Раздел 3. Бытовая повседневность русского города

Знакомство с повседневным бытом горожан следует начать с описания их типичных жилищ. В условиях российского климата именно жилище определяло многие стороны человеческого существования. В отличие от Европы, где горожане проводили немалую часть досуга за пределами дома – например, в уличных кафе, общественных парках, театрах, клубах – в русских городах именно дом служил человеку наиболее обжитым, близким сердцу местом проведения свободного от работы времени.

Городские жилища рубежа 19-20 веков крайне разнились по размерам, внутренней планировке и уровню удобств. Самым массовым типом жилья в городе оставался бревенчатый дом с печным отоплением. Даже в Москве в 1913 г. такие дома составляли свыше 50% жилого фонда. Хотя по конструкции и материалам бревенчатый дом мало отличался от крестьянской избы, он имел немало примет иной, более высокой бытовой культуры. Так, все дома в городе строились на кирпичных фундаментах (изба зачастую стояла прямо на земле, и нижние венцы её сруба быстро подгнивали), а также имели тесовые полы и потолки (в избах небогатых крестьян пол мог тогда быть ещё земляным, а потолка и вовсе не делали). Печи в домах горожан строились с дымовыми трубами (деревенские избы и на рубеже 19-20 веков всё ещё нередко топились «по черному», чтобы снизить расходы на дрова). Кубатура жилых помещений городского дома была ощутимо больше, чем в избе; нередко жилая часть дома делилась перегородками на подобие комнат.

К городским домам чаще, чем к деревенским избам, пристраивали летние веранды; наличники окон и карнизы нередко покрывали деревянной резьбой. Умельцы-строители применяли и иные приёмы украшения домов, вплоть до подражания мотивам модного на рубеже веков стиля «модерн». Иногда над коньком крыши поднимались затейливые башенки. В любом случае сруб городского дома почти всегда был обшит тёсом. Это продлевало срок службы конструкции и придавало дому щегольской, нарядный облик. Для этого дощатую обшивку регулярно красили.

Особой приметой городского жилья была несгораемая кровля – железная или черепичная (обычно использовалась дешёвая цементная черепица): это было средством профилактики массовых пожаров, от которых жестоко страдали сёла. Железная кровля требовала частой краски: оцинкованное железо тогда почти не выпускали, и для защиты «чёрного» металла от ржавчины крышу покрывали суриком. Иные городские управы требовали от владельцев бревенчатых домов строить между ними глухие кирпичные стены – брандмауэры – которые при большом пожаре должны были помешать распространению огня.

Более богатые горожане обзаводились «пятистенками» - домами удвоенной длины, между срубами которых выкладывалась из брёвен внутренняя поперечная стена. Для отопления части такого дома могла использоваться дополнительная печь – «голландка». В отличие от громоздкой русской печи, она занимала меньше места и быстрее прогревалась, однако не годилась для приготовления пищи, а в морозную погоду быстро остывала. В доме-пятистенке часть жилого пространства уже можно было сдавать внаём, причём квартиранты почти не мешали хозяевам.

Ещё более зажиточные горожане строили двухэтажные дома. Иногда они были бревенчатыми, но чаще имели смешанную конструкцию. Тогда цокольный этаж (иногда им был по сути высокий подвал) выкладывался из кирпича, затем его перекрывали кирпичным же сводом, а над ним ставили бревенчатый сруб. При этом жилым помещением дома был именно его второй этаж: дерево в качестве стенового материала ценилось выше кирпича, поскольку обладало хорошими теплоизоляционными свойствами. Протопить каменное помещение было дорого, а остывало оно зимой быстрее бревенчатого. В помещения первого этажа (окна которого нередко оказывались на уровне земли) пускали жильцов, либо сдавали эти помещения в аренду для складских или производственных нужд. Если высота первого этажа позволяла, там открывали лавку или мастерскую. Тогда на окна навешивали железные ставни: в случае пожара нижний этаж становился несгораемым шкафом для самых ценных вещей.

Для отопления дома высотой в полтора-два этажа приходилось класть печи, имевшие две топки – по одной на каждом этаже. Такие печи-«столби-ки» обычно облицовывали кафелем, на глади которого ярко блестели печные вьюшки – латунные заглушки, закрывавшие отверстия в дымоходе. Чтобы угли в печи не остывали зря, вьюшку открывали, как только огонь в топке затухал. После этого часть печных газов не уходила по трубе в небо, а поступала в комнату, неся добавочное тепло (а вместе с ним и едкий дымок остывающих углей, а то и угарный газ).

В отличие от деревенской избы, зачастую обросшей хозяйственными пристройками, городской дом обычно их не имел. Хранить большие запасы чего бы то ни было горожанину не требовалось; ему нужна была разве что поленица дров, но её выкладывали во дворе или в особом сарае. Зато туалет (с неизменной выгребной ямой) располагался точно также, как в деревне: в виде отдельного от дома сооружения из тёса. Только в двухэтажных домах туалет обычно пристраивали к основному срубу; иногда такую «уборную» делали даже тёплой. Тогда для чистки выгреба хозяевам приходилось регулярно вызывать золотаря. Те, кто пользовался «удобствами» во дворе, просто переносили время от времени тесовую кабинку и устанавливали её над вновь выкопанной ямой, предоставляя самой природе позаботиться о старом выгребе.

Интерьеры домов такого типа не отличались изысканностью. В тесной отапливаемой части жилища удавалось расположить только кровать, обеденный стол, несколько лавок или табуреток (стулья ещё оставались роскошью), пару сундуков и подвесной шкафчик для посуды. Чтобы вся семья могла лечь спать, кого-то приходилось укладывать на пол или на сундук, а кому-то отправляться на печь. Личная жизнь при этом оказывалась приватной более чем относительно. Впрочем, точно также тесно жили в те времена миллионы крестьян, ещё менее избалованных бытовыми удобствами.

Теснота жилищ не мешала их хозяевам сдавать часть помещений так называемым «угловым жильцам». Это были рабочие, обычно – фабричные, получавшие особенно ничтожную зарплату; за 2-3 руб. в месяц они снимали «жилплощадь» в виде любого из четырёх углов на полу. Для не имевших ещё семьи выходцев из деревни такой вариант размещения был терпимой альтернативой жизни в пригороде, где арендная плата была лишь чуть ниже, но откуда было нелегко добираться на смену, нередко начинавшуюся в 4-5 часов утра.

Зная о нехватке дешёвого жилья в городах, многие владельцы крупных фабрик и заводов строили для своих рабочих общежития. На языке того времени они назывались «казармами» (для одиноких рабочих) или «каморками» (для семейных). Жилые постройки этих типов постоянно упоминаются в рекламных изданиях промышленных предприятий рубежа двух веков. В Москве 1910-х годов в казармах и каморках, а также в подвальных помещениях проживало до трети всех горожан (около 500 тыс. чел.) По современным стандартам уровень удобств в казармах и каморках оставлял желать много лучшего.

Как правило, казармы строились по принципу «большой спальни», когда в одном помещении рядами устанавливались десятки коек. Кроме места для сна жилец казармы имел в лучшем случае тумбочку для самых нехитрых вещей. Чаще её заменял поставленный под койку сундучок. В казармах не был редкостью режим «тёплой постели», когда на койки, оставленные рабочими, уходящими на смену, ложились те рабочие, которые только что отработали свои часы. Правда, в отличие от обывательских домиков казармы гораздо раньше получили водопровод, паровое отопление (благо, и воды, и отработанного пара на фабрике было достаточно) и даже электрическое освещение.

О специфике жизни в казармах красноречиво говорят иные дошедшие до нас факты. Так, для профилактики пожаров полы в казарме нередко делались асфальтовыми. Как о значительном достижении в деле казармостроения издатели фабричных книг сообщают о том, что в их общежитии рабочие разного пола проживают в раздельных помещениях. В другом аналогичном издании незамужние ткачихи благодарят хозяев фабрики за построенное для них отдельное помещение: «Мы живём теперь спокойно, вдали от грязи, окружавшей нас раньше среди казарменной жизни». Сохранившиеся до наших дней здания казарм своим голым техницизмом производят тяжёлое впечатление даже на наших современников, привычных к издержкам жизни в большом городе.

«Каморки», казалось бы, предоставляли семейным парам чуть больше удобств. Здесь помещение было разделено перегородками на индивидуальные жилые ячейки, каждая из которых имела свой запирающийся выход в коридор. Однако нехватка жилья нередко вынуждала размещать в каждой такой каморке не одну, а две семьи, или применять тот же принцип «тёплой постели».

Ещё более суровые условия жизни ждали тех горожан, кому по воле судьбы довелось попасть в «ночлежные дома» (в просторечии именовавшиеся просто ночлежками). Ночь под их кровом стоила жильцу какой-нибудь пятак; возможные убытки от эксплуатации социального объекта покрывались городской управой и/или благотворительными организациями. За такие деньги обитатель ночлежки получал место на дощатом топчане, который он мог застелить для удобства собственной верхней одеждой, да ещё кипяток без ограничений. Вероятно, ночь в полицейском участке выглядела бы не намного хуже. Фотография одной из таких ночлежек в подмосковном городке запечатлела выложенную по фасаду многоэтажного кирпичного здания надпись: «Водки не пить, песен не петь». Заметим только, что редко кто задерживался в ночлежке надолго: для большинства обитателей она была временным жилищем, которым пользовались только пока не находили работу. Ночлежка, изображённая в пьесе М. Горького «На дне», напоминает скорее блатную «малину», чем легальный ночлежный приют; не случайно актёры Художественного театра, готовясь сыграть горьковских персонажей, отправились искать натуру на московскую Хитровку – в типичный уголовный притон.

Описание нелёгких бытовых условий повседневной жизни городской бедноты, казалось бы, подтверждает правоту советских историков, много лет выводивших большевистскую революцию из «рабочей нужды». Однако нельзя забывать, что производительность труда промышленных рабочих в России была существенно ниже, чем на предприятиях Западной Европы, оснащённых сходным оборудованием: в странах Запада на рубеже 19-20 веков трудно было встретить фабрику, где бы в нескольких соседних корпусах работало в общей сложности чуть не 15 тысяч человек, как это было на знаменитой мануфактуре Морозовых в Орехово-Зуеве. Русский ткач наблюдал за работой всего двух станков, выпускавших дешёвый народный товар, покупатель которого не мог платить за него слишком дорого. На тех производствах, где требовался квалифицированный труд, рабочие получали существенно больше и могли позволить себе жить гораздо лучше. Однако таких предприятий было в России немного: это были, в основном, казённые или полуказённые заводы – оружейные, металлургические, химические.

