РК_Бочаров_о_Леонтьеве

вопросы

литературы

Май — Июнь 1999

183С БОЧАРОВ. Литературная теория Константина Леонтьева

(Окончание)

203

С. БОЧАРОВ

ЛИТЕРАТУРНАЯ ТЕОРИЯ КОНСТАНТИНА ЛЕОНТЬЕВА

Когда в начале XX века «литературная судьба» Леонтье­ ва начала сбываться как судьба посмертная («Моя литератур­ ная судьба» — под этим горьким названием он последние два десятилетия жизни писал свои воспоминания1), тогда вослед Леонтьеву — историческому и религиозному мыслителю наш так называемый серебряный век открывал Леонтьева — лите­ ратурного критика. И открытие это также сопровождалось изумлением своеобразию и смелости почти безвестного при жизни автора леонтьевского литературоведения (а по значи­ тельности общих проблем литературы, по теоретическому ка­ либру и потенциалу леонтьевской критики она, несомненно, заслуживает того, чтобы рассматривать ее в ранге весьма своеобразного литературоведения). «Во времена К. Леонтье­ ва в русской литературе не слышно было таких слов, как «общепсихическая музыка». Он упредил свое время, предвос­ хитил настроение начала XX века»2. «Книга3 по своему вре-

1См.: О. Е. М а й о р о в а, Мемуары как форма авторефлексии.

Кистории неосуществленного замысла Константина Леонтьева. — «Лица. Биографический альманах», 6, М. — СПб., 1995.

2Николай Б е р д я е в , Константин Леонтьев,.Paris, 1926, с. 163.

3«Анализ, стиль и веяние».

63

мени необычайно смелая, предвосхитившая многое из того, что теперь только начинает входить в сознание... Постановка вопросов — совершенно неожиданная в атмосфере того вре­ мени»4.

Затем, в советскую эпоху, солидное литературоведение было единственной областью, где было несколько легализо­ вано имя Леонтьева, его можно было встретить на страницах монографии Б. М. Эйхенбаума о Толстом (изредка и вообще в толстоведении) или в филологических трудах В. В. Вино­ градова5. Когда же в 1970-е началось «воскрешение» старой русской мысли, то литературный критик тогда прокладывал путь всему «остальному» Леонтьеву, философу и политику, который исподволь просвечивал в описаниях леонтьевской литературной эстетики в нескольких статьях того времени, специально посвященных литературному критику6. Все иначе теперь, в конце 90-х: нет больше препятствий, чтобы впрямую порассуждать на темы «Среднего европейца как идеала и орудия всемирного разрушения» или статьи «Над могилой Пазухина», и гораздо меньше интереса к «Анализу, стилю и веянию» и тем более к рафинированному артистизму ранних статей начала 1860-х годов. Но Леонтьев целен, хотя и не унитарен, но вызывающе разнослоен и даже «разнопороден», по слову Розанова, и специальное внимание к его литератур­ ной теории в пору, когда она явно сейчас в тени его эсхато­ логических и политических пророчеств, возможно, как раз ко времени, чтобы не утерять один из самых его интересных про­ филей, восстанавливая его портрет.

1

В составе обширного и разнообразно пестрого творчества Константина Леонтьева литературная критика была относи­ тельно скромной частью. Но, вероятно, мы уже знаем сего­ дня — и знали уже в начале нашего века, — что, наряду с его историософией, и наиболее ценной частью. Статьи на темы современной ему литературы Леонтьев писал всю жизнь

4Б. М. Э й х е н б а у м , Сквозь литературу. Сборник статей, Л., 1924, с. 63—64 (статья «О Льве Толстом», 1919).

5В. В. В и н о г р а д о в , Избранные статьи. Поэтика русской литературы, М., 1976, с. 235—236; о н ж е, Избранные статьи. О языке художественной литературы, М., 1980, с. 309.

6П. П. Г а й д е н к о, Наперекор историческому процессу (Константин Леонтьев — литературный критик). — «Вопросы литера­ туры», 1974, № 5; С. Г. Б о ч ар о в, «Эстетическое охранение» в литературной критике (Константин Леонтьев о русской литературе). — «Контекст. 1977», М., 1978.

64

только что выступившего о Гамлете и Дон Кихоте, но отве­ чая весьма нелицеприятным и неученически-взыскательным суждением о нем как о художнике; с этим медным тазом на голове и будет проходить Леонтьев свой путь, в том числе и как литературный критик и теоретик.

