Vicus lusorum человеком, на которого посматривали с интересом и

признанием. Он вошел в самый узкий и чувствительный орган всей

Игры -- в анонимную группу опытных мастеров, в чьих руках, по

сути, находилась ее судьба или, по крайней мере, судьба того

или иного направления, того или иного стиля Игры. Членов этой

группы -- в нее входили, хотя и не преобладали, также служители

отдельных институций Игры -- чаще всего можно было застать в

отдаленных и тихих помещениях Архива, занятых критическим

разбором отдельных партий, ратующих за вовлечение в Игру новых

тематических областей или настаивающих на запрете каких-либо

тем. Они постоянно вели опоры "за" или "против" меняющихся

вкусов и направлений Игры -- это касалось и ее формы, и внешних

приемов, и даже спортивного элемента. Каждый из вошедших в этот

круг виртуозно владел Игрой, каждый другого видел насквозь,

знал его способности, характер, подобно тому как это бывает в

коллегиях какого-нибудь министерства или в узком кругу

аристократического клуба, где встречаются и знакомятся

завтрашние и послезавтрашние правители и лидеры. Здесь всегда

царил приглушенный, изысканный тон; все пришедшие сюда были

честолюбивы, не выставляя этого напоказ, преувеличенно

внимательны и критичны. В этой элите молодого поколения из

Vicus lusorum многие касталийцы, да и кое-кто за пределами

Провинции, видели последний расцвет касталийских традиций,

сливки аристократической духовности, и не один юноша годами

лелеял честолюбивую мечту когда-нибудь стать членом этого

клана. Напротив, для других этот изысканный круг претендентов

на высшие должности в иерархии Игры был чем-то ненавистным и

упадочным, кликой задирающих нос бездельников, заигравшихся

гениев, лишенных вкуса к жизни и чутья реальности, высокомерным

и по сути паразитическим обществом щеголей и честолюбцев, чьей

профессией и содержанием всей жизни была забава, бесплодное

самоуслаждение духа.