От приютов бедноты перейдём к жилищам более состоятельных горожан. Обобщённо их можно поделить на два типа: особняк и квартира в доходном доме. Площадь этих жилищ, уровень комфорта, обстановка целиком зависели от достатка владельца или арендатора, а также от города, где тот жил. Столичные стандарты дорогого жилья были в провинции недоступны ни за какие деньги, однако прогресс и здесь был налицо.

Особняком называли жилой дом, занятый членами одной семьи, а также (иногда) прислугой. Как правило, особняк помещался на ограждённом участке городской территории. Таким образом, владелец (или арендатор) особняка обладал вместе с ним целым миром, который украшали и иные постройки: каретный сарай, домик привратника, сенник, ледник, флигель для гостей. Разумеется, такой комплект сооружений имелся не в каждой городской усадьбе. Да и центр её – собственно жилой дом – тоже мог сильно отличаться размерами и удобствами.

В провинции особняк чаще всего был одноэтажным, нередко - бревенчатым (сруб часто обшивали дранкой и штукатурили), реже – выстроенным из кирпича. От домиков бедноты особняк в таком случае отличался, прежде всего, жилой площадью. В нём было несколько комнат (как изолированных, так и проходных, расположенных анфиладой), в том числе прихожая, гостиная, спальня, детская, иногда – кабинет хозяина. Кухня в особняке обычно оборудовалась дровяной плитой. Как особую роскошь рекламные объявления отмечают ванну и тёплый туалет. Не было в особняках редкостью и электрическое освещение. В таком доме семья могла не только жить, но и работать: например, частнопрактикующий доктор мог принимать пациентов.

Особняк в богатом городе, особенно в столицах, выглядел иначе. Это был уже кирпичный дом в 2-3 этажа, выстроенный по проекту профессионального архитектора. В таком доме имелся добрый десяток просторных комнат и залов, в том числе – библиотека, картинная галерея, музыкальный салон (с хорошим кабинетным роялем), в иных домах – гимнастический зал (со снарядами, включая велотренажёры) или бильярдная комната. Для связи между помещениями иногда устраивался внутренний телефон или проводились звонки в комнаты прислуги. Отопление такого особняка выполнялось водяным, от котла в подвале, или воздушным (калориферным), однако в некоторых комнатах могли быть устроены камины.

Потолки в особняках были лепными, двухстворчатые межкомнатные двери украшали бронзовые ручки, стены были затянуты штофными (матерчатыми) обоями, с которыми гармонировала по цвету обивка мебели, полы устилали ковры или шкуры животных (под ними, как правило, скрывался добротный дубовый паркет). Картину дополняли напольные или каминные часы, стулья, кресла и диванчики у стен, деревянные или мраморные колонки с мелкой скульптурой, а также люстры, торшеры и бра (иногда ещё керосиновые, но всё чаще уже электрические, стилизованные под недавнюю старину). В таком доме хозяева могли принять разом не один десяток гостей, привыкших к самому изысканному комфорту.

Доходные дома стали появляться в столицах ещё на исходе 18 века. К концу 19-го столетия этот тип жилища проделал значительную эволюцию и проник в провинцию, особенно в богатые губернские города, где их жителями становились местные высшие чиновники, а также коммерсанты, не желавшие пока обзаводиться особняком.

Доходный дом рубежа веков даже в провинции был исключительно кирпичным, в 3-4 этажа (в столицах – до 5-6 этажей), и имел современную секционную планировку. Заметим, что ранее доходные дома строились по коридорной схеме: комнаты жильцов располагались по сторонам коридора, в который естественный свет попадал только через окна над дверями жилых помещений; в конце коридора находились лестницы и туалеты (сходную планировку имеют современные общежития). Квартиры в домах, построенных на рубеже веков и позднее, располагались уже вокруг лестничной клетки, имевшей собственное естественное освещение. До внедрения электричества лестницы по вечерам освещали газом, что позволяло швейцару в полночь гасить рожки на всех этажах подъезда одним поворотом главного вентиля. Обычно на площадке лестницы было не больше двух квартир.

Парадная (или «чистая») лестница такого дома была каменной, шириной от 1,8 до 3,5 м. Её ступени делались из прессованной гранитной крошки (в случае пожара они не загорались, в отличие от прежних деревянных, и давали жильцам возможность покинуть дом), с приспособлениями для крепления ковровой дорожки; на площадках подчас имелись скамейки для отдыха. Высокие потолки, особенно в квартирах первых этажей (3,2 – 3,5 м) и необходимость сделать лестницу по возможности более пологой приводили к тому, что с этажа на этаж иногда вели не два, а три лестничных марша; в подъезде возникала настоящая лестничная клетка (в пролёт которой иногда бросались самоубийцы). В домах, выстроенных в мегаполисах в начале ХХ века, появились первые лифты. Нередко они ещё действовали давлением воды, которая поступала из городского водопровода в чугунный цилиндр, поднимавшийся вдоль шахты лифта снизу доверху. Водяной лифт ценили за безопасность: в случае серьёзной поломки его кабина просто плавно опускалась до первого этажа.

В таких домах нередко имелась и ещё одна, так называемая чёрная лестница. Она была круче и ỳже парадной (стандарт ширины – от 1,0 до 1,5 м), соединяла задние двери квартир (нередко – их кухни), выходила во внутренний двор дома и служила для выноса мусора; по ней же в квартиры вносили дрова. Чёрной лестницей пользовалась прислуга, поэтому освещение здесь было тусклым – часто лишь светом чердачного фонаря. Такую планировку строители применяли для того, чтобы вывести к наружным стенам дома как можно больше жилых комнат и дать им естественное освещение через окна. Однако ряд помещений в многокомнатных квартирах всё-таки оказывался лишённым света; там обычно жила прислуга или устраивались кладовки (чуланы).

Другой особенностью секционной планировки доходных домов стали «дворы-колодцы». Стремясь вписать в участок дорогой городской земли как можно больше квадратных аршин жилья, строители «освещали» часть комнат окнами, выходящими во внутренний двор. Такие квартиры домовладелец мог сдавать жильцам как полноценные помещения, хотя расстояние между стенами внутреннего двора зачастую не превышало 5-7 метров, и света в комнатах было явно недостаточно.

Зато дорогие квартиры в бельэтаже (2-3-й этажи: уже не так слышен уличный шум, но ещё невысоко подниматься) поражали воображение современников своим удобством. Квартиры состояли из 10-12 комнат общей площадью 200 и более квадратных метров. Это был по сути тот же особняк, только в многоэтажном доме. К услугам жильцов здесь имелось центральное отопление, водопровод, ванная комната (воду, правда, прислуге приходилось греть в колонке, которая топилась дровами), туалет с проточной канализацией («ватерклозет», по терминологии тогдашних сантехников), электричество (проводка, правда, была ещё открытой, и по стенам комнат тянулись к люстрам на потолке витые провода, обегающие фарфоровые ролики), телефон, а иногда уже совсем неслыханное чудо техники – централизованная система удаления пыли, к трубам которой, проведённым в каждую комнату, прислуге оставалось только подключать шланг и трубку со щёткой. Цена аренды такой квартиры в Петербурге могла достигать 1,5-2 тыс. рублей в год.

Были в доходном доме и иные квартиры, рассчитанные на жильцов со скромным достатком. Им приходилось подниматься на верхние этажи и довольствоваться 2-3 комнатами, а иногда и помещениями в мансарде. Однако и эти жильцы пользовались водопроводом, канализацией, отоплением; только телефон для них имелся лишь в комнате швейцара, и за вызов к аппарату жилец должен был заплатить стражу подъезда чаевые.

Кроме перечисленных, в городах встречались и иные жилые здания. Так, практически в каждом городе имелись гостиницы, где постояльцы могли остановиться на непродолжительное время. Гостиницы, выстроенные в начале ХХ века в обеих столицах («Метрополь» в Москве, «Астория» в Петербурге) поражали воображение современников неслыханным прежде уровнем комфорта и техническим чудесами. Например, арендаторы офисов в «Метрополе» получали в виде бонуса диковинный в 1900-е годы прибор – электрический чайник. Разумеется, гостиницы в провинциальных городах были гораздо скромнее, хотя нередко носили звучные имена.

Разновидностью гостиниц можно считать «дома меблированных комнат» (в просторечии – «меблирашки»). В них селились те гости города, кто был вынужден задержаться в нём, но не имел средств на оплату дорогих гостиниц или на аренду квартиры. Обитателями меблированных комнат могли быть мелкие коммерсанты, гастролирующие артисты, чиновники или офицеры, приехавшие в город на службу, но ещё не отыскавшие подходящего постоянного жилья. Уровень бытовых удобств в таких зданиях был ниже, чем в новейших гостинцах, напоминая доходные дома первой половины 19 столетия с их коридорной планировкой.

В городах, где находились высшие учебные заведения, прежде всего – в Петербурге, - на рубеже веков стали появляться первые студенческие общежития. Нужда в них была очевидной: значительная часть студентов приезжала на учёбу из далёких городов и нуждалась в дешёвом жилье. Однако решить эту проблему до 1917 года так и не удалось: большинство иногородних студентов того времени снимали комнаты у хозяев и даже арендаторов больших квартир в доходных домах. Плата за такое съёмное жильё в Петербурге могла на исходе 19 века достигать 20 руб. в месяц. Чтобы сделать расходы более приемлемыми, студенты часто селились по двое в одну комнату.

Рассмотрим теперь вопрос о питании горожан. Очевидно, что оно напрямую зависело от достатка каждой семьи, а также от личных пристрастий и вкусов. Спорить о них и даже научно изучать нет возможности. Много сведений о существовавших 100 лет назад в русской кулинарии блюдах можно найти в тогдашних поваренных книгах (некоторые из них были переизданы с конца 1980-х гг.) Тем, кто интересуется историей кулинарии, можно посоветовать очень полезные исследования В. Похлёбкина. Оставаясь же на уровне науки, можно сделать лишь некоторые замечания.

