4. Признаки морального разложения: "плохие ребята»

Теперь должно быть ясно, что для того, чтобы найти основание подлинной системы оценок, применяемой в науке, нужно отойти от изучения печатных научных текстов. Эти тексты написаны в соответствии с некоторой условной риторикой и воплощают в себе условности повествования (narrativa conventions). Кстати, замечу, не вдаваясь в подробное рассмотрение, что со времени Возрождения было множество таких условностей. Каждая "скрывает" свою собственную философию науки. Например, сравнение "Магнетизма" Гилберта (1600) и "Оптики" Ньютона (1704), показывает малое различие в структуре их исследовательских программ, и разительный контраст литературного стиля и риторики. "Оптика" использует принципы построения и терминологию работ Евклида. Она заимствует риториче­скую силу его знаменитых демонстраций, хотя текст содержит только описание последовательности продуманных и тонко проведенных экспериментальных процедур и их результатов. В этом отношении она очень отличается от "Принципов" того же автора, в которых с помощью геометрической риторики передается структура текста, организованного примерно так же, как "Начала" Евклида, то есть с исполь­зованием дедуктивных цепей.

В случае, если собственный материал исследований, собранный путем записи повседневных разговоров в лаборатории и профессорской комнате и изучения черновиков научных работ, недостаточен, следует обратиться к литературе по микросо­циологии науки за подробным фактическим материалом. Предмет поиска — образцы форм научной речи, промежуточные между бессвязным хаосом зарождающихся исследовательских программ и тщательно отшлифованными описаниями событий (имеющих отношение к научному исследованию), излагающими их с соблюдением условностей, принятых среди "славных ребят". Только на этой промежуточной стадии приоткрывается нелегкая жизнь научных джунглей. Литература по микро­социологии науки часто оживлена цитатами в виде oratio recta*. Я продемонстри­рую некоторые из риторических приемов промежуточной фазы составления ис­тории, описав два основных приема: использование оценок, носящих личный характер, при суждении о надежности результатов исследования; и асимметрию в способе трактовки данных, в том случае, если они используются для поддержки собственных идей, и в том, если они приводятся для подкрепления идей против­ника.

Личность человека часто используется в качестве эпистемического свидетельства. Наиболее поразительная черта промежуточного этапа составления повествования — то, насколько оценка множества претензий на фактическую точность основывается на суждении о личностях, а не на методическом качестве экспериментальных ис­следований. Эта оценка включает суждения о том, какие заявки заслуживают статуса результатов наблюдений/экспериментов (что включает даже количественные данные), и их более глубокую теоретическую интерпретацию (например, существо­вание каких молекулярных структур показывают такие-то и такие-то результаты). "Результаты" не являются главным критерием, по которому обычно проверяется надежность, а сами подвергаются оценке с точки зрения их надежности, в зна­чительной степени — на основании личности человека, который их получил. Как показывают Латур и Улгар (1979), "результаты" и "интерпретации" не являются нейтральными и лишенными контекста понятиями, но зависят от имени и тем самым от репутации того, кто получил их (или того, под чьим руководством они были получены). Квалификация по имени есть своего рода "эпистемический эквивалент" оценки истинности и ложности; например, ссылка на некоторые результаты Грина означает, что на них можно смело положиться, тогда как ссылка на результаты Брауна означает, что к ним надо относиться с осторожностью. Снова возвращаясь к первоначальному вопросу, отметим: главное, что имеется в виду при ссылке на свойства личности — это степень доверия, которую она заслуживает. Для иллюстрации приведу цитату из работы Коллинза (1981): "[Квест и его группа] так несносны и настолько уверены в том, что их подход правилен, а все остальные ошибочны, что я немедленно перестаю верить им, поскольку они впали в самообман". Моральный облик людей определяет эпистеми­ческий статус полученных ими результатов. Это вполне объяснимо, если мы обратимся к категории доверия, а не истинности. Доверие к чьим-либо резуль­татам зависит в большой степени от нашей веры в этого человека, тогда как — как мне представляется — истинность должна быть связана с доверием к методике, вне зависимости от того, кто использует ее, если он делает это грамотно. По словам Латура и Улгара, "такое отношение к человеческому фак­тору, участвующему в производстве утверждений, является широко распростра­ненным. В самом деле, из дискуссий участников было ясно, что одинаково важно было, как кто сделал заявление, так и содержание этого заявления".

