики будет иметь тенденцию к росту, а роль в обществе работников, занятых в знаниеемких отраслях хозяйства, будет устойчиво повышаться.

По мнению российского исследователя постиндустриализма, В. Л. Иноземцева , весьма точным оказался и данный постиндустриалистами прогноз тенденций,

складывающихся в экономической сфере. «Мысль Д.Белла о том, что «постиндустриальное общество... не замещает индустриальное, так же, как индустриальное общество не ликвидирует аграрный сектор экономики», оказалась пророчески верной; к концу 80-х годов доля индустриального сектора как в валовом внутреннем продукте большинства западных стран, так и в занятости стабилизировалась. Дальнейший прогресс приобрел скорее качественный, нежели количественный характер: использование знаний и информации как основных производственных ресурсов значимо в настоящее время именно потому, что оно проникает во все сферы экономики, а не концентрируется лишь в ее отдельных секторах. В результате основанной на знании оказывается практически вся современная экономическая система, что предохраняет ее от перекосов в отношениях между отдельными секторами. Основатели теории постиндустриализма сумели точно определить основную ось поляризации нового общества и вскрыть сущность нового классового противостояния в нем. Они отвергли марксову концепцию о возможности доминирования в будущем обществе труда, а не капитала, указав, что труд, как массовая воспроизводимая деятельность, по определению не может быть редким ресурсом. Основной конфликт постиндустриального общества они усматривали в отношениях между классом носителей знания, контролирующих общественное производство, и классом людей, фактически исключенных из

312

производственного процесса»[430] Исследователи формирующегося нового общества убедительно показали, что

нарастание элементов постматериалистической мотивации инициируется на низовых уровнях организации, т. е. возникает естественно, а не навязывается сверху. Это серьезно изменяет задачи и цели общественной структуры, так как радикально затрудняет применение мотивов и стимулов, ранее эффективно использовавшихся для смягчения социальных противоречий.

Таким образом, теория постиндустриального общества настаивает на исторической значимости совершающегося ныне перехода и подчеркивает его революционное значение. Можно согласиться даже с тем, что революция, свидетелями которой мы являемся, представляется самой значительной из когда-либо переживавшихся человечеством. В то же время сегодня различимы контуры проблем, с которыми могут столкнуться постиндустриальные общества уже в ближайшее время.

Во-первых, быстрый рост информационной составляющей современной экономики не может не порождать вопроса о том, насколько он соответствует постиндустриальным тенденциям в социальной и социопсихологической сферах. В настоящее время не только традиционный индустриальный сектор становится все более похожим на информационный, но и то, что обычно воспринималось как домен информационной экономики, уже практически неотличимо от индустриального производства. C этим соглашаются и отечественные и зарубежные исследователи, занимающиеся проблемой современного общества.[431] В.Л. Иноземцев и Е.С. Кузнецова также задаются логичным вопросом на этот счет: «Что более «постиндустриально» – автоматизированное массовое производство компьютерных программ, мотивация организаторов которого сугубо утилитарна, или же применяющее пусть и не слишком много информационных ресурсов создание уникальных продуктов в традиционных отраслях, от haute couture до сферы образования и искусства? Следует ли судить о степени развития постиндустриальных тенденций по объективным факторам или же по состоянию общественного сознания и развитости человеческого потенциала общества? В отличие от 1970-х годов, когда эти моменты казались дополняющими друг друга, сегодня они выглядят чуть ли не взаимоисключающими»[432].

Во-вторых, все более актуальной становится проблема воздействия постиндустриальной трансформации на социальные отношения и социальную структуру. Можно ли предпочесть развитие объективных постиндустриальных тенденций в экономике порождаемым ими негативным последствиям в социальной сфере? Сегодня очевидно, что проблема имущественного и социального неравенства выходит на первый план во всех развитых обществах. Драматизм этой проблемы усугубляется тем, что для слоев общества, добившихся высокого уровня благосостояния, становятся все более значимы постматериалистические мотивы деятельности, тогда как неимущие и средние слои стремятся в первую очередь к повышению своего материального благополучия. Углубление неравенства может стать провозвестником полномасштабного классового конфликта, который не предусматривался «классической» теорией постиндустриализма.