В отличие от деревенской трапезы, еда горожан была более разнообразной уже в силу того, что они имели доступ к продуктам питания различного происхождения. Даже рынки в больших городах предлагали покупателям, например, восточные фрукты и сладости; ассортимент специализированных лавок и магазинов (например, «колониальных товаров») был ещё богаче. В то же время знакомого нам нынче разнообразия продуктов сто лет назад просто не могло быть. Тогдашняя отечественная пищевая промышленность знала лишь несколько способов сберечь продукты при дальней перевозке и длительном хранении. Для этого продукты солили, сушили, вялили. Замороженная рыба, дичь или мясо попадали на рынки и кухни городов только зимой. Правда, умельцы умудрялись сберегать запасённый зимою лёд в особых подземных хранилищах чуть не до конца лета, однако промышленного масштаба такие холодильники не имели. Энциклопедический словарь начала ХХ века ещё неуверенно называет вагоны-ледники словом «рефригератор», явно не освоенным пока русским языком. Заметим, что и в индустриально развитых странах мира бытовые холодильники стали выпускать только на рубеже 1910-1920-х гг., однако промышленное морозильное оборудование появилось уже в 1880-е.

Даже перевозка продуктов по морю или железной дороге существенно повышала их цену: бананы из Центральной Америки, которые широко продавались в приморских странах Западной Европы, в России оставались деликатесом; их можно было найти лишь в таких столичных магазинах, как гастроном Елисеева. Почти отсутствовала в старой России и консервная промышленность: для бедных покупателей консервы были бы слишком дороги (из-за упаковки продукта в лужёную жесть), а богатым клиентам можно было привезти французские или английские консервы. Да что там консервная промышленность, если первый в России хлебозавод, то есть предприятие, производящее хлеб индустриальным методом, был построен в Петрограде только в 1916 г. и исключительно ради сбережения ставшей в условиях войны дефицитом муки: распределять её по карликовым пекарням больше не было возможности. По нынешним стандартам даже знаменитая некогда в Москве хлебопекарня Д.И. Филиппова была кустарным предприятием.

Таким образом, городской кулинар столетней давности мог рассчитывать в основном на такие продукты, как парное мясо и дичь, свежая речная рыба (особенно востребованная во время поста), овощи и зелень с окрестных огородов (причём помидоры сто лет назад оставались экзотикой), на фрукты и ягоды местного происхождения. Немалая часть этих товаров носила сезонный характер. Из числа продуктов, полученных промышленной переработкой сырья, торговая сеть даже в больших городах могла предложить только сахар, табачные изделия, водку и пиво. Лишь в начале ХХ в. в обиход средних городских слоёв стали медленно внедряться такие привычные сейчас заводские продукты, как сгущённое молоко (только из Швейцарии), макароны, маргарин, какао, крупы быстрого приготовления (сорт овсяных хлопьев «Геркулес» появился именно в те годы). Из различных видов растительного масла простая публика предпочитала тогда не подсолнечное или кукурузное, а льняное, рапсовое, конопляное; богатые покупатели требовали в магазинах «прованское» (оливковое) масло. Заметим, что проблема фальсификации пищевых продуктов производителями или продавцами уже тогда стояла весьма остро и была, прежде всего, именно городской бедой. Примеры такой фальсификации настолько неаппетитны, что их лучше здесь не приводить.

Помимо наличия пищевых продуктов, возможности кулинара ограничиваются также доступными ему средствами тепловой обработки пищи. Здесь городская повседневность также заметно отличалась от деревенской. Далеко не каждая городская семья, даже имевшая прислугу, могла ждать приготовления пищи в русской печи. Да и сами такие печи встречались только в домах бедноты. На кухнях многоэтажных домов, а также в особняках стояли уже дровяные плиты, которые требовали иной технологии приготовления пищи и иной кухонной посуды: вместо глиняных крынок и чугунков там использовались кастрюли и сковородки. Кстати, привычная для нас посуда из эмалированного железа в начале ХХ века ещё была новинкой, а посуда из алюминия и вовсе не производилась; даже нержавеющая сталь оставалась экзотикой. На кухнях господствовали кастрюли и чайники прежних времён: железные, покрытые оловом, чтобы не ржавели (лужёные), или изготовленные из меди.

Более новым прибором для тепловой обработки продуктов стали различные керосиновые горелки, появившиеся в России на рубеж 19-20 веков. На них пищу можно было только варить, жарить или тушить. Зато керосинку можно было поставить в любом удобном месте, превратив его в кухню; это было особенно важно в квартирах на верхних этажах домов, а также в мансардах и подвалах, где никакие другие приборы приготовления пищи нельзя было разместить. Торговая марка одной из керосинок – «Примус» - стала в русском языке собирательным названием для всех таких приборов. Для кипячения небольших объёмов воды иногда использовались спиртовки. Светильный газ на кухнях, судя по всему, у нас не применялся. Его получали из каменного угля на предприятиях (в Петербурге – на двух специальных газовых заводах), чтобы освещать цеха, но отпускали и городским потребителям. Однако уголь в России был существенно дороже нефти, а потому керосин в быту оказывался выгоднее газа.

Разумеется, чтобы утолить голод, горожанину необязательно было становиться к плите или отдавать распоряжения кухарке. Неотъемлемой частью повседневной жизни любого города были предприятия общественного питания самых различных типов. Рассмотрим хотя бы некоторые из них.

Одним из самых распространённых мест общественного питания в русских городах были трактиры; в конце 19 в. их по всей России числилось около 40 тысяч. На современном языке их следовало бы назвать настоящими ресторанами: посетителей трактира обслуживали «половые», то есть слуги. В наши дни, когда в типичном фаст-фуде практикуется самообслуживание, такой сервис кажется роскошью. Однако горожане рубежа 19-20 веков чётко отличали трактир от ресторана. Так, в трактире посетителям не предлагали меню: слуга сам называл блюда, которые могла приготовить кухня. Набор таких блюд был типично русским: щи, рассольник, солянка, пироги, кулебяка, блины, расстегаи, квас. В трактире было бесполезно спрашивать фрукты; с введением в 1890-е гг. казённой винной монополии (исключительного права государства на розничную продажу водки) трактиры лишились права продавать крепкие напитки. Теперь для любителей спиртного там оставались только вино, пиво и мёд.

При этом иной трактир (например, заведения Егорова или Тестова в Москве) мог не уступать ресторану ни по богатству ассортимента, ни по качеству приготовления блюд, ни по ценам; фактически это и был ресторан для публики с консервативными пищевыми пристрастиями. Но немало было и дешёвых трактиров, где столовалась небогатая публика: ремесленники, извозчики, мастеровые. В таких заведениях обращение половых было грубее, да и посуда попроще; так, носики чайников были окованы металлом, чтобы их не разбили. Иногда в трактире имелись два зала для посетителей разного достатка и запросов. Нередко их развлекала механическая шарманка («музыкальная машина»), которая начинала работать, если её механизм завести, а в монетоприёмник опустить копейку. В начале ХХ века её всё чаще заменял граммофон, чья ярко раскрашенная труба стала неотъемлемой принадлежностью трактира. В трактирах допускались любые не запрещённые законом игры (хотя на практике нередко играли и в запрещённые – например, в напёрсток или в ремешок; для таких игроков трактирщик нередко содержал особое помещение, дорогу в которое знали только надёжные люди).

Ресторан как тип предприятия общественного питания стал распространяться за пределы Петербурга только с середины 19 века, тесня трактиры на их исконной территории – в провинциальной глубинке. Если театр начинается с вешалки, то ресторан – уже со входа. Двери посетителям открывал одетый в импозантную ливрею швейцар. Затем гости попадали в объятия гардеробщика, помогавшего им расстаться с верхним платьем. Заметим, что нередко швейцар и гардеробщик не получали от владельца заведения зарплату и жили только на чаевые. В зале ресторана посетителей встречал метрдотель, который предлагал познакомиться с меню и давал пояснения относительно блюд (немалая часть которых носила французские названия). Метрдотель передавал заказ гостей официантам (но не официанткам, как это стало практиковаться в СССР), которые и приносили требуемые блюда. «Культурную программу» ресторана исполняли музыканты – инструменталисты и певцы. В дорогих ресторанах гостей могли развлекать артисты иных жанров – вплоть до фокусников, жонглёров и исполнителей шутливых миниатюр. В перворазрядных заведениях имелся не только общий зал, но и кабинеты для обслуживания особенно важных гостей. В каждом ресторане было несколько блюд, которые там готовили особым образом, привлекавшим ценителей и знатоков. Все рестораны предлагали посетителям вина и другие алкогольные напитки. Интерьер ресторанов и наряды его официантов подчёркивали европейский характер самого заведения и его кухни. Обед в таком ресторане без вина и фруктов (по-нашему, бизнес-ланч) стоил в Петербурге 2-3 рубля, что казалось тогда весьма дорогим удовольствием. Посетители получали счёт на подносе и могли (но не обязаны были) оставить на нём чаевые.

Наряду с трактирами и ресторанами в городах России действовало немало иных типов предприятий общественного питания. Среди них – кондитерские, портерные, рюмочные, столовые, буфеты, кофейни. Отметим как особый тип такого заведения кухмистерские. Это были домашние столовые с простым меню и ограниченным кругом постоянных клиентов. Кухмистерскую содержала семья, искавшая дополнительного заработка и имевшая в доме небольшой излишек жилой площади. Её гостеприимством часто пользовались небогатые холостые чиновники, а также студенты. Самым большим набором предприятий общепита обладали, конечно, Петербург и Москва. Названия тамошних ресторанов стали легендарными: «Донон» и «Вилла Роде» в Петербурге, «Славянский базар», «Эрмитаж» (где кухней заведовал француз Оливье – якобы изобретатель знаменитого салата), «Прага» (С.П. Тарарыкин) и «Яр» в Москве.

Рассмотрим теперь одежду горожан – неотъемлемую часть их повседневной жизни. В этой области разнообразия было несколько меньше, чем в городской кухне. Дело в том, что немалая часть жителей города носила служебные мундиры – военные или штатские, а потому не могла выглядеть слишком оригинально. Заметим, что правила ношения мундира были весьма строги. Например, офицер не мог появляться на людях в гражданском наряде: при нём невозможно было носить шашку – средство защиты чести и достоинства. Между тем, по неписаной армейской этике офицер, подвергшийся оскорблению в общественном месте, должен был немедленно подать в отставку: если он не мог постоять за себя, то лишался морального права командовать людьми.