Кнехт был невосприимчив как к первому, так и ко второму

взгляду; ему было безразлично, восхваляла ли его студенческая

молва как небывалую диковину или высмеивала как выскочку и

честолюбца. Важны для него были только его занятия, которые

теперь все вращались в сфере Игры. И еще для него был важен,

может быть, только один вопрос, а именно: вправду ли эта Игра

есть наивысшее достижение Касталии и стоит ли она того, чтобы

посвятить ей жизнь? Ведь углубление в Игру и в сокровенные

тайны ее законов и возможностей, освоение извилистых лабиринтов

ее Архива и запутанного внутреннего мира игровой символики --

все это вовсе не устраняло сомнений; он по опыту знал, что вера

и сомнения неотделимы; что о ни взаимно обусловлены, как вдох и

выдох, и потому с каждым шагом его проникновения во все области

микрокосма Игры возрастала и его прозорливость, его

восприимчивость ко всему сомнительному в самой Игре. Недолго

идиллия в Бамбуковой роще успокаивала его или, если угодно,

сбивала с толку; пример Старшего Брата показал ему, что из всей

этой совокупности проблем существовали различные выходы. Можно

было, например, превратиться в китайца, замкнуться за своей

садовой изгородью и жить так в прекрасном, но ограниченном

совершенстве. Можно было стать, пожалуй, и пифагорейцем, или

монахом и схоластом, но ведь все это было бы бегством, выходом

возможным и дозволенным лишь для немногих, отказом от

универсальности, от сегодняшего и завтрашнего дня ради чего-то

совершенного, однако минувшего. Это было бы возвышенным видом

дезертирство, и Кнехт вовремя почувствовал, что это не ;его

путь. Но каков же его путь? Он знал, что, помимо больших

музыкальных способностей и дара к Игре, в нем дремали еще

нетронутые силы, какая-то внутренняя независимость, упрямство в

высоком смысле этого слова, которое ни в коей мере не

затрудняло и не запрещало ему служить и подчиняться, но

требовало от него служения лишь наивысшему. И эти его силы, эта

независимость, это упрямство не были лишь определенной чертой

его внутреннего "я", -- они были направлены вовне и действовали

также и на окружающих. Еще в школьные годы, и особенно со

времени его соперничества с Плинио Дезиньори, он часто замечал,

что многим сверстникам, и особенно более молодым из соучеников,

он не только нравился, но они искали его дружбы, были склонны

встать под его начало, прислушивались к его совету, охотно

подчинялись его влиянию, и это его наблюдение впоследствии

довольно часто подтверждалось. Было что-то очень приятное,

лестное в этом наблюдении, оно тешило его честолюбие, укрепляло

его уверенность в себе. Но была и другая, совсем другая

сторона, мрачная и страшная. Ведь было нечто запретное и

отвратительное уже в этой склонности свысока смотреть на своих

товарищей, слабых и ищущих чужого совета, руководства и

примера, лишенных уверенности и чувства собственного

достоинства, а тем более в возникавшем порой тайном желании

сделать из них послушных рабов. К тому же, со времени диспутов

с Плинио, он хорошо знал, каким напряжением, какой

ответственностью, даже душевным бременем приходится

расплачиваться за каждый видный и блестящий пост. Знал и то,

как тяжко было иногда Магистру музыки сносить свое положение.

Приятно и даже соблазнительно властвовать над людьми, блистать

перед другими, но был в этом и некий демонизм, опасность,

недаром же всемирная история пестрит именами властителей,

вождей, полководцев, авантюристов, которые все, за редчайшими

исключениями, превосходно начинали и очень плохо кончали,

которые все, хотя бы на словах, стремились к власти добра ради,

а потом уже, одержимые и опьяненные властью, возлюбили власть

ради нее самой. Надо было освятить и употребить во благо данную

ему от природы власть, поставив ее на службу иерархии, и это

всегда разумелось для него само собой. Но где, в каком месте

приложить свои силы, дабы они служили наилучшим образом, были

бы плодотворны? Способность привлекать к себе, оказывать

большее или меньшее влияние на людей, особенно на молодых,

имела бы ценность для офицера или политика; здесь, в Касталии,

она ни к чему, здесь в таких способностях, по правде говоря,

нуждался разве только учитель или воспитатель, а такого рода

деятельность отнюдь не привлекала Кнехта. Если бы это зависело

только от него, он предпочел бы вести жизнь независимого

ученого или же адепта Игры. И вот перед ним вновь все тот же

старый и мучительный вопрос: есть ли эта Игра высшее из высших,

царица ли она в духовном царстве? Не есть ли она, вопреки

всему, в конце концов, только забава? Достойна ли она полного

самопожертвования, того, чтобы служить ей всю жизнь? Начало

этой достославной Игры было положено много поколений тому

назад, как некой замене искусства, а теперь, во всяком случае

для многих, она постепенно превращалась в своего рода религию,

возможность для незаурядных умов к сосредоточению и

благоговейной молитве. Таким образом, в груди Кнехта разгорался

старый спор между этическим и эстетическим. Никогда до конца не

высказанный, но никогда и не умолкающий вопрос, глухо и грозно

прозвучавший в его ученических стихах в Вальдцеле, был все тем

же: речь шла не только об Игре, а о всей Касталии.