В-третьих, все проблемы, в той или иной мере проявляющиеся при анализе современных постиндустриальных обществ, приобретают угрожающие формы в мировом масштабе. С одной стороны, страны, которые, как казалось, усвоили принципы высокотехнологичного производства (прежде всего – Япония и государства ЮгоВосточной Азии), терпят поражение в экономическом соревновании с США и ЕС, в бóльшей мере ориентированными на развитие интеллектуального капитала и повышение качества жизни своего населения. С другой стороны, неравенство, обусловленное в развитых странах факторами образования и доступа людей к знаниеемкому производству, проецируется на мир, не располагающий методами смягчения такого неравенства. Поэтому, пусть с некоторыми оговорками, можно полагать, что сегодня именно менее развитые страны показывают пример будущего, общего для всей цивилизации.

313

Подводя некоторые итоги, можно сказать, что в начале XXI века обретает зримые контуры некая дилемма постиндустриального развития, которая была практически неразличима во времена становления теории постиндустриализма. Несколько упрощая, можно, на наш взгляд, говорить о ней как о дилемме между развитием постиндустриальных тенденций «вширь и вглубь», между «экстравертным» и «интравертным» типами постиндустриального прогресса, между постиндустриализмом в экономике и элементами традиционости в иных сферах социальной жизни, а также между постиндустриальными сдвигами в социальной сфере при сохранении более традиционных экономических структур. Можно пойти даже дальше и сказать, что основной вопрос заключается сегодня в том, возникают ли в ведущих западных странах постиндустриальные общества, отрицающие ряд прежних закономерностей, но пока еще ничего не дающие взамен, или же неиндустриальные общества, приносящие с собой качественно новые принципы социальной организации.

Не будет, на наш взгляд, преувеличением утверждать, что два варианта постиндустриального развития некоторым образом воплотились в основных центрах постиндустриального мира – Соединенных Штатах Америки и Европейском Союзе. Для них обоих характерны непереоценимая по своему значению близость источниками культурного развития, общие традиции и история. Насколько глубоки эти источники единства и смогут ли они нейтрализовать противоречия между европейской и американской моделями постиндустриального развития – эти вопросы и волнуют нас сейчас в наибольшей степени.

Таким образом, подводя итог, следует еще раз подчеркнуть, что становление концепции постиндустриального общества началось с оценки реальных явлений, кардинально изменяющих лицо западного мира. С момента своего возникновения и по сей день постиндустриальная теория сохраняет последовательно материалистический характер, черпая новые источники своего развития в конкретных фактах и тенденциях. В рамках данной концепции эмпирический материал всегда был и остается первичным по отношению к теоретическим постулатам и общеметодологическим конструкциям, что расширяет возможности ее применения на современном этапе.

Двумя основными центрами мировой экономики являются сегодня Соединенные Штаты Америки и Европейский Союз. Развитие обоих регионов основано на постиндустриальных тенденциях, которые имеют место в технологической сфере, в структуре общественного производства и занятости. Именно в экономической области в наибольшей мере проступают черты сходства этих центров постиндустриальной цивилизации.

Структура общественного производства, соответствующая постиндустриальной экономике, начала складываться в европейских странах позже, чем в США, что отчасти компенсировалось более высокими темпами этого процесса. Используя подход Д. Белла, мы хотели бы начать анализ постиндустриальной трансформации в Европе с поверхностного, но при этом легко фиксируемого фактора – изменения структуры производства и занятости.