Мундир диктовал особый стиль поведения на улице или в ином общественном месте. Офицер должен был приветствовать встреченных военнослужащих, отвечать на приветствия «нижних чинов» (а при необходимости - добиваться от них отдачи чести). Офицерам гвардейских полков негласно запрещалось ездить на трамвае или в конке – им полагалось брать извозчика. В театрах офицеры должны были занимать определённые места – не самые почётные, но и не самые дешёвые, чтобы не оказаться соседом по галёрке, например, со студентом-смутьяном. Сложный, почти рыцарский, этикет, связанный с ношением мундира, был освящён в глазах военных долгой традицией. Однако тот же мундир не мешал его обладателю шумно кутить в ресторанах и посещать ещё более сомнительные заведения.

Горожане, не носившие мундиров, тоже не были свободны от негласных правил выбора и ношения одежды, которые усваивались ими с детства. Главное из них требовало одеваться не столько по вкусу или по погоде, сколько «по чину». Это означало учитывать при выборе наряда цель, ради которой человек вышел из дома, а, главное, свою сословную принадлежность и требования принятой в своём сословии моды. Иначе говоря, добропорядочная дама, одевшая для послеобеденной прогулки по городу вечерний туалет, послала бы окружающим неверный сигнал о роде своих занятий. Дворянин, явившийся на официальное мероприятие в пиджаке вместо сюртука, был бы сочтён невеждой или даже смутьяном; именно так нарядились некоторые леволиберальные члены I Государственной Думы, явившись в апреле 1906 г. на приём в Зимний дворец в чрезмерно демократичных (по мнению царского окружения) «спинжаках». Мещанин, а тем паче – крестьянин, вырядившийся в дворянский (штатский!) костюм, смотрелся в нём так, как если бы он одел не положенный ему генеральский мундир.

Свои неписаные «дресс-коды» имелись и у небогатых горожан. Для этих людей важнее всего было подчеркнуть одеждой собственную принадлежность именно к городскому населению, причём не к самой его бедной части. Выходец из деревни, нашедший в городе работу, тратил свои первые деньги на покупку предметов одежды (пусть и подержанных), которые он считал «чисто городскими». Они должны были быть пошиты из фабричных тканей и носить следы руки городского портного, а не сельской швеи.

К таким почти обязательным предметам мужского гардероба относились летом рубашка-косоворотка, жилетка (её носили на выпуск), брюки, заправляемые в голенища сапог. В прохладную погоду (и в торжественных случаях, например – в церковь) надевали пиджак, а то и костюм. Обязательным аксессуаром мужского наряда был головной убор – фуражка или кепка, а то и шляпа. Не отказывались простолюдины и от иных атрибутов «шика» - дешёвых карманных часов (с обязательной цепочкой напоказ) и даже тросточек. Весной и осенью простые горожане носили «ватный пиджак» - разновидность полупальто с бархатным воротником, утеплённого ватой; голову покрывали каракулевой или мерлушковой шапкой типа папахи. В сильные холода о городских предрассудках приходилось забывать: тогда даже модники надевали полушубки, ушанки и валенки. Появиться на людях жарким летом в рубашке с коротким рукавом, в лёгких сандалиях или с непокрытой головою для горожанина того времени означало признаться в своей бедности, в необычайной дерзости или в потере рассудка.

Одежда простых горожанок была разнообразнее мужской, но следовала ещё более строгим правилам приличия. Любой женский наряд включал юбку с подолом до земли и головной убор – от ситцевой косынки летом до шерстяных шалей зимой. Непокрытые волосы у взрослой женщины считались в простом народе верхом бесстыдства. Столь же немыслимыми (даже для поборниц эмансипации) казались дамские брюки. В любом случае, женская одежда не столько подчёркивала достоинства фигуры, сколько скрывала тело и выставляла напоказ дороговизну материалов, качество пошива, соответствие наряда моде и хорошее знание общественных приличий. Одежда даже небогатых женщин сковывала движения и невольно диктовала «барскую» манеру поведения: в длинных юбках (верхней и одной-двух нижних) трудно было побежать за трамваем, даже если бы следующего предстояло долго ждать. Впрочем, подобная ситуация была крайне редкой: трамвай имелся всего в нескольких городах.

Мужчины, принадлежавшие к среднему классу, носили сюртук – удлинённый пиджак, аналогичный форменной одежде гражданских чиновников. Короткий пиджак, напоминающий покроем современный, был принадлежностью только летнего костюма, предназначенного скорее для жизни на загородной даче. Даже летом мужчине средних лет, принадлежавшему к благородному сословию, полагалось носить лёгкое пальто; головной убор (летняя шляпа, например – из соломки) был столь же обязательным. Подобный наряд тоже сковывал движения и не способствовал развязному поведению.

Современному человеку одежда вековой давности, несомненно, покажется элементарно неудобной. Так, бельевой трикотаж уже был известен (ручные вязальные машинки даже продавались в магазинах вместе со швейными), но не получил ещё распространения. Носки, чулки и бельё преимущественно шили из тканей – льняных, хлопчатобумажных или (для самых богатых) шёлковых. Трикотажные чулки и перчатки привозились в Россию в основном из-за рубежа; «брендовым» именем на рубеже веков был, например, шотландский трикотаж «фильдекос». В народном быту вязаными были преимущественно шерстяные изделия – носки, варежки, перчатки, головные платки, женские кофты. Чулки из тяжёлого плотного материала приходилось пристёгивать к поясу (мужчины пристёгивали носки к эластичным подвязкам, которые носили на ноге ниже колена). Бесшовные чулки и, тем более, колготки станут достижением индустрии лишь в середине ХХ в.

Благородные дамы носили под платьем корсет, причинявший им немало неудобств. Для того, чтобы одеть корсет и, главное, затянуть на спине его шнуровку, моднице нужна была посторонняя помощь. Современные корсажные изделия женщины получили только в 1920-е годы.

Многие привычные для нас предметы гардероба выглядели в то время иначе, чем сейчас. Так, зонты, в том числе женские, делались из натурального шёлка и были довольно тяжёлыми; автоматических зонтиков ещё не изобрели. Складывались зонты только один раз, так что мужской зонт в сложенном состоянии вполне годился в качестве трости. Не было принято носить тёмные очки, даже при ярком солнце. Обычные оптические очки выглядели иначе: их оправу часто делали из кости или целлулоида, а стёкла были только круглыми и различались лишь диаметром. В начале ХХ века не вышло ещё из моды пенсне; да и лорнеты тоже встречались, хотя исключительно у дам, которым они прибавляли аристократизма. Не стали анахронизмом даже дамские веера: когда бальная зала освещалась газовыми рожками, керосином или свечами, в ней было весьма жарко.

Рассмотрим, например, такое обыденно занятие, как курение. Эту человеческую страсть в России начале ХХ века удовлетворяли 250 табачных фабрик, а их продукцию реализовывали 300 тыс. лавок и магазинов, не считая ещё 100 тысяч точек «раскурочной продажи». Объёмы производства табачных изделий были в России столь значительны, что одних только сигар (!) продавалось на экспорт (!) по полмиллиона штук в год. Годовой доход казны от табачного налога (около 50 млн. руб. в 1906 г.) превышал бюджет министерства юстиции (44 млн. руб. в 1900 г.)

Табак в России не жевали, как в Америке, а курили или нюхали. Большинство курящих пользовалось папиросами; на рубеже веков папироса заводской выделки властно теснила самокрутку – по крайней мере, в городах. Некоторые курильщики вставляли папиросу в мундштук – костяной или деревянный. Табачные магазины и лавки нередко продавали папиросы россыпью. Так было дешевле, да и покупатель мог выбрать нужное ему количество. Курильщики знали любимый табак не по марке производителя, а по имени хозяина табачного магазина. Папиросы носили в портсигарах; у богатых людей они были сделаны из драгоценных металлов или других дорогих материалов. Иногда портсигар открывался с музыкой. Встречались и дамские портсигары. Некоторые женщины курили «пахитоски», обычно египетского происхождения. В них табак помещался не в бумажную гильзу, а в полый стебель высушенной травы. Пахитоска была тоньше и длиннее привычной папиросы.

Современных сигарет с фильтром тогда не выпускали; «сигаретками» называли сигары небольшого диаметра, приготовленные из отходов сигарного производства. Зато на улицах больших городов не были редкостью мужчины с трубкой или сигарой в зубах. Трубку предпочитали те, кто много курил под открытым небом: папироса под дождём или снегом вряд ли загорелась бы. Сигары курили, как правило, представители элиты (или те, кто хотел им подражать). Чем бы ни затягивался горожанин, прикуривать ему приходилось только от спички: зажигалки (бензиновые) появились лишь в годы первой мировой войны и были первоначально принадлежностью шоферов: чтобы прикурить, они могли оторвать от руля автомобиля только одну руку.

Иные «стародумы» отдавали предпочтение нюхательному табаку. Его приходилось измельчать в пылевидное состояние; некоторые знатоки добавляли в нюхательный табак другие травы. Чтобы иметь понюшку под рукой, такие любители носили в кармане табакерки, для изготовления которых ремесленники также не жалели фантазии.

В 1910-е годы привычка нюхать зелье вновь стала популярной в кругах артистической богемы. Однако теперь нюхали уже не табак, а кокаин. Аптеки продавали его свободно, как местно-обезболивающее средство. Увлечение кокаином стало особенно заметным в годы первой мировой войны, когда в России была прекращена легальная продажа алкоголя. Кокаин тогда тоже попал под запрет: его теперь использовали по прямому назначению – как анальгетик в военно-полевой хирургии. Однако на чёрном рынке кокаин по-прежнему продавался, одновременно с появлением там ещё более сильных наркотиков. Сырьём для них служил опиумный мак, выращивать который в Средней Азии в годы войны пришлось ради производства другого мощного анальгетика – морфия.

Неотъемлемой частью городского быта были средства передвижения. Многим жителям города приходилось пользоваться ими практически ежедневно. У самых богатых горожан имелись собственные выезды. Однако купить экипаж работы хорошего мастера, содержать лошадь, а тем более – пару рысаков (выезд на худых клячах был бы позором для владельца!), да ещё нанимать кучера было недёшево. Хороший конь стоил несколько сотен, а то и тысяч рублей и требовал корма ежедневно, независимо от того, потребовался ли в тот день хозяину выезд. Более того, если хозяин не покидал дома, кучеру приходилось выводить коня на «проездку» (разминку), чтобы тот не застоялся. Поэтому собственный выезд был в те времена признаком куда большего достатка, нежели иной современный автомобиль.