Как-то раз, в тот период, когда все эти проблемы особенно

досаждали ему и во сне он часто видел себя дискутирующим с

Дезиньори, Кнехт, переходя через один из просторных дворов

вальдцельского Селения Игры, услышал вдруг, как кто-то громко

его окликнул, причем голос, хотя он ему и показался знакомым,

он узнал не сразу. Кнехт обернулся и увидел высокого молодого

человека с небольшой бородкой, бурно приветствовавшего его. Это

был Плинио, и под внезапным наплывом воспоминаний и нежности

Кнехт радушно ответил на приветствие. Они тут же договорились

встретиться вечером. Плинио давно уже окончил курс обучения в

мирских университетах, был уже чиновником и воспользовался

отпуском для участия в курсах Игры, точно таких, в каких он

участвовал несколько лет до этого. Но вечерняя встреча вскоре

привела обоих друзей в смущение. Плинио был здесь в гостях, его

терпели как дилетанта из другого мира, и хотя он с должным

рвением проходил соответствующий курс, но ведь то был курс для

вольнослушателей и любителей, так что дистанция оказалась

чересчур велика. Против него сидел знаток своего дела,

посвященный, который одним своим бережным отношением и вежливым

вниманием к заинтересованности друга в Игре, по существу, давал

ему понять, что имеет дело не с равным, не с коллегой, а с

ребенком, забавляющимся где-то на периферии науки, которая

другим, посвященным, была знакома до сокровеннейших глубин.

Кнехт предпринял попытку увести беседу от Игры, попросил Плинио

рассказать о его работе и жизни там, вне Касталии. Здесь уже

Иозеф оказался отставшим, ребенком, который задавал наивные

вопросы, а Дезиньори бережно поучал его. Плинио стал юристом,

стремился обрести политическое влияние, вот-вот должна была

состояться его помолвка с дочерью одного из партийных лидеров,

он говорил на языке, почти уже непонятном касталийцу; многие

часто приводимые Плинио выражения ничего не значили для Иозефа,

казались лишенными всякого смысла. Но все же он понял, что там,

вне Касталии, Плинио уже приобрел кое-какой вес, недурно

разбирался в делах, лелеял честолюбивые замыслы. Однако эти два

мира, которые в лице двух юношей десять лет назад с

любопытством и не без симпатии соприкоснулись, теперь оказались

чужими и несовместимыми, их разделяла пропасть. Правда, сразу

же бросалось в глаза, что этот светский человек и политик

сохранил какую-то привязанность к Касталии, он уже второй раз

жертвовал своим отпуском ради Игры; но ведь, в конце концов,

думал Иозеф, это то же самое, как если бы я вдруг явился в мир

Плинио в качестве любознательного гостя и попросил бы

разрешения посетить заседание суда, фабрику или

благотворительное учреждение. Обоих охватило разочарование.

Кнехт нашел своего бывшего друга в чем-то грубее, в нем

появилось много бьющего на эффект, а Дезиньори обнаружил в

товарище ученических лет высокомерие, проявлявшееся в его

исключительной интеллектуальности и эзотеричности: поистине

очарованный самим собой и своим спортом "чистый дух". Но оба

прилагали немалые усилия, чтобы преодолеть преграды, к тому же

у Дезиньори было что рассказать о своих студенческих годах,

экзаменах, поездках в Англию и на юг, о политических собраниях,

о парламенте. А один раз у него выскользнула фраза,

прозвучавшая как угроза или предостережение. "Вот увидишь, --

сказал он, -- скоро наступят тревожные времена, может быть,

разразится война, и не лишено вероятия, что само существование

Касталии снова будет поставлено под вопрос".

Однако Иозеф не очень серьезно отнесся к этому, он только

спросил:

-- А ты, Плинио, ты будешь "за" или "против" Касталии?

-- Да что там я, -- ответил Плинио с натянутой улыбкой, --

вряд ли кого-нибудь интересует мое мнение. Разумеется, я -- за

Касталию, и за Касталию без какого бы то ни было вмешательства

извне, иначе я не приехал бы сюда. Но все же, как ни скромны

ваши требования в смысле материальном, Касталия стоит стране в

год хорошенькую сумму.

-- Да уж, -- рассмеялся Иозеф, -- сумма эта, как мне

говорили, составляет примерно, одну десятую той, которую наша

страна во времена воинственного столетия расходовала на оружие

и снаряжение солдат.