В начале 50-х Европа явно отставала от США. Во Франции, Испании и Италии до 50% населения проживало в сельской местности, а доля аграрного сектора в ВВП достигала 30%. В обрабатывающей промышленности и строительстве в Великобритании, Германии и Франции было занято, соответственно, 44,4, 41,2 и 40,4% рабочей силы, а их продукция обеспечивала 42,1, 47,4 и 43,2% ВВП (в США во вторичном секторе было занято 34,7% совокупной рабочей силы и производилось 34,5% ВВП). В середине 60-х годов, однако, в этой сфере начались серьезные перемены, обусловленные, как мы покажем ниже, ориентацией европейских стран на интенсивное методы развития производства, не предполагавшие наращивания численности применяемой рабочей силы.

Если к середине 70-х доля обрабатывающей промышленности и строительства в ВВП США составляла 33,2%, то в Великобритании она снизилась до 28,4%, в Германии –

314

до 38,0%, а во Франции – до 30,2%[433]. К началу 90-х годов ЕС уверенно опережал США по степени «сжатия» доли промышленного сектора в ВВП: она составляла в ЕС 20,2% (от 15% в Греции до 30 в ФРГ)[434], тогда как в США колебалась в интервале 22,7-21,3%[435]. При этом, хотя доля занятых в индустрии была в США несколько ниже, чем в ЕС, абсолютная численность промышленных работников на протяжении 70-90-х годов стабильно росла, тогда как в Европе уже с середины 70-х (в Германии с 1972 г., во Франции с 1975-го)[436] начался процесс ее сокращения. За 1975-1986 гг. во Франции, например, в промышленности было сокращено столько же рабочих мест, сколько было создано за весь период 1890-1968 гг. Подобные процессы шли и в первичном секторе: в сельском хозяйстве в ЕС к середине 90-х годов было занято до 5% активного населения (в США – не более 2,7%)[437], а в добывающей промышленности – 1,1% (в США – 2,0%). При этом в 1995 г. добавленная стоимость в аграрном секторе ЕС превосходила американский показатель на 36%, а в энергетике – на 71%. Учитывая, что доля услуг в ВВП европейских стран в начале 70-х годов составляла немногим более 50%, тогда как в США – до 63%, а сегодня соотношение составляет 66% к 72%, следует признать, что «рост сферы услуг в Европе происходил гораздо быстрее, чем в США или Японии»[438].

При этом европейская экономика развивалась по интенсивному пути. С 1973 по 1996 г. численность занятых в сельском хозяйстве в США почти не изменилась (3,572 против 3,570 млн. человек), тогда как в ЕС данный показатель сократился в 2,6 раза, с 15,575 до 5,950 млн.; в промышленности и на транспорте занятость в США за те же годы выросла на 7%, с 28,2 до 30,2 млн. человек, тогда как в ЕС она упала на 32% (с 53,4 до 36,1 млн.); и, наконец, в сфере услуг США количество работников увеличилось на 74% (с 53,3 до 92,9 млн. человек), тогда как в ЕС оно возросло лишь на 18% (с 62,4 до 73,3 млн.). В целом за этот период численность занятых в странах ЕС выросла лишь на 3,6% (со 134,4 до 139,2 млн. человек), тогда как в США – на 47,4% (с 86,8 до 128,0 млн.)[439]. При этом продолжительность рабочего времени американцев на 20-35% больше, чем у европейцев, а женщины и пожилые люди в Соединенных Штатах в гораздо большей мере вовлечены в хозяйственную активность, чем в Европе.

Таким образом, основой экономического роста в европейских странах был рост производительности, что является важнейшей характерной чертой постиндустриального типа хозяйства. В 1950-1973 гг. производительность росла в Западной Европе на 4,7% в год, тогда как в США – лишь на 2,9%[440]. Если в 1950 г. средний уровень производительности составлял в Италии 34% американского, в Германии – 35, а во Франции – 45%, то к началу 90-х годов этот разрыв был преодолен: итальянская производительность достигла 85% американской, германская – 95%, а французы даже вышли вперед с показателем в 102%. При этом на протяжении 1986-1994 гг. реальная заработная плата в промышленности Германии повышалась на 2,1% в год, Франции – на 2,7%, тогда как в США она снижалась на 1,2% ежегодно[441].