Автомобиль в начале века был почти экзотикой: на него откровенно таращились прохожие, а встречные лошади шарахались и со страху могли «понести» - перестать слушаться кучера и помчаться, не разбирая пути. Первым автомобилистам приходилось нелегко: им подчас негде было купить даже бензин, не говоря уже о покрышках. Между тем, даже на хорошей дороге тогдашние шины изнашивались после ничтожного по нынешним меркам пробега, а ещё чаще страдали от проколов подковными гвоздями, оставленными лошадьми. Поездка в «моторе» (на автомобиле) была тряской и небезопасной: двигатель уже был в состоянии разогнать экипаж до 50-60 км/час, а вот примитивные тормоза вряд ли остановили бы его быстро, если бы в том возникла необходимость. Впрочем, мчаться с такой скоростью в России было почти негде. Гордое имя «шоссе» носили тогда дороги, покрытые укатанным щебнем. Заливать его асфальтом было бесполезно: в жаркое время года копыта коней и узкие шины тележных колёс оставляли бы на размягчившемся покрытии отпечатки, которые быстро превратили бы гладь дороги в ухабистый просёлок; зимой же лошади на асфальте скользили и падали.

Цена автомобиля в начале ХХ века составляла от 2,5 до 10 тыс. руб.; автопарк России к 1914 г. состоял примерно из 20 тыс. единиц (включая немногочисленные грузовики и совсем уж экзотические автобусы). Иногда богатый хозяин покупал только шасси машины, а несколько сменных кузовов для него заказывал мелким мастерским. Среди таких кузовов мог быть и зимний, в пассажирском отделении которого стоял калорифер, нагревавшийся выхлопными газами (водитель в любом случае помещался под открытым небом). Однако пользоваться машиной зимою было почти невозможно: запустить на морозе тогдашний двигатель мог лишь опытный механик, а ездить на узких шинах по скользкой дороге удавалось только очень хорошему шофёру. В особо дорогих лимузинах пассажирское отделение кузова было отделено от места водителя стеклянной перегородкой, и для общения с шофёром пользовались переговорным устройством, напоминающим судовой машинный телеграф.

Горожане среднего достатка довольствовались поездками на извозчике. Его нанимали на особых стоянках («биржах»), выделенных для этого городской управой. Впрочем, свободного «ваньку» можно было просто подозвать с тротуара в любом месте улицы. Перед выездом из дома богатые горожане посылали за извозчиком свою прислугу. Седок мог торговаться с извозчиком о плате, хотя городские управы устанавливали для легальных («биржевых») извозчиков фиксированную таксу. Наряду с обычными извозчиками (в Петербурге в начале ХХ века их было около 15-20 тысяч) встречались и «лихачи». Их экипаж был запряжён дорогим рысаком, на оглоблях висели электрические фонарики, а на колёса с конца 1890-х гг. стали надевать пневматические шины («дутики»). Такой экипаж ехал быстро и бесшумно, да и выглядел импозантно; однако и тарифы у лихачей были гораздо выше извозчичьих. Услугами лихачей часто пользовались мошенники, чтобы внушить людям представление о своём достатке. В зимнее время извозчики возили седоков на санках; тогда в города приезжало на заработки немало крестьян, и тарифы на услуги извозчиков падали. Правда, такие «зимогоры» плохо знали городскую топографию.

На рубеже веков в городах стали появляться велосипеды. В России они приживались не без труда. По цене импортные «стальные кони» были недёшевы (100-150 руб.), то есть предназначались для состоятельных людей. Однако присущие таким людям представления об общественном приличии плохо вязались с очевидным демократизмом нового средства передвижения. Да и одежда, которую было принято носить в городе людям среднего класса, плохо годилась для езды на велосипеде. В результате до революции велосипед оставался забавой англоманов, «спортсменов» (в тогдашнем понимании этого слова, то есть лиц, ищущих приключений и физической активности и не боящихся прослыть чудаками), а также подростков из состоятельных семей. Иные велосипедисты садились в седло только когда жили летом на даче: там многие городские условности теряли свою обязательную силу.

Общественным транспортом в современном смысле слова стал только трамвай – сначала на конной тяге, а с конца 1890-х годов на электрической (в иных городах делались попытки завести паровой трамвай, но он оказывался слишком дорогим). Некоторые вагоны «конки» были двухэтажными; открытый верхний этаж иронически называли империалом. Пассажиры сидели там боком к направлению движения, спиной к спине, на двух скамейках, тянущихся вдоль крыши; стоять на империале не позволял кондуктор. На империал поднимались по винтовой лестнице; делать это женщинам много лет запрещалось по соображениям общественной морали. Проезд на империале был дешевле, чем на первом этаже. Рельсы конки обычно укладывали в один путь; встречные вагоны разъезжались только на двухпутных остановках. На конечной остановке не было кольцевой петли; лошадь просто перепрягали к другому концу вагона, и вагоновожатый перебирался на второй «пост управления» (благо, вагон был симметричным).

Переход городского рельсового транспорта на электрическую тягу произошёл из-за быстрого увеличения потока пассажиров, а также роста дальности их поездок на рубеже двух столетий. Чтобы ввести трамвайное сообщение, мало было переложить рельсовый путь и построить контактную сеть (её столбы делали из дерева); надо было создать источник электричества. Так, в Петербурге одновременно с прокладкой трамвайных линий в 1907-1910 гг. фирма «Westinghouse Electric» выстроила четыре так называемые «силовые подстанции», а фактически – небольшие электростанции с паровыми машинами, генераторами, трансформаторным хозяйством и даже жильём для персонала. Для ночной стоянки вагонов – сначала конки, а затем и трамвая – строились депо. Однако в утренние часы пик дожидаться, пока все вагоны разъедутся из депо на линии, было некогда, и часть трамваев оставляли на ночь на боковых ветках вблизи центра города, откуда утром им было быстрее добраться до самых загруженных остановок.

Посмотрим теперь, как горожане проводили свой досуг. Заметим, прежде всего, что само понятие досуг было почти неизвестно жителям деревни: там работа на поле и в домашнем хозяйстве поглощала почти всё время без остатка. В городе проблема свободных часов и выходных дней, несомненно, существовала. Решать её помогали различные коммерческие зрелищные предприятия.

К самым элитным из общедоступных мест проведения досуга принадлежали театры. В столицах это были как казённые (императорские) театры – Большой и Малый в Москве, Мариинский, Александринский и Михайловский в Петербурге – так и частные (они же коммерческие). В провинции все театральные труппы были только частными – постоянными (если в городе имелось театральное здание) или гастролирующими.

Посещение императорских театров, особенно для аристократической части горожан, было не столько зрелищем, сколько светским мероприятием. Если «человек света» не продлевал годовой абонемент на театральную ложу, или если он (чаще – она) появлялся в театре в вышедшем из моды наряде, знатоки делали вывод, что дела у этого человека или всей его семьи плохи. После этого трудно было рассчитывать получить дружеский заём, который ещё вчера был бы делом одного короткого разговора. При этом происходившее на сцене действие интересовало завсегдатаев театра лишь в той мере, в какой позволяло строить предположения о том, с кем из лиц императорской фамилии или иных богатых покровителей близка та или иная актриса. (Занятно, но традицию рассматривать казённые театры как придворный гарем унаследовали советские руководители: в близких отношениях с актрисами молва обвиняла таких государственных деятелей 1920-х – 1930-х гг., как А.В. Луначарский и М.И. Калинин). Важнейшей частью императорских театров были буфеты и вестибюли: здесь происходили встречи людей, решавших подчас не менее серьёзные вопросы, чем герои самых пафосных сценических постановок.

Репертуар коммерческих театров (например, театра Корша в Москве или театра Суворина в Петербурге) эклектично сочетал спектакли на любой вкус и под любое настроение. В один вечер там можно было посмотреть драму и водевиль. Публика была готова именно к такому сочетанию жанров; в этой традиции знатоки видят причину провала «Чайки» в Петербурге, где новаторский спектакль Чехова шёл в один вечер с проходной комедией. Буфет и в таких театрах часто притягивал ту часть публики, которая искала возможности для выпивки в благородных условиях «очага культуры».

Сравнительно новым для рубежа веков жанром театральных постановок стала оперетта. С 1900-х гг. в Россию приходят спектакли венских композиторов, остающиеся классикой жанра по сей день: Имре Кальмана и Ференца Легара. Они позволяли зрителям хотя бы на время избавиться от сковывающих условностей ханжеской пуританской морали среднего класса, воплощали заветные грёзы простого обывателя в раскованных танцах и легкомысленных песнях. Не случайно, что гонорары звёзд русской оперетты не снились артистам императорских театров; те, впрочем, имели преимущество в получении казённой пенсии.

Однако самым главным зрелищным новшеством начала ХХ века в городах Росси стал, конечно, кинематограф. При всём техническом несовершенстве «великий немой» мгновенно завоевал популярность, какую сейчас трудно представить. В 1916 г. в России, причём почти исключительно – в городах, было продано 150 млн. билетов в кинотеатры. Если учесть, что ещё летом 1915 г. немцы оккупировали самую урбанизированную часть империи – Польшу, то городское население страны в 1916 г. не превышало 20 млн. чел. Всего за несколько лет даже в небольших городах появились десятки кинотеатров (пусть и скромного размера, особенно по меркам нынешних синемаксов); их общее число к 1917 г. превысило 4 тысячи. Возникла собственная кинопромышленность: свыше 160 «кинопредприятий» в 1916 г. занимались производством и прокатом фильмов. Всё это более чем удивительно по ряду причин.

Прежде всего, кино стало первым в России искусством, которое развивалось без всякой казённой поддержки. Власти скорее мешали становлению кинопроката довольно жёсткими цензурными ограничениями, налогообложением кинотеатров и тем, что предъявляли к их помещениям строгие требования пожарной безопасности. С последним спорить не приходилось: увесистая бобина горючего целлулоида в соседстве с раскалённой лампой проектора и впрямь была подобна мине замедленного действия.