Они встретились еще несколько раз, и чем ближе подходил

отъезд Плинио, тем старательнее они ухаживали друг за другом. И

все же оба почувствовали облегчение, когда по прошествии трех

недель Плинио покинул Педагогическую провинцию.

Магистром Игры был в то время Томас фон дер Траве{2_5_06},

человек широкоизвестный, много путешествовавший, знавший свет,

обходительный и полный учтивейшей внимательности к любому, но

во всем, что касалось Игры, проявлявший неумолимую аскетическую

строгость. Притом он был великий труженик, о чем и не

подозревали те, кто знал его только с внешней стороны,

например, в торжественном облачении верховного руководителя

публичных Игр или же на приемах делегаций. Ходила молва, будто

он человек рассудка, чересчур спокойный, даже холодный,

поддерживающий с музами лишь отношения вежливости. Среди

молодых, полных энтузиазма приверженцев Игры можно было

услышать даже отрицательные суждения о нем -- ошибочные

суждения, ибо если он и не был энтузиастом и вовремя больших

публичных Игр скорее избегал ставить большие и будоражащие

темы, то все же сыгранные им, блистательно построенные и

формально непревзойденные партии говорят о его большой близости

к сокровенным проблемам Игры.

В один прекрасный день Магистр вызвал Кнехта: он принял

его на частной квартире, в домашнем платье и спросил, не сможет

ли Кнехт и не доставит ли ему удовольствие в ближайшие дни

проводить у него здесь по полчаса, примерно в это же время дня.

Кнехт, еще ни разу не видевший Магистра с глазу на глаз, с

немалым удивлением подчинился этому приказу. На первый день

Магистр предложил ему познакомиться с объемистой рукописью,

содержащей одно из бесчисленных предложений (на этот раз оно

поступило от вальдцельского органиста), рассмотрение которых

входило в обязанности верховной инстанции Игры. В большинстве

своем это были ходатайства о включении в Архив Игры нового

материала. Изучил, например, кто-нибудь пристально историю

мадригала и обнаружил в его развитии особую кривую -- он спешит

выразить ее посредством геометрических и музыкальных

обозначений, чтобы она могла занять место в словарном запасе

Игры. Другой исследовал латынь Юлия Цезаря в ее ритмических

аспектах и нашел в ней поразительное сходство с результатами

хорошо известных исследований интервалов в византийских

церковных песнопениях. Или некий мечтатель изобрел уже не в

первый раз кабалу для нотного письма пятнадцатого столетия. Мы

уж не говорим о пламенных письмах чудаковатых

экспериментаторов, ухитрявшихся из сопоставления гороскопов

Гете и Спинозы делать самые поразительные выводы и

сопровождавших свои послания красиво выполненными в красках

геометрическими чертежами, притом вполне убедительными.

Кнехт довольно рьяно принялся изучать поступившее в тот

день предложение, у него самого в голове бродило не одно такое,

хотя ему никогда не приходило на ум посылать их Магистру.

Каждый ревностный адепт мечтает о постоянном расширении сферы

Игры, покуда она не охватит весь мир, вернее, он сам производит

это расширение в уме и в своих частных партиях, и те, которые

кажутся ему удачными, он надеется увидеть включенными не только

в его частный, но и в официальный Архив. В том-то и заключается

подлинное изящество игры опытных мастеров, что они настолько

овладели выражающими, именующими и формообразующими

возможностями игровых правил, что способны любой игре с

объективными и историческими ценностями придать совершенно

индивидуальные и единственные в своем роде черты. Один из

видных ботаников как-то шутки ради сказал об этом: "Для Игры

все должно быть возможно, даже то, что некое растение станет

беседовать с господином Линнеем по-латыни".