Таким образом, на протяжении 70-х и 80-х годов европейские страны достигли структуры и эффективности производства, соответствующих основным формальным признакам постиндустриального общества.

Важным элементом сходства европейской и американской экономик служит и тот факт, что их устойчивое развитие основано на внутренних инвестиционных ресурсах, хотя характер таковых далеко не одинаков.

В основе инвестиционной активности традиционно лежат сбережения населения и хозяйствующих субъектов. В США первый из этих показателей традиционно остается ниже европейского. Так, в последней четверти ХХ столетия максимальная доля сбережений в США составляла (в 1975 и 1981 гг.) 9,4% располагаемых доходов населения, тогда как в Германии она достигала в те же годы 18,4%. В 80-е и 90-е годы этот показатель начал стремительно снижаться: в 1985-1990 гг. он находился ниже отметки в 2,5%, а в сентябре 1998 года впервые в американской истории достиг отрицательных значений[442]; в европейских странах норма сбережений также падала, но процесс шел

315

гораздо более медленно, и сам этот показатель сохранял позитивные значения[443]. Однако низкая норма частных сбережений в 80-е и 90-е годы не оказала такого негативного влияния на американские инвестиционные показатели, какой можно было предположить. Так, по итогам 1996 г. по доле ВВП, направленной на инвестиционные нужды (около 18%) США уступали, например, Германии (21,7%), но сохраняли паритет с Францией (18%) и даже опережали Италию и Великобританию[444]. Этот феномен, наблюдавшийся и в последующие годы, связан в первую очередь с ростом корпоративных накоплений при снижении частных. В результате США и страны ЕС имели приблизительно равные доли инвестиций в ВВП (17,5-18,5% в США и 19,1% в ЕС по данным за 1997 г.), которые оставались существенно более низкими, нежели в Японии или в быстро развивающихся странах Юго-Восточной Азии.

Основным генератором инвестиций в США и ЕС выступает рост расходов на факторы производства, что также является важной характерной чертой постиндустриальной экономической системы. Во второй половине 90-х годов США удерживали лидерство по темпам их роста; в последние годы европейские и американские показатели сближаются. Так, общее увеличение соответствующих расходов в США составило в 1995-1999 гг. не менее 54%[445] при том, что ВВП вырос за это время не более чем на 26%. Особенно быстро увеличивались затраты на покупку новых основных фондов (на 60% в 1994-1998 гг.), а также приобретение информационных технологий и средств для их использования (более чем на 110% за тот же период)[446]. В Европе процесс шел соизмеримыми темпами, но основывался в большей степени на росте конечного спроса; хотя в ЕС высокотехнологичные отрасли, ориентированные на производство инвестиционных товаров, занимают более скромное место, чем в США, насыщенность потребительского рынка высокотехнологичными товарами нередко превышает американские показатели (так, в ЕС мобильными телефонами пользуются 73% населения против 43% в США, и т.д.). При этом роль наукоемких отраслей в европейской

иамериканской экономиках практически одинакова (48,4% добавленной стоимости в ЕС

и55,3% в США), как одинаковы и инвестиции в производство новых информации и знаний (8% ВВП в ЕС и 8,4% – в США).

Следует также заметить, что США и ЕС ориентированы не только на внутренние источники инвестиций, но и на внутренний спрос; доля экспорта в их суммарном валовом продукте остается относительно низкой, что также соответствует постиндустриальным тенденциям.

Сегодня доля экспорта в ВВП Соединенных Штатов не превосходит 10-12%; в странах ЕС этот показатель формально гораздо выше, но бóльшая часть экспорта (около 62,9%) не покидает границ ЕС[447]. В результате объем товарных потоков, направляемых США и ЕС за свои внешние границы, вполне сопоставим (798,6 млрд. долл. в ЕС и 695,0 млрд. долл. в США, по итогам 1999 г.). При этом как экспортеры, так и импортеры предлагают друг другу продукцию, принадлежащую к одним и тем же товарным позициям, т. е. переходят от того типа торговли, которую обычно именуют «inter-sector», к той, которая по сути является «intra-sector»[448].