Во-вторых, киносеансы проходили предельно демократично: в одном зале на соседних стульях могли оказаться чиновник и мастеровой. Фильм («фильму», как тогда говорили) показывали в полной темноте, так что одевать в кинозал дорогие туалеты (подобные тем, что шились для выхода в театр) не имело смысла. В обществе, ещё не изжившем сословные предрассудки, это было настоящей революцией. Однако даже самый чванливый барин не мог отказать себе в зрелище, равного которому он в иных условиях получить не мог.

Репертуар тогдашнего кинопроката в целом востребован и современным зрителем: публике предлагали мелодрамы, комедии, детективы, экранизацию литературных произведений, а также видовые и документальные ленты. Показ фильма сопровождался игрой тапёра на пианино, а в иных кинотеатрах – нехитрыми звуковыми эффектами, которые производили за экраном доморощенные мастера-шумовики. «Озвучивать» запрещалось только показ документальных съёмок лиц царской фамилии, а также глав зарубежных стран; без музыки шла на экранах и хроника церковной жизни. Значительная часть игровых лент поступала в Россию из-за рубежа. Лидером здесь был не американский, а европейский кинематограф: Германия, Франция, Дания. Дублировать немые иностранные фильмы не требовалось: достаточно было вклеить в ленту русские титры.

Более экзотическим зрелищем оставался цирк. Лишь в немногих городах имелись специальные цирковые здания, подобные цирку Чинизелли в Петербурге. Строить такие сооружения в небогатых провинциальных городах антрепренёры не решались. Там выступали циркачи-гастролёры, которые развёртывали цирк-шапито. Это были акробаты, наездники, дрессировщики, канатоходцы, жонглёры и, конечно, клоуны. Искусство ковёрных в те времена было едва ли не самым смелым видом эстрадной сатиры: клоуну, как юродивому в средние века, разрешалось говорить гораздо больше, чем мог позволить себе актёр иного жанра. В самом деле: чиновник, подавший в суд на циркового клоуна за оскорбление, проиграл бы в глазах общества вне зависимости от исхода процесса. Особым видом циркового зрелища были поединки мастеров классической борьбы, собиравшие полные залы; в начале ХХ века борцы (например, Иван Поддубный) приобрели в русском обществе необычайную популярность.

На рубеже веков в городах стали появляться особые досуговые центры, не носившие коммерческого характера – так называемые народные дома. На современном языке они бы назывались рабочими клубами. Как правило, их содержали фабриканты или городские управы. В народном доме имелся зрительный зал, где можно было поставить любительский спектакль, но куда не стыдно было пригласить и профессиональных исполнителей; имелись также библиотека и помещения для занятия отдельных кружков: вязания, вышивки, игры на музыкальных инструментах. При нардоме нередко оборудовали чайную. Она-то и выдавала главную цель строительства народных домов: отвлечь простой фабричный люд от пьянства. Насколько это удавалось, судить трудно.

Едва ли не единственным видом массового зрелища, популярного ныне, однако ещё неведомого в начале ХХ в. даже в самых больших городах, оставались спортивные соревнования. Несмотря на то, что Россия участвовала в международном олимпийском движении, а наши спортсмены успешно выступали на олимпийских играх, в стране не имелось стадионов или иных сооружений, оборудованных для зрителей. Исключением можно считать ипподромы, где регулярно устраивались скачки верховых лошадей и конные бега (соревнования упряжек). Ипподромы любили посещать ценители лошадей; таких знатоков в те времена было не меньше, чем нынче людей, интересующихся автомобилями. Многих привлекал сюда азарт: на бегах и скачках разрешалось делать ставки. Иных форм тотализатора в России не допускалось.

Разумеется, для желающих более интеллектуальных развлечений города (особенно столицы) также могли предложить немало возможностей: музеи, картинные галереи (в 1890-е гг. открылись Третьяковская галерея в Москве и Музей императора Александра III в Петербурге), концерты знаменитых исполнителей. Для публики попроще содержать постоянные увеселительные учреждения было невыгодно: этот зритель большую часть года проводил в заботах о хлебе насущном. О таких искателях развлечений вспоминали только в канун многодневных народных праздников – например, на Пасху или в дни ярмарок. Тогда в городах появлялись балаганы, уличные кукольные театры, бродячие фокусники или дрессировщики мелких животных.

Наряду с массовыми зрелищами городская культура досуга знала немало домашних развлечений. Самым простым способом скоротать время было сходить в гости или принять гостей. Высшей формой этого праздника в дворянской и буржуазной среде были балы. На рубеже столетий ещё сохранялась старая культура их проведения. Она наделяла особым смыслом едва ли не каждое действие, способное произойти на балу: кто с кем танцевал и какой танец, кто во что нарядился, кто с кем просто поговорил пару минут – всё это ещё много времени спустя оставалось предметом светских пересудов и сплетен. Для молодёжи из высшего общества бал давал единственную приемлемымую для окружающих возможность встретиться с лицами противоположного пола, завязать знакомство или флирт. Для хозяев бала он служил способом показать своё богатство и/или положение в обществе: о последнем знатоки светской жизни судили по тому, какие гости явились на бал, кто проигнорировал приглашение, а кто из общих знакомых не удостоился его. Для дам бал был одним из немногих поводов пошить новый наряд или обновить запас драгоценностей.

Однако для простого народа способа проведения досуга, аналогичного «барским» балам, так и не сложилось. Отдалённо напоминающие его гуляния, привычные в деревне, уже не годились для города: трудно представить себе сельский хоровод на пыльной булыжной мостовой, зажатой между громадами домов-комодов. Как компромисс, мещанство гуляло «по старинке» в пригородах или в оставшихся в черте города участках леса; в Москве, например, местом таких почти деревенских гуляний была Марьина роща. В таких местах искусственная цивилизация города словно отступала перед живой природой, и человек получал право быть самим собою, а не членом какого-то сословия, обязанным следовать его кодексу поведения.

Повседневная жизнь среднего класса знала также менее затратные и чинные способы скоротать время, чем бал. Например, популярным было домашнее музицирование, в частности – исполнение романсов по нотам. Сочинение таких романсов для минимального инструментального состава (чаще всего для рояля), их издание и продажа было до появления грампластинки самым близким аналогом современной поп-музыки. Поэтому не стоит удивляться, что слова даже знаменитых романсов, мягко скажем, не принадлежат к числу шедевров отечественной поэзии и плохо вяжутся с виртуозной манерой их исполнения, принятой в классической музыке. Люди также ездили в гости друг к другу, чтобы поиграть в карты или в лото; иногда такие партии затягивались глубоко заполночь, и припозднившихся гостей приходилось оставлять на ночлег в доме хозяев. Среди карточных забав особой популярностью пользовались коммерческие игры: вист, винт, преферанс, безик; в отсутствии партнёров карты годились для пасьянса. В семейном кругу не было редкостью чтение вслух новинок литературы, особенно если дома выписывали журнал – еженедельник типа «Нивы» или «толстый журнал», подобный «Вестнику Европы».

В карты также широко играли завсегдатаи клубов. Исторически первым типом такого досугового учреждения были дворянские клубы типа Английских клубов в Москве и Петербурге. В 19 веке в городах стали появляться и купеческие клубы, и даже «клубы приказчиков». Словно стараясь отмежеваться от непрошенных соперников в деле «клубостроительства», аристократы столиц стали создавать ещё более элитные досуговые центры, например – Яхт-клуб в Петербурге. Доступ в них был открыт лишь немногим лицам, прошедшим строгую тайную баллотировку клубных завсегдатаев. Зато выдержавшие испытание счастливчики приобщались к жизни подлинных сливок столичного общества. Между тем собственно клубная жизнь была довольно скучна и однообразна. В стенах клуба вели беседы, играли в карты и отдавали дань хорошей кухне. Однако только так и устанавливались те невидимые посторонним глазом дружеские связи, которыми был пронизан весь русский высший свет.

Неизменной частью повседневной жизни аристократии и крупной буржуазии была общественная деятельность – участие в благотворительных и иных социально-ориентированных организациях, вплоть до добровольных пожарных обществ. Для иных «тузов общества» это участие было символическим и ограничивалось ежегодными денежными взносами. Однако есть немало примеров того, как «общественник» из мира родовой или денежной знати работал в таких организациях не покладая рук и приносил людям немалую пользу. Особенно часто эту роль брали на себя жёны крупных фабрикантов и заводчиков. Они собирали средства на постройку и содержание больниц (а иногда – даже одной койки в больнице), школ (например, учреждали для хороших учеников именные стипендии), сиротских приютов, народных библиотек и т.п. Нельзя, впрочем, забывать, что для восходящей части буржуазии активная филантропическая деятельность служила верным средством получить дворянство и закрепить своё положение в высшем свете, постоянно заседая бок о бок с аристократией в благотворительных комитетах.

Неотъемлемой частью повседневной жизни даже самого небольшого города к началу ХХ века стали системы розничной торговли и бытового обслуживания. Само их существование резко отличало город от деревни: в последней, как правило, не имелось даже постоянных торговых точек, и сбытом товаров там занимались разъездные торговцы. В сёлах торговые лавки уже имелись, но о сервисе и там не было речи. Рассмотрим отдельные элементы этих чисто городских феноменов.

К числу основных учреждений торговли в городах принадлежали рынки, лавки и магазины. Они различались ассортиментом товаров и организацией их сбыта.

На рынках торговали, в основном, продуктами питания, дровами и пиломатериалами, а также сеном, овсом и отрубями для работавших в городе лошадей. В роли продавцов здесь выступали либо крестьяне, которые сами произвели эти товары в своих хозяйствах, либо (чаще всего) перекупщики, которые объезжали пригородные сёла или встречали едущих в город крестьян на подступах к окраинам, чтобы предложить закупить их товар оптом. Конечный покупатель мог на рынке торговаться с продавцом; для иных любителей этот процесс был подчас интереснее самой покупки. Рынки помещались в каменных или деревянных зданиях, которые сооружались и содержались городской управой; за торговлю на рынке продавцы платили городу поместный сбор. В свою очередь, управа следила за тем, чтобы на рынках соблюдались минимальные требования санитарии, особенно в торговле мясом, рыбой и молоком. В небольших городах рынки контролировались слабо и действовали один-два дня в неделю: на ежедневную торговлю продавцы не набирали товара, а покупатели – денег.