В последующие годы главной формой мысли и жанром Леонтьева стала политическая и философская публицистика, перераставшая в обширные трактаты. Эта публицистика пол­ на примеров из русской и европейской литературы, и они, как мы увидим, для построений автора очень важны, но к литера­ турной критике в собственном смысле он долгое время не обращается; только в 80-е годы в консервативных изданиях («Русский вестник», «Варшавский вестник», «Гражданин») вновь появляются его статьи о различных явлениях текущей русской литературы (произведениях Н. Я. Соловьева — А. Н. Островского, А. Коваленской, Достоевского, Л. Толсто­ го, Б. Маркевича). Подход к ним теперь, однако, значитель­ но отличается от отрешенно артистического взгляда на лите­ ратурные события в статьях начала 60-х годов: статьи о ли­ тературе 80-х годов открыто публицистичны, «тенденции», фи­ лософские и политические, открыто смешиваются и сращива­ ются с эстетическими разборами, частенько мало считаясь с законами, авторами над собою признанными. Своего предела эта установка Леонтьева-критика достигла в заявленном им предпочтении графа Вронского — как жизненного типа, взя­ того вне художественных условий романа, как нужного госу­ дарству твердого деятеля — самому его создателю, графу Толстому — как всего лишь «великому романисту»: «Без этих Толстых (то есть без великих писателей) можно и великому народу долго жить, а без Вронских мы не проживем и полу­ века» (VII, 275). Самое дерзкое заявление леонтьевской пуб­ лицистической критики, но в подобных случаях он не боялся идти до геркулесовых столпов.

Эта вызывающая декларация политического утилитаризма в литературной критике сделана в статье «Два графа: Алек­ сей Вронский и Лев Толстой» (1888); тот же тезис о предпоч­ тении героя автору открывает «Анализ, стиль и веяние» — большой «критический этюд», развившийся из статьи о двух графах. Но замечателен тот поворот, какой совершился у автора в этом этюде: утилитарный тезис послужил ему импуль­ сом для поворота-возврата к собственно художественному, стилистическому анализу романов Толстого. Как это случи­ лось, он сам рассказал на первых страницах этюда: он заду­ мал, исходя из своего тезиса о графе Вронском и графе Тол­ стом, публицистическое, психологическое и социологическое

66

рассуждение о героях русской литературы от Онегина до Вронского, но уже сопоставление Вронского и Андрея Болкон­ ского поставило вопрос об их сравнительной достоверности как художественных лиц и навело, говорит Леонтьев, «меня неожиданно для меня самого на вовсе новый путь. Я решился оставить неоконченным рассуждение мое о социальной ценно­ сти и личном психическом значении разных русских героев XIX века и заняться общей, чисто-эстетической задачей...» (VIII, 222). На склоне лет Леонтьев возвратился к эстетичес­ кой критике и декларировал на страницах своего сочинения ее независимость от «направления политического, религиозно­ го и нравственного» (VIII, 223), что, однако, не означало ее нейтральности идеологической, потому что идеология автора никуда не делась при этом: суждения вкуса Леонтьева, его «стилистические замечания» — форма, в которой он развер­ нул свою концепцию русской литературы («Замечания... с т и ­ л и с т и ч е с к и е ; это мой «пункт»10), — и заключали в себе особого рода идеологию, можно даже сказать, эстетическую партийность, непрямо, но прочно связанную со всей его миро­ воззренческой совокупностью.

Эстетизм и утилитаризм — два смертных греха, в какие стремилась не впасть русская критика, два ярлыка, которые ее направления адресовали друг другу в литературно-обще­ ственной борьбе. Леонтьев — ив этом его уникальность и нетипичность в критике прошлого века — сознательно и от­ крыто исповедовал оба этих взаимоисключающих, кажется, принципа и совмещал их в своих суждениях и оценках. Вот пример его подхода — взвешивание достоинств «Войны и мира» и «Анны Карениной»: «Трудно решить, который из этих романов художественно выше и который политически-полез­ нее» (VII, 277). Два как будто критерия независимых, но они должны совпадать в идеальном леонтьевскбм измерении: «эс­ тетический инстинкт» должен совпасть с «государственным тактом» (IX, 46). Реально же этих два подхода к литературе давали «ножницы», совмещаясь в крайне причудливую, един­ ственную в своем роде ткань леонтьевского критического анализа, где весьма проницательные «стилистические замеча­ ния» и такое внимание к собственному значению формы и сти­ ля, в котором Леонтьева необходимо признать пионером в русском литературоведении, соседствуют (при постоянном переходе одного плана анализа в другой) с грубым и беззас­ тенчивым (одно из любимых леонтьевских слов) пренебреже-

10 Из письма В. В. Розанову 13 июня 1891 года. — «Русский вест­ ник», 1903, № 5, с. 169.