США и ЕС – два основных центра постиндустриального хозяйства – являются и наиболее тесно связанными в экономическом отношении регионами мира. ЕС остается самым крупным торговым партнером США, и доля европейского экспорта, направляемого в Соединенные Штаты, (19,7%) превосходит не только объем экспорта в любую другую отдельно взятую страну, но и в целом в страны Восточной Европы (16,7%), не входящие в ЕС Швейцарию, Норвегию и Исландию (10,9%), а также в Японию и Гонконг (7,8 %) [449]. В еще большей степени Соединенные Штаты и Европейский Союз связаны инвестициями, которые компании одного региона осуществляют в другом. Так, в 1990 г. корпорации только семи стран – Великобритании, Японии, Канады, Франции, Германии, Швейцарии и Нидерландов – приобрели более чем по 10 американских компаний, причем доля Великобритании составляла около 31%, а Японии – менее 14%[450]. Характерно, что

316

эти же семь стран оставались главными партнерами и в 1996 г.: они обеспечивали суммарно 85% всех инвестиций в США и выступали реципиентами для более чем 60% всех американских капиталовложений за рубежом[451]. Переориентация американских инвестиций особенно заметна в последние десятилетия: если в 1970 г. в Европу направлялось около трети всего их объема, то ныне суммарные инвестиции в ЕС составляют около 50%. На протяжении 80-х годов страны ЕС увеличили свои инвестиции

вСША более чем в полтора раза, и их объем превышал объем японских инвестиций в три, а канадских – в семь раз. Степень доминирования европейских инвесторов на американском рынке отражает, в частности, тот факт, что по итогам 2000 г. страны ЕС инвестировали в один только штат Техас больше средств, чем японские предприниматели

– в США в целом[452]. Для каждой из стран ЕС американский рынок как сфера размещения инвестиций остается самым важным за пределами Европы: так, около 20% всех французских, 22% германских и рекордные 41% британских иностранных инвестиций направляются именно в Соединенные Штаты[453].

Таким образом, на протяжении последних десятилетий экономики Европы и Соединенных Штатов обнаруживают значительные элементы сходства, большинство из которых представляется нам проявлением тенденций, свойственных развитому постиндустриальному обществу. К ним относятся, во-первых, изменение структуры производства и занятости в пользу сферы услуг и наукоемких производств; во-вторых, интенсификация производства на основе роста производительности; в-третьих, сугубо внутренний источник инвестиций и накоплений, показывающий независимость этих экономик от внешних условий, их прогрессивный и самодостаточный характер; в- четвертых, быстрое углубление взаимозависимости двух постиндустриальных регионов на фоне их прогрессирующего замыкания от остального мира. Большинство этих элементов сходства обусловлено тенденциями научно-технического прогресса, практически в равной степени, хотя и в несколько разных сферах, развивавшимися в США и Европе в послевоенные годы.

Постиндустриальное общество, как отмечали Д. Белл и его последователи, характеризуется прежде всего тем, что знания и информация становятся основным производственным ресурсом и непосредственной производительной силой. Пример Соединенных Штатов и Западной Европы служит реальным тому подтверждением.

США и ЕС являются сегодня несомненными лидерами в технологической сфере. На протяжении 90-х годов страны-члены ОЭСР тратили на научные исследования и разработки в среднем около 400 млрд. долл. в ценах 1995 г., из которых на долю США приходилось 44%, а на долю стран ЕС – около 31%[454]. К 1990 г. члены «Большой семерки» обладали 80,4% мировой компьютерной техники и обеспечивали 90,5% высокотехнологичного производства. Развитые страны контролировали 87% патентов, зарегистрированных в мире по состоянию на конец 1993 г.[455]

Заметим, однако, еще раз, что в 80-е и 90-е годы Соединенные Штаты лидировали, скорее, в создании новых технологий, тогда как европейские страны опережали США, и порой существенно, в их использовании.