Особой формой рынка служили праздничные базары, прежде всего – масленичные. Там торговали сезонными товарами, да и постоянный ассортимент в обстановке русского карнавала шёл лучше.

Словом «лавка» горожане называли торговые предприятия весьма разного уровня организации. Лавкой мог быть (в современных терминах) и незатейливый «мини-маркет» – магазин ежедневных покупок с «дежурным» ассортиментом ходовых товаров, и специализированный магазин (бакалейная, булочная, мясная, скобяная, писчебумажная лавки), и нечто подобное нынешнему бутику (букинистическая или антикварная лавки). В лавках, как правило, допускался торг, причём постоянные покупатели могли рассчитывать не только на скидку, но и на рассрочку платежа, и на отпуск товара в долг по так называемой заборной книжке. Свой долг держатель книжки возвращал раз в две недели, когда на фабрике или на заводе выдавали зарплату («дачку»). Обычно за прилавком в таком магазинчике стоял сам его хозяин или члены его семьи, однако продавцами могли работать и наёмные «приказчики». Стараясь заполучить постоянных клиентов, иные лавочники предлагали им подарки: например, доставку тяжёлого груза на дом своим транспортом или продажу образца товара (например, муки) на пробу. Наряду с рабочими и мещанами частыми покупателями в лавках были кухарки из богатых семей. В целом лавка считалась торговым предприятием для самой демократической части городского населения.

Высшей формой организации торговли в городах были магазины и их объединения – гостиные дворы и пассажи. Магазин был ориентирован на состоятельную публику. Это подчёркивали атрибуты «европейскости» – от названия, содержащего иноязычные слова, до «галантерейной» манеры обращения, которую практиковали тамошние приказчики: добавлять звук «с» к окончаниям слов, как будто скороговоркой произнося нечто вроде обращения «ваше сиятельство». Торговаться о цене в магазинах, как правило, было нельзя. С 1900-х гг. в магазинах стали появляться кассовые аппараты, способные выдать чек. Покупателей здесь обслуживали наёмные продавцы, причём по преимуществу мужчины (даже в магазинах сугубо дамских товаров; барыня стеснялась приказчика ничуть не больше, чем врача или портного). Только наиболее именитых покупателей обслуживал сам хозяин заведения.

Гостиные дворы как способ объединить несколько магазинов и лавок открытой галереей возникли ещё в 18 веке. С 1840-х гг. в больших городах стали строить пассажи – кирпичные здания с торговыми помещениями, расположенными по сторонам прохода (фр. passage), который накрывали металлической или стеклянной крышей. Благодаря ей пассаж круглый год оставался сухим и чистым. Попадая в него с тёмной и холодной зимней улицы, покупатель настраивался на весёлый лад и легче расставался с деньгами. Как правило, в пассажах располагались дорогие магазины: арендная плата здесь была намного выше, чем в иных торговых помещениях. В Петербурге таким торговым центром стал «Пассаж» на Невском проспекте, а в Москве – пассаж на ул. Петровка и Верхние торговые ряды (ГУМ) на Красной площади.

В первые годы ХХ века в столицах стали появляться универмаги более современного типа. Здесь все отделы и секции заполнял товаром один хозяин; никакие арендаторы на его площадь не допускались. Торговаться в таких магазинах было уже просто неуместно. В Москве это был универсальный магазин американской компании «Мюр и Мерилиз», в Петербурге – магазин Гвардейского Экономического Общества (в наших терминах – потребительского кооператива офицеров гвардейских частей и флотских экипажей).

Перечень одних лишь видов предприятий бытового обслуживания, облегчавших повседневную жизнь горожан, будет весьма длинным. Назовём только некоторые из них. О внешнем облике горожан заботились парикмахерские и бани, а также мастерские портных, сапожников, шляпников, скорняков (специалистов по пошиву изделий из меха). Созданный ими образ горожан были готовы запечатлеть фотосалоны. Имелись также мастерские по изготовлению мебели, ремонту часов и музыкальных инструментов, переплётные мастерские (большинство книг с целью удешевления издательства выпускали в мягком переплёте; покупатель мог заказать картонный переплёт за дополнительную плату). Свои услуги горожанам предлагали врачи, учителя и репетиторы, адвокаты, гадалки и ясновидящие.

Услуги парикмахерских были сто лет назад востребованы куда больше, чем сейчас. Женщины тогда носили длинные волосы, а мода диктовала им самые затейливые причёски. Завивка и укладка волос без «химии» держалась недолго и требовала от модницы нового визита к куафёру. Наряду с парикмахерскими услугами он нередко передавал клиенткам свежие городские сплетни. Мужчины тоже часто прибегали к услугам парикмахеров – точнее, брадобреев. Безопасные лезвия «Жиллет» появились в продаже только в 1905 г., а до этого все желавшие побриться были вынуждены пользоваться опасными бритвами. Тот, кто не владел этим непростым делом, должен был посещать парикмахерскую. Впрочем, мода на мужские причёски тоже требовала частой стрижки, а то и укладки волос; для этого модники пользовались особыми кремами – «фиксатуарами», например бриолином.

Бани в городах того времени также не были роскошью или экзотикой. Собственная ванна имелась только в немногих домах новейшей постройки; остальным горожанам приходилось раз в неделю посещать баню. Там к их услугам была не только горячая вода, но и массаж, «мозольный оператор» (хирург), а также буфет с прохладительными напитками. «Банный бизнес» – эксплуатация «торговых» бань – относился к числу самых выгодных видов бытового обслуживания.

Индивидуальный пошив одежды, обуви и даже белья тоже не был тогда редкостью. Индустриальное производство одежды только начиналось; его сдерживала и бедность значительной части населения, и сословные предрассудки в выборе одежды, и – не в последнюю очередь – отсутствие у швейников точных сведений о типичных размерах фигуры своих земляков. В результате готовая одежда на рынке обычно была ношенной и продавалась на «блошиных рынках» типа барахолки на Сухаревской площади в Москве. Новый наряд, как правило, шился у портного на заказ, даже если заказчик был весьма небогат. Не случайно о пошиве одежды говорили: «строить» (пальто, костюм, платье). Портные, естественно, строго делились по уровню мастерства и по тарифам на свои услуги. Лучшие столичные мастера шили по последней парижской моде и умели работать с самыми деликатными и дорогими материалами, какие только производила европейская текстильная промышленность в «досинтетическую» эпоху.

Фотоателье или фотостудии также были данью особой стадии развития техники. Прогресс уже сделал фотографию реальностью и породил спрос на неё в самых демократических слоях общества. Однако техника ещё не зашла так далеко, чтобы фотоаппаратом мог с успехом пользоваться каждый любитель. Поэтому всякий, кто желал запечатлеть себя, шёл в фотомастерскую. Особенно часто это делали солдаты срочной службы, желавшие послать родителям свой снимок в военной форме. Для крестьянских парней, привыкших к нехитрым поделкам доморощенных портных, даже солдатский мундир казался щегольским нарядом.

Изготовление мебели по индивидуальным заказам тоже характерно для своего времени. Дореволюционная Россия почти не знала типового жилищного строительства, а потому мебель приходилось подгонять к каждой квартире или дому. Едва ли не единственным предметом мебели фабричного производства с середины 19 века оставались «венские» стулья; в 1900-е годы их дюжина стоила 45 руб. Фирма «Братья Тонет» выпускала стулья из гнутого дерева в несобранном виде; так продукт легче было перевозить на дальние расстояния. В результате мебель, задуманная для уличных кафе и поначалу казавшаяся слишком индустриально выглядящей для жилья, быстро стала популярной в домах российских горожан. Без «венского стула» просто невозможно представить себе интерьеры той эпохи.

Особым видом городского коммерческого сервиса были интимные услуги. Проституция в России не запрещалась, но весьма строго регулировалась полицией в целях охраны общественной нравственности и здоровья (так, по крайней мере, гласила официальная мотивировка). Как бы то ни было, в любом городе имелись улицы, на которых каждый вечер появлялись в поисках клиентов «гулящие» женщины с пресловутым «жёлтым билетом»; имелись и кварталы публичных домов с неизменным красным фонарём над входом. В Петербурге, например, местом работы уличных проституток был Невский проспект в районе Гостиного двора. В Москве дома терпимости располагались вокруг Цветного бульвара (где в 1960-е гг. выстроили Дом политического просвещения МГК КПСС). Столь же одиозное прошлое столичная молва приписывала целому ряду импозантных зданий в центре Москвы, где после революции разместились советские учреждения (например, Фотохроника ТАСС на Тверском бульваре).

Тарифы на услуги публичных женщин разнились в зависимости от класса заведения, в котором они работали. Дорогими считались те, что брали по десять рублей за ночь; «пакет услуг» в дешёвом борделе не стоил и рубля. Как и почти во всех иных отраслях русского сервиса, лучшими работницами секс-индустрии считались иностранки, а относительная дешевизна услуг объяснялась интенсивной эксплуатацией персонала. Интересующиеся подробностями этой стороны городской жизни могут обратиться к классическим произведениям – рассказу А.П. Чехова «Припадок» (по преданию, толкнувшему на попытку самоубийства будущего поэта К.Д. Бальмонта) и повести А.И. Куприна «Яма». Двадцатипятилетний интервал между ними позволит понять, менялось ли что-то в древнейшей профессии на рубеже двух самых динамичных веков русской истории.

Жизнь в городе начала ХХ века была далека от идиллии. Его обитателей подстерегало немало опасностей – как знакомых современному горожанину, так и присущих только своему времени. Рассмотрим лишь некоторые из них.

Едва ли не главной угрозой имуществу, а то и жизни горожан были пожары. Нельзя забывать, что значительная часть жилых, производственных и общественных зданий тогда обогревалась и освещалась открытым огнём. Да и сами эти здания были «каменными», то есть кирпичными, только снаружи. Внутренние перегородки и межэтажные конструкции делались из дерева: строительная техника того времени не могла поднимать бетонные плиты весом в несколько тонн, которыми теперь перекрывают пролёты капитальных стен. Поэтому в каждом доме соседствовали источники огня и сухой горючий материал. Последствия такого сочетания легко предугадать: пожарные в городах без дела подолгу не сидели.