Итак, Кнехт помогал Магистру анализировать предложенную

органистом схему; полчаса пролетели незаметно. На следующий

день он вновь явился точно в указанное время и затем приходил в

течение двух недель и работал наедине с Магистром. После первых

же встреч он обратил внимание на то, что Магистр заставлял его

тщательно прорабатывать даже самые нелепые предложения,

никчемность которых сразу же бросалась в глаза. "Хватает же у

Магистра времени на такие пустяки!" -- думал он, но в конце

концов все же сообразил: дело здесь вовсе не в услуге Магистру,

не в помощи ему, а в том, что эти занятия -- прежде всего повод

для учтивой, но весьма тщательной проверки самого молодого

человека. С Кнехтом повторялось примерно то же, что произошло с

ним когда-то в мальчишеские годы после встречи с Магистром

музыки: он вдруг заметил это по отношению к нему товарищей, в

них появилась какая-то робость, они стали соблюдать, так

сказать, дистанцию, порой обращаясь к нему с иронической

почтительностью. Он понял: готовится перемена, но уже не мог

быть так счастлив, как тогда, прежде.

По окончании последних совместных занятий Магистр Игры

сказал своим немного высоким вежливым голосом, с присущей ему

четкостью интонации и без всякой торжественности:

-- Хорошо, завтра можешь больше не приходить, дела мы с

тобой пока закончили, однако через некоторое время я буду

вынужден снова просить тебя поработать со мной. Благодарю за

помощь, она была очень кстати. Полагаю, между прочим, что тебе

пора подать заявление о приеме в Орден; не думаю, чтобы там

возникли какие-нибудь препятствия, я уже говорил там о тебе.

Надеюсь, ты не против? -- Поднявшись, он добавил: -- Еще два

слова: скорей всего и ты, как большинство хороших адептов Игры

в свои молодые годы, склонен рассматривать нашу Игру как некий

инструмент для философствования. Одни мои предостережения не

отвадят тебя от этого, и все же я выскажу их. Философствуя,

следует прибегать к тем средствам, которые для этого годны, а

именно к средствам философии. Наша Игра -- не философия и не

религия, она самостоятельная дисциплина и по характеру своему

ближе всего к искусству, она есть искусство sui

generis{2_3_01}. Ты добьешься большего, если сразу будешь

придерживаться этого, а не придешь к тому же итогу, потерпев

сотни неудач. Философ Кант -- его теперь мало знают, но это

большой ум -- говорил о теологическом философствовании как "о

волшебном фонаре призраков ума". Мы не имеем права превращать

нашу Игру в нечто подобное.

Для Иозефа все это было так неожиданно, что от едва

сдерживаемого волнения он чуть не пропустил мимо ушей последнее

предостережение. Мгновенно его поразила мысль: конец твоей

свободе, конец студенческим годам, тебя примут в Орден, и очень

скоро ты займешь место в касталийской иерархии. Низко

поклонившись, он поблагодарил Магистра и вскоре после этого

зашел в вальдцельскую канцелярию, где и впрямь увидел себя в

списке Кандидатов, подлежащих зачислению в Орден. Как и все

студенты его ступени, он уже хорошо знал устав и тут же

вспомнил пункт, в соответствии с которым любой член Ордена,

занимающий высокий пост, имел право совершить обряд приема. Он

попросил, чтобы церемонию его принятия совершил Магистр музыки,

получил пропуск и краткосрочный отпуск и на следующий же день

отбыл к своему покровителю и другу в Монпор. Досточтимого

старого господина он застал не вполне здоровым, однако был

принято радостью.

-- Ты приехал как нельзя вовремя, -- сказал Магистр. --

Еще немного -- и я лишился бы права принять тебя как юного

брата в Орден. Я намерен оставить свою должность, моя отставка

уже одобрена.