Так, США были первыми в области производства компьютерной техники и программного обеспечения; сегодня на их долю приходится 75% мирового рынка программного обеспечения. Это дает Америке серьезные конкурентные преимущества и обусловливает рост расходов на образование и научные исследования. Так, если в 1940 г.

вСША в колледжи поступало менее 15% выпускников школ в возрасте от 18 лет до 21 года, то к 1993 г. этот показатель вырос до 62%[456]. Если в 1995 г. прямые вложения в принципиально новые технологические разработки составляли в США 6,4 млрд. долл., то

в1997-м они достигли 11,5 млрд. долл., а в 1999-м – 35,5 млрд.[457]

ВЕвропе до последнего времени положение было иным. Направляя на развитие образования не меньшую долю ВВП, чем США, европейские страны не акцентировали столь значительного внимания на «новой экономике». Вплоть до середины 90-х годов

317

венчурный капитал в Европе находился в зачаточном состоянии. В этот период, однако, страны ЕС смогли удержать свои позиции на мировых рынках продукции, изготовление которой требует особого мастерства, – более 31%; при этом из 200 крупнейших промышленных компаний мира европейскими были 69, тогда как американскими – 64, а японскими – 53[458].

К середине 90-х годов положение Европы среди развитых стран мира стало радикально меняться под воздействием четырех основных факторов. Во-первых, европейские страны смогли обеспечить паритет с США по расходам на научные исследования в расчете на душу населения и вдвое превзошли по этому показателю Японию.[459] Во-вторых, значительно поднялся уровень квалификации работников, произошли также серьезные изменения в структуре занятости: если в 1971 г. на 10 тыс. занятых в народном хозяйстве в США приходился 61 исследовательский работник, а в 1994-м – 74, то соответствующие показатели для Испании составляли 6 и 30, Великобритании – 33 и 51, Франции – 28 и 59, Германии – 33 и 58, а Швеции – 25 и 68. В- третьих, был зафиксирован всплеск инвестиций в венчурные проекты, где разрыв между ЕС и США начал стремительно сокращаться. Если в 1996 г. объем привлеченного в ЕС венчурного капитала находился на уровне американского показателя 1990 г., то за 1998-1999 гг. он вырос в 3 раза[460]. При этом затраты на покупку технологий, составившие в ЕС в 2000 г. 320 млрд. евро, лишь в 1,5 раза отставали от американского показателя в 500 млрд. долл.[461]

Сегодня страны ЕС явно лидируют в ряде отраслей промышленности, которые иногда не причисляются к высокотехнологичному сектору, но являются важнейшей сферой приложения новых технологий. Еще в конце 80-х годов ЕС обогнал США по объемам производства в химической промышленности (в 1995 г. среди 20 крупнейших по объему продаж химических фирм были 3 японских, 5 американских и 12 европейских, причем первые три позиции занимали германские компании – Hoechst, BASF и Bayer); в середине 90-х было обеспечено лидерство в фармацивтике (по состоянию на 1997 г. среди 20 крупнейших по объему продаж фармацевтических компаний были 1 японская, 9 американских и 10 европейских, причем первые две позиции занимали швейцарская Novartis и британская GlaxoWellcome).[462] В середине 90-х годов ЕС вышел вперед в большинстве отраслей машиностроения; в частности, его компании производили свыше 13,5 млн. легковых автомобилей в год, что более чем вдвое превосходило американский показатель (6,35 млн.). С каждым годом ЕС увеличивает отрыв от США в металлургической промышленности (по итогам 2001 г. европейские металлургические корпорации обладали мощностями для выпуска 203,9 млн. т стали, в то время как американские – лишь 114,8 млн. т).[463] И этим не исчерпывается ряд подобных примеров.