Чтобы не приехать к месту возгорания слишком поздно (на телефонные вызовы рассчитывать не приходилось), пожарные постоянно наблюдали за своим кварталом (а в небольших городах – и за всеми постройками) с высокой каланчи, вздымавшейся над зданием пожарного депо. Внутри этой каланчи сушили мокрые от воды льняные рукава. Если справиться с огнём силами одного депо пожарные не могли, они поднимали на каланче особые знаки, по которым им на помощь приезжали пожарные из других частей города.

Обнаружив пожар, огнеборцы стремительно готовили к выезду свой обоз. Он состоял из «линеек» (экипажей для перевозки самих пожарных и их «огнегасительных снарядов»), а также пожарного насоса («трубы»). К началу ХХ в. эти насосы только в больших городах были паровыми: там ручная «труба» не справилась бы с подачей большого количества воды на значительную высоту. В маленьких городах труба всё ещё была в ходу, и тогда во время тушения огня пожарные просили собравшихся зевак покачать ею воду. Иногда в состав обоза входила и складная лестница. Однако даже при максимальном выдвижении она доставала только до третьих этажей здания; эвакуация людей с большей высоты оставалась проблематичной. Все перечисленные экипажи передвигались на конной тяге (зимой ещё и на санном ходу). В 1910-е гг. управы небольших городов уже начинали присматриваться к пожарным автомобилям, но лишь потому, что горело у них нечасто, и отцам города жаль было тратить средства на содержание простаивающих подолгу без дела коней пожарного обоза.

Особенно драматичный характер принимали пожары промышленных предприятий и зрелищных объектов. Находившихся там в немалом числе людей охватывала паника, что усугубляло ситуацию. Часто именно паника, а не сам огонь, приводила к жертвам. Поэтому такие здания строились по особо строгим противопожарным правилам. Так, фабричные корпуса оснащались спринклерными системам пожаротушения. В самом высоком месте корпуса устанавливался большой бак с водой, от которого расходились сотни метров труб во все опасные места. На каждой трубе имелись десятки спринклеров – миниатюрных леек, отверстия которых закрывала мембрана из легкоплавкого металла. Система была постоянно заполнена водой под тяжестью собственного веса. Если где-то вблизи спринклера вспыхивало пламя, мембрана плавилась и выпускала водяной душ в очаг возгорания. Чтобы рабочие могли быстро покинуть фабричный корпус в случае пожара, на его наружных стенах устанавливали аварийные железные лестницы. Задерживаться людям не следовало: в огне чугунные колонны, на которые опирались полы многоэтажных корпусов, быстро теряли прочность, и здание «складывалось» под собственной тяжестью.

Источником огня в театрах часто становилось газовое освещение рампы. Поэтому в зданиях, построенных на рубеже веков, устанавливали средство, которое должно было помешать оггню перекинуться в зрительный зал. Сейчас его назвали бы роль-ставней; сто лет назад его называли проще – железным занавесом. Под собственной тяжестью он довольно быстро разворачивался и опускался из-под потолка до уровня сцены, отрезая её от партера.

Сами заводы и фабрики, давшие жизнь иным городам, тоже служили источником опасностей. Не говоря о производственных травмах (нередко по причине невежества самих рабочих, но зачастую и по вине администрации), их тружеников подстерегало множество профессиональных болезней, течение которых не предвещало ничего хорошего. Такие недуги поражали бронхи и лёгкие, суставы и кости, глаза и уши людей. Страхование рабочих на случай потери ими трудоспособности вследствие профессиональных заболеваний стало вводиться в России только с 1912 года, когда соответствующий закон не без скрипа приняла Государственная Дума. Весьма дурно была поставлена в городах (особенно в небольших и небогатых) и служба скорой медицинской помощи, которая в условиях скученного проживания становится жизненной необходимостью.

Среди иных болезней для горожан рубежа 19-20 веков наиболее ожидаемым недугом был туберкулёз лёгких («чахотка»). Это было время пандемии туберкулёза, от которого медицина не имела надёжных средств. «Прогрессивная общественность» объясняла распространение чахотки тяжёлыми условиями труда и быта горожан. Однако факты свидетельствуют, что туберкулёз тогда находил свои жертвы во всех слоях общества, включая лиц императорской фамилии, которые вряд ли могли посетовать на нездоровый быт. Впрочем, беда одних людей оборачивалась выигрышем для других. На туберкулёзной эпидемии рубежа веков вырос город-курорт Ялта, ставший последним в дореволюционной России рекреационным объектом и чуть не превратившийся в годы мировой войны в русский Голливуд.

Из числа прочих телесных недугов, подстерегавших горожан, следует упомянуть кишечные инфекции, особенно брюшной тиф. Не проходило ни одного лета, чтобы вспышки тифа не отмечались в городах Поволжья, куда его заносили с началом навигации из Астрахани. В 1900 г. от тифа едва не умер сам император Николай II. Для малышей, особенно из небогатых семей, серьёзной угрозой в первые годы жизни были дифтерия и круп (крупозная ангина). Впрочем, они уносили жизни крестьянских детей в не меньших количествах, чем городских; официальная мораль спокойно взирала на такой способ планирования семьи. Взрослых горожан подстерегали также венерические болезни. Их распространение формально не считалось эпидемией, однако число газетных объявлений врачей-венерологов косвенно свидетельствует о серьёзности этой беды даже среди пациентов из средних классов.

Привычный для нас грипп был так же печально известен сто лет назад, правда – под именем инфлюэнцы. Уже тогда медики отмечали, что потери от нетрудоспособности, вызванной гриппом, превосходят все другие известные заболевания. Так, во время гриппозной эпидемии 1889 г. недуг был отмечен у 650 тыс. жителей Петербурга (население столицы тогда составляло около 1 млн. чел.) и у 300 тыс. москвичей (свыше трети населения первопрестольной).

Однако едва ли не больше, чем о болезнях («страданиях») телесных, общество рубежа веков говорило о недугах душевных. То было время важных достижений в психиатрии. Широкая общественность стала проявлять к этой науке обывательский интерес, чем поспешили воспользоваться шарлатаны. Объективно говоря, жизнь в городе действительно способствовала развитию душевных расстройств – неврастении, истерий, фобий. Число самоубийств в городах было несравненно выше, чем в деревне; впрочем, это по крайней мере частично можно объяснить большей доступностью средств свести с жизнью счёты – от отравления светильным газом до прыжка с верхнего этажа дома или с моста. Число коек в отделениях для душевнобольных в городских клиниках было заметно больше, чем в сельских. В тоже время несомненно, что эпидемия неврозов имела конъюнктурный характер и нередко была следствием неупорядоченной жизни, а также пристрастия многих людей из мира богемы и бизнеса к алкоголю или наркотикам. Сказывалось и отсутствие в России адекватной психиатрической помощи: в сознании людей она ассоциировалась с принудительным заточением в «жёлтом доме» по инициативе жадных наследников и варварскими способами лечения.

Наряду с болезнями горожанина подстерегали и иные опасности. Не последнее место среди них занимали преступные посягательства. Общий уровень уголовной преступности в городе был явно выше, чем в деревне (правда, на селе больше правонарушений оставалось незарегистрированными). За деньгами и имуществом горожан охотились мошенники, вымогатели, воры, грабители и разбойники. От них не отставали недобросовестные предприниматели, навязывавшие сомнительные товары или непрошеные услуги. Занесём в этот раздел и «экспроприации» денег революционными боевыми группами: в 1905-1907 гг. «эксы» стали почти повседневными событиями.

Однако объектом посягательства могли стать не только деньги и вещи. Горожан заметно чаще, чем жителей деревни, избивали и убивали. Не в последнюю очередь это объясняется тем, что лица с преступными наклонностями в деревне надолго не задерживались: односельчане находили убедительные способы объяснить им, как нежелательно их дальнейшее присутствие. Такие изгои находили место именно в городах, где им легче было затеряться в притонах уголовников.

Неприятности мог принести горожанину контакт не только с преступным миром, но и с представителями закона. Не были редкостью случаи, когда полицейские избивали и грабили пьяных прохожих, поднятых ими на улице. Не церемонились слуги правопорядка и при разгоне демонстраций и митингов, особенно когда в них участвовала не «чистая публика», а рабочие или студенты. Специфической частью сложных отношений горожанина с государством становилось вымогательство взяток чиновниками разрешительных и контролирующих учреждений. Эта практика особенно чувствительно била по горожанам иудейского вероисповедания, само проживание которых вне пределов черты оседлости требовало полицейского разрешения. От подозрений в поборах была в то время свободна только система образования, по крайней мере – высшая школа.

Как и сейчас, источником повышенной опасности для жителей (и гостей) городов оставался транспорт. Даже мирная упряжная лошадка иногда была способна понести, то есть перестать слушаться кучера. В таком случае пассажирам её экипажа грозили тяжкие увечья, а то и гибель: если открытая пролётка или сани опрокидывались на быстром ходу, спасти седоков могло лишь чудо. О случаях уличных происшествий с участием автомобилей, мотоциклов или велосипедов автору неизвестно, однако примеры гибели людей при столкновении извозчичьей пролётки с трамваем существуют.

Местом, где горожанин подвергался издевательствам или насилию, мог быть и его собственный дом. В первую очередь это касалось детей. Народная педагогика рассматривала порку и другие физические наказания как законные и даже необходимые воспитательные средства. В городе, полном детских соблазнов, родителям приходилось прибегать к ремню чаще, чем в деревне. Порка грозила не только детям из бедных семей, но и отпрыскам родителей, принадлежащих к среднему классу. Им доставалось не только за домашние шалости, но и за плохую успеваемость или дурное поведение в школе. Впрочем, в зажиточной семье применялись и более щадящие средства воспитания: озорника оставляли без сладкого, лишали прогулки, отказывали в игрушке. Однако именно детей из таких добропорядочных внешне семей страх вызвать гнев отца принесённой из гимназии двойкой иногда доводил до самоубийства. К разряду домашнего насилия можно отнести и побои, нанесённые друг другу супругами: неизбежная в условиях города эмансипация женщины делала такое рукоприкладство более симметричным в гендерном отношении, чем в семьях крестьян. Нелёгким было также положение, которое в богатых семьях занимали жившие там из милости бедные родственники – «приживалки» и «приживалы». Не всегда гармонично уживались под одним кровом среднее и старшее поколения одной семьи: век стариков в городе мог быть дольше, а желание их взрослых детей освободиться от докучливой опеки гораздо сильнее, чем в деревне, где «большак» или «большуха» были носителями полезных в медленно меняющейся жизни знаний.