Сама церемония оказалась очень простой. На второй день

Магистр музыки, как того и требовал устав, пригласил двух

свидетелей из числа братьев Ордена и предложил Иозефу статью из

устава как задание для медитации. Статья гласила: "Если

Коллегия призывает тебя занять определенный пост, то знай:

каждая следующая ступень -- это не шаг к свободе, а новое

обязательство. Чем выше пост, тем больше обязательство. Чем

больше власть, тем строже служение. Чем сильнее личность, тем

предосудительнее произвол".

-- Они собрались в музыкальной келье Магистра, той самой,

где Кнехт был впервые посвящен в искусство медитации; в честь

торжественного события Магистр потребовал исполнения прелюдии к

хоралу Баха, затем один из свидетелей зачитал краткое изложение

устава, а Магистр сам задал все связанные с ритуалом вопросы и

принял у своего юного друга обет. После церемонии они еще около

часа провели вместе в саду, и Магистр напутствовал Кнехта

дружескими пожеланиями, как лучше всего усвоить правила Ордена

и как жить по ним.

-- Хорошо, что ты вступаешь именно сейчас, -- сказал он,

-- ты заполнишь брешь, когда я уйду, как если бы у меня вдруг

появился сын, который вместо меня повел бы дела. -- Заметив

печаль на лице Иозефа, старик добавил: -- Не грусти,

пожалуйста, видишь -- я не грущу. Я порядком устал и рад

досугу, который мне теперь дано вкусить и коротать который мы

не раз будем вместе с тобой. При следующей встрече обращайся ко

мне на "ты". Я не имел права предложить тебе это, покуда был

связан должностью. -- Он отпустил Иозефа с той душевной и такой

располагающей улыбкой, которую Иозеф знал вот уже двадцать лет.

Кнехт скоро вернулся в Вальдцель -- отпуск ему дали только

на три дня. Не успел он снять дорожное платье, как его уже

вызвал Магистр Игры, встретивший его приветливо, как коллегу, и

поздравивший со вступлением в Орден.

-- Чтобы стать вполне коллегами и сотоварищами по

занятиям, -- продолжил он, -- нам недостает только твоего

включения в структуру нашей иерархии. Иозеф вздрогнул: конец

свободе! -- Я надеюсь, -- сказал он робко, -- что меня назначат

на какое-нибудь скромное место. Должен признаться вам, что

мечтал еще некоторое время посвятить себя свободным

исследованиям.

Магистр пристально посмотрел на него своими умными

глазами, и чуть ироническая улыбка скользнула по его губам.

-- Ты сказал "некоторое время", а сколько это?

-- Право, не знаю, -- ответил Кнехт, сконфузившись.

-- Так я и думал, -- согласился с ним Магистр.

-- Речь твоя -- речь студента, и понятия твои -- понятия

студента, Иозеф Кнехт. Так оно и должно быть, но очень скоро

это уже не будет так, ибо ты нам нужен. Тебе, вероятно,

известно, что и позднее, когда ты уже будешь занимать высокий

пост в нашей иерархии, ты сможешь получить отпуск для

исследовательской работы, если тебе удается убедить Коллегию в

ценности твоих занятий. Мой предшественник и учитель, например,

уже будучи Магистром Игры и убеленным сединами старцем, просил

и получил годичный отпуск для работы, в лондонских архивах. Но

он получил его не "на некоторое время", а на весьма

определенное число, месяцев, недель и дней. Вот с этим и тебе

придется смириться. А теперь я намерен сделать тебе

предложение. Для выполнения особой миссии нам нужен человек,

хорошо знающий, что такое ответственность, но малоизвестный за

пределами нашего круга.

Поручение заключалось в следующем: бенедиктинский

монастырь Мариафельс, один из старейших очагов просвещения в

стране, поддерживавший дружественные отношения с Касталией и

особенно благосклонный к Игре, просил прислать молодого учителя

для прочтения вводного курса в Игру, а также для занятий с

несколькими продвинувшимися учениками. Выбор Магистра пал на

Иозефа Кнехта. Отсюда и проистекали как пристальная проверка,

так и ускоренное принятие его в Орден.