На протяжении 1997-2000 гг. темп роста объемов европейского компьютерного и телекоммуникационного рынка превышал американские показатели в среднем в полтора раза. На протяжении последних лет среди 12 государств, население которых наиболее активно использует интернет, числилось 7-8 европейских стран, причем Финляндия и Норвегия уверенно занимали лидирующие позиции в мире. Пять европейских стран – Нидерланды, Дания, Швеция, Финляндия и Великобритания – опережают США по доле домов и квартир, подключенных к интернету, а средний для ЕС показатель – 28,4% – уступает американскому менее чем на треть[464]. Три европейских фирмы – Nokia, Siemens и Ericsson – контролируют сегодня 49,3% мирового рынка мобильных телефонов, тогда как американская Motorola – 13,2%, а японские Panasonic, NEC и Mitsubishi – 11,1%[465].

Европейские страны вступили ныне в конкуренцию с Соединенными Штатами и в областях, где прежде американское превосходство даже не оспаривалось, – например, в самолетостроении. По итогам 2001 г. европейский концерн Airbus Industrie второй раз за последние три года опередил Boeing по числу заказанных у него самолетов (382 заказа

318

против 335) и стал обладателем крупнейшего в мире общего портфеля заказов на производство авиационной техники (1575 заказов против 1357 у Boеing)[466].

Говоря об успехах европейских стран в сфере технологий, следует иметь в виду и тот факт, что производство высокотехнологичной продукции в ЕС в большей мере, чем в США, ориентировано на потребительский рынок. До 55% новых европейских автомобилей оснащаются системой GPS, в то время как в США – не более 20%; европейские компании мобильной телефонии быстрее американских переходят на систему связи третьего поколения; в ведущих странах ЕС с конца 80-х годов действует сеть пассажирских поездов, развивающих скорость более 300 км/час.

Сопоставление состояния высокотехнологичных отраслей экономики в Соединенных Штатах и странах Европейского Союза можно продолжать на многих страницах. Между тем даже на основании изложенного можно видеть значительные элементы сходства, вызванные, опять-таки, поступательным развитием обоих регионов в направлении формирования основ постиндустриального общества. Во-первых, на протяжении послевоенных десятилетий и там, и там резко выросло внимание к проблемам образования; произошло не только формальное повышение уровня образованности населения, но и качественное его изменение; высшее образование перестало быть уделом избранных и оказалось открыто большинству общества. Во-вторых, и США, и ЕС, используя каждый свои методы, прибегли к резкому наращиванию расходов на научноисследовательские разработки и применение высоких технологий; в объеме валового национального продукта доля товаров и услуг, производимая с помощью таких технологий, превышает сегодня в обоих регионах 70%. В-третьих, и Соединенные Штаты, и страны Европейского Союза обеспечивают положительный баланс в торговле технологиями и высокотехнологичной продукцией, что является зримым подтверждением их технологического лидерства.

Однако экономическое развитие США и стран ЕС демонстрирует и существенные различия. В Америке основное внимание уделяется чисто экономическим показателям; поэтому американцы идут главным образом по пути создания технологий и продуктов, остающихся массовыми и стандартизированными, хотя и имеющих порой мировое значение (унифицированные системы MS-DOS, программы, управляющие поисками в интернете, наиболее передовые технологии в информатике, биоинженерии и т. д.). Не сомневаясь в постиндустриальном характере американской экономики, мы хотим отметить, что постиндустриальная экономика США во многих отношениях как бы срослась с индустриальной идеологией, и следует признать, что успехи постиндустриального хозяйства Америки достигаются во многом теми же методами, которые вывели ее в авангард социально-экономического прогресса в эпоху индустриализма и которые, как мы полагаем, имеют объективный предел для своего эффективного использования в XXI веке.

Напротив, в Европе экономическое развитие направлено, скорее, на использование новейших технологий для производства более высококачественных индивидуализированных благ; в этом случае постиндустриальный характер европейской экономики имеет качественно иной оттенок, так как в значительной мере предполагает отказ от самóй индустриальной идеологии с ее однозначным акцентом на материалистические ценности и утилитаристскую мотивацию.

Эти различия в значительной степени выходят за пределы чисто хозяйственной сферы. Обращаясь к ним, мы оказываемся в области сложного переплетения экономических, культурных и социальных процессов, которые в своей совокупности и обусловливают существование в современном западном мире двух моделей постиндустриального общества.