Но не является ли это просто специализированной формой традиционного индук­тивного рассуждения? Важно ли для признания данных заслуживающими доверия (поскольку результаты данного человека, "кто" именно их представляет, ока­зывались и в прошлом, как бы по традиции, лучшие, чем у других)? Рас­сматривая этот вопрос, Латур и Улгар, скорее всего, путают вопрос о том, хочет ли человек сотрудничать с кем-либо ("Нет, она слишком склонна к кон­куренции!"), с вопросом о том, должны ли результаты, полученные этим че­ловеком, считаться надежными и поэтому включаться в научный дискурс в ка­честве фактов. Индуктивной является даже ссылка на психологические обобще­ния (р. 162—165) при неблагоприятных оценках, т.е. тот принцип, что, если люди слишком настойчивы и беспокойны, то они будут стремиться довольствоваться неряшливыми результатами или выдавать желаемое за действительное.

• прямая речь (лат.).

Но понятие "неряшливости", видимо, имеет смысл только при существовании вполне традиционного эпистемического понятия "точность". Тем не менее, достойно удивле­ния то, что степень доверия к коллегам и товарищам по работе стала критерием приемлемости чего-либо как заслуживающего доверия, вместо истинности ут­верждений, в рамках условностей рассказывания истории о выполнении исследо­вательского проекта.

Официально принятая риторика повествования об исследовательской программе в том виде, в каком она публикуется, требует от автора представить всю эту "продажу" личности исследователя в виде индуктивного процесса, начинающегося с истинных (или ложных) единичных утверждений и кончающегося подтвержденными (или неподтвержденными) гипотезами с большей степенью обобщения. Индукция представляется как некая безличная схема, ценность которой не зависит ни от личности человека, использующего ее, ни от его положения в сообществе ученых. В действительности в системе нет места для неиндуктивных единичных утверждений. Индексация надежности единичных утверждений, которая связывается с человеком их сделавшим, и с лабораторией, в которой они были в первый раз представлены как открытия местному сообществу, или с аппаратурой, на показатели которой опираются данные утверждения, имеет смысл только в качестве индуктивного вывода, основанного на том, как зарекомендовали себя эти человек, лаборатория, аппаратура в прошлом. Но это — индуктивный вывод из предшествующих индук­тивных выводов, например: Грин — ученик Блэка, а результаты Блэка всегда заслуживали доверия. Я буду называть это "индуктивной степенью доверия".

Можно еще кое-что добавить о том, на чем основана личная репутация, от которой зависит "индуктивная степень доверия". Из подробного исследования, проведенного Латуром и Улгаром, и другими, ясно, что в сфере дискурса, устанавливающего факты, важную роль в становлении репутаций играло повышение уровня экспериментальной работы. Это можно видеть на примере работы Берцелиуса, репутация которого зависела от выработки им стандартов экспериментальной ра­боты, которые преобразили точность экспериментов в количественной химии (см.: Нагге, р. 206). Это — весьма сложное дело. Стандарты экспериментальной работы зависят от поставленной задачи. Поставьте новую задачу, и встает вопрос о новых стандартах, иногда более, а иногда менее, строгих. Латур и Улгар (1979) от­мечают, что одним из последствий принятия новой постановки задачи и повышения стандартов, сделано ли это изменением какого-либо присущего исследованию по­казателя, например, точности, требуемой от данного физического измерения, или предложением гораздо более дорогостоящей исследовательской программы, является снижение конкуренции. Сравните: "Мы обнаружили вещество, которое ведет себя так, как ожидается, то есть является биологически активным", и ''Мы выяснили струк­туру вещества, которое обладает этим уровнем биологической активности". Согласно Латуру и Улгару, переход от исследовательской задачи, которая стремится подтвер­дить первое предположение, к исследовательской задаче обоснования второго предположения, меняет условия, при которых заявки сторонников различных точек зрения могут быть прочитаны как "изложение фактов". Они цитируют следую­щее замечание (р. 121): "Любой, работающий в этой области исследования, мог делать выводы о том, что представляет из себя ТРФ... их выводы были пра­вильными, но для доказательства этого потребовалось десять лет... По сей день я не верю, что они хотя бы видели то, о чем говорили... Никаким образом нельзя постулировать аминокислотную структуру неизвестного вещества" (отрывки из замечаний Гийемена). Для этого необходима гораздо более жестко конт­ролируемая химическая методика, и значительно большее количество денег и времени. Успешно работающие ученые, в нравоучительной истории Латура и Улгара оп­ределенно считают, что и практические и моральные следствия изменения в фор­мулировке задачи связаны с их претензией на превосходство.