нием к форме же и стилю же, с эстетическим «самодурством» (слово, от которого также он не отказывался), своевольным перетолковыванием произведений и образов, с подчинением их разбора и оценки посторонним и чуждым их замыслу задани­ ям и критериям — вплоть до подчинения графа Толстого гра­ фу Вронскому.

Тем не менее независимость эстетического суждения всем этим не отменяется. Леонтьев даже особенно любит утверж­ дать ее в демонстративном противоречии мировоззренческим принципам: верующий человек может с наслаждением читать «великого разрушителя Вольтера», а атеист восхищаться по­ эзией псалмов. Сам он в Оптиной пустыни именно так совме­ щал Вольтера с псалмами Давида, уверяя своего смущенного такой широтой собеседника, отца Климента Зедергольма, что «одно не мешает другому», и прибавляя замечательное свое: «Ум мой упростить я не могу». Из русской литературы подоб­ ным демонстративным примером был у него Салтыков-Щед­ рин, вся деятельность которого идеологически и политически, конечно, враждебна ему, что не должно помешать «хороше­ му критику» оценить недюжинную литературную силу, «истин­ но гениальную бранчливость Салтыкова», — оценив же ее эстетически и «увенчавши лаврами» талант «вредного граж­ данина», можно его самого в то же время предать политиче­ скому наказанию (VIII, 224). Так постоянно он разделял ряды суждений и оценок, отделяя эстетический критерий как широ­ кий и независимый от иных — нравственных, религиозных и политических, — и в то же время эти последние (два послед­ них особенно) вводил как главенствующие в свою художест­ венную оценку и то и дело ими ее подавлял. Читая, мы чув­ ствуем эти перебои в текстах Леонтьева, неизвестным обра­ зом совмещавшего редкую свободу художественного суждения с чем-то вроде мировоззренческого насилия, и так совмещав­ шего, что единство и цельность позиции автора неизвестным тоже образом не разрушались.

В литературной критике леонтьевской (особенно поздней, 80-х годов) мы наблюдаем поэтому характерное раздвоение как бы на два отдельных русла — критики публицистической и «чисто-эстетической». Образцом последней стало главное его сочинение о литературе — «Анализ, стиль и веяние». Но назовем ли и эту критику чисто эстетической? Достаточно Вронского по-леонтьевски, чтобы от этого остеречься. Не было у Леонтьева критики чисто эстетической и в то же вре­ мя такая была: читателю и исследователю приходится не толь­ ко принять, но и умственно уяснить себе это противоречие (одно из тех, которые, по суждению Б. Никольского, не толь-

68

ко понимал, но и «любил» Леонтьев). Во всяком случае, два отмеченных отдельных русла критического суждения — это характерный леонтьевский факт, и ниже мы поглядим, как он особенно выразительно проявлялся в резкой двойственности оценок народных рассказов Толстого.

Приведенная также уже конгениальная характеристика Розанова нам указывает, как читать Леонтьева: не монотон­ ную линию тезисов в нем читать, а разнопородность соста­ ва — разнопородную ткань леонтьевского текста, его струк­ туру суметь воспринять, а не линию тезисов.

Бесспорно, «эстетика» — главное слово в его словаре, почти что символ веры его. Уже в романе «В своем краю» (1864) устами супергероя11 романа, Милькеева, он определил прекрасное как «главный аршин» (I, 282) и, в общем, при всех эволюциях остался верен этой формуле до конца. Но что та­ кое леонтьевская эстетика? Это нечто безмерно широкое, и, уж конечно, это категория не философии искусства прежде всего, но леонтьевской философии жизни. Но и его фило­ софии истории тоже — «философия х у д о ж е с т в е н н о ис­ т о р и ч е с к а я » , так он ее называл (