По мере становления основ постиндустриального общества в Соединенных Штатах и странах Европы различия между двумя моделями постиндустриализма становились все более заметными. Они, на наш взгляд, обусловлены не столько феноменом

319

постиндустриальной трансформации, сколько историческими условиями, в которых формировалась постиндустриальная экономика по обе стороны Атлантики. Если в Европе история становления индустриального общества насчитывает ныне по меньшей мере четыре столетия, то в США этот отрезок как минимум вдвое короче. Если в Европе промышленной революции предшествовали столетия средневекового строя, то в США индустриальное общество создалось «с нуля». И, наконец, если в Европе формирование постиндустриальных тенденций в значительной мере было воспринято именно в контексте «антииндустриализма», то в США постиндустриализм означал порядок, приходящий «на смену индустриализму».

Именно поэтому в США, несмотря на то, что их экономика в полной мере является постиндустриальной, фактически отсутствуют постиндустриальные перемены в социальной сфере. Сегодня, как и прежде, американцы, никогда не измерявшие успех в иных показателях, кроме эффективности производства и размеров прибыли, идут главным образом по пути создания технологий и продуктов, хотя и имеющих порой планетарное значение, тем не менее остающихся вполне массовыми и стандартизированными. США. По мнению О. Н. Антипиной и В. Л. Иноземцева, «соединили постиндустриальную экономику с индустриальной идеологией, они развивают постиндустриальное хозяйство теми же методами, какими добивались успеха в эпоху индустриализма. Такой тип развития если и не ведет страну к историческому тупику, то дает повод для размышлений о потенциальной уязвимости данной модели в наступившем столетии»[467].

Напротив, в странах ЕС, которые нередко считаются менее удачливыми в технологическом и хозяйственном аспектах, рост ВВП на протяжении мирных лет XX века опережал американские показатели. «На протяжении 1960-1973 гг. ВВП стран ЕС рос со средним темпом 4,8% в год против 3,4% в США; в 1974-1992 гг. соответствующие цифры составляли 2,8 и 1,9%. К середине 90-х ЕС достиг паритета с США по размерам совокупного валового продукта (8,74 трлн. долл. вместе со вступающими в него в 2004 г. странами против 8,51 трлн. долл. в США)»[468]

Однако главной особенностью Европы как постиндустриального региона является то важное значение, которое имеют для европейцев социальная стабильность, традиционные культурные ценности и постматериалистическая мотивация деятельности.

В Европе успехи постиндустриального хозяйства и рост благосостояния населения «ведут к сокращению, а не росту масштабов имущественного неравенства, к сокращению, а не увеличению продолжительности рабочего времени, к снижению актуальности материалистических мотивов деятельности, порождают в людях стремление повышать не уровень, а качество жизни, в значительной мере определяемое субъективно и вряд ли исчислимое количественно»[469]. В силу этих обстоятельств, которые мы попытаемся проанализировать более подробно, европейская социо-экономическая модель оказывается существенно отличной от американской, а складывающиеся ныне европейские ценности – резко отличающимися от американских ценностных ориентиров. Все это особым образом позиционирует Европу в социальном отношении.

На протяжении всей истории неравенство воспринималось людьми как социальное зло; как бы оно ни объяснялось и какие преимущества для экономического прогресса ни открывало, человеческое сознание вряд ли когда-нибудь смирится с его неизбежностью и предопределенностью. Во все времена наличие резкого имущественного неравенства становилось основой для социальных конфликтов; неоднократно философы и социологи связывали возможность его преодоления с тем или иным этапом общественного прогресса, и всякий раз эти надежды оказывались иллюзорными. Становление постиндустриального общества в очередной раз опровергло предположения о возможности устранения материального неравенства, породив еще большие диспропорции в распределении доходов – как в рамках развитых стран, так и в мировом масштабе.

Как известно, для характеристики имущественного неравенства нередко сравнивают ту

320