Если более внимательно вглядеться в реальные высказывания, в которых выд­вигаются такие претензии, то моральный элемент становится очевидным. Усердие объявляется знаком моральной добродетели. Например, Латур и Улгар цитируют некоего д-ра Скалли (р. 118): "...единственный способ — извлечь эти соединения, получить их в чистом виде... Кто-то должен был собраться с силами для этого... сейчас у нас тонны таких соединений". Об одном из коллег Скалли подчеркнуто безжалостно замечает: "конечно, он упустил эту возможность, у него никогда не было того, что нужно здесь — грубой силы " (р. 119). Дальнейшее рас­смотрение вопроса о социальном истолковании слов "надежный" и "заслуживающий доверия", в особенности, их забавной персонифицированной моральной окраски, можно найти в работе Коллинза (1981).

Фактически в системе постоянно присутствует явная асимметрия критериев, которые применяются при оценке своей собственной гипотезы, и тех критериев, которые применяются для подрыва доверия к гипотезам конкурентов. Джилберт и Малки (1982) показывают, как изобретательно искажаются "результаты, полу­ченные экспериментально" в ходе дискуссий, обсуждающих, заслуживают ли доверия претензии на обладание знанием. В поддержку собственных идей результаты, полу­ченные экспериментально, приводятся как несомненно надежные; для подтверждении мотивированности претензии используется обычная индуктивная схема. Но если ученый говорит об идеях своего научного противника, то "результаты, полу­ченные экспериментально" объявляются зыбкими, а то, что другая сторона считает их подтверждением своей гипотезы, изображается как самообман. Критики без труда находят альтернативное истолкование результатов, полученных их соперниками. Опять-таки приходится прибегать к принятым условностям повествования, а не к прин­ципам логики или методологии. Конечно, довод излагается так, что он не проти­воречит Логике, но мораль сей басни сводится теперь к похвалам "хорошим ребятам" и осуждению "плохих ребят", и к такому употреблению методологи­ческих принципов, которое принимает во внимание особенности личности, а не безличную справедливость. В этом новом виде данные больше не подкрепляют, а даже подрывают претензию соперника на обладание знанием. Критики не склон­ны проделать то же самое с собственными результатами. Они относятся к ним так, будто "выхватывали их непосредственно из природы". Собственные результаты преподносятся так, как имеющие лишь одно истолкование, такое, при котором они подкрепляют претензию автора. На критическом этапе особое значение при­дается эпистемологической доктрине, весьма похожей на доктрины Уэвелла (1847) или Хансона (1958). Немалое внимание обращается на то, каким именно образом используются существовавшие ранее теории и убеждения для того, чтобы из просто "результатов" получились "данные".

Ни в одной из описанных мною когнитивных методик, то есть ни в индук­тивной степени доверия, ни в асимметрии между "нами" и "ими", традиционные понятия "истинности" или "ложности", видимо, не играют никакой роли. Вместо этого мы имеем фразы типа "правильность во всей своей полноте была подтверждена" (Gilbert and Mulkey, 1982, p. 390), "С. провел изящные эксперименты, которые в основном представлялись мне убедительными" (р. 391); "Очень трудно понять, "добраться" до тех вещей, над которыми работаешь" (р. 393); "эти эксперименты показывают, что... реально" (р. 397); "обратите внимание на то, как ведут себя некоторые молекулярные цепи" (р. 398); "цифровые показатели, полученные Д., совпадают с тем, чего хочет С." (р. 399), и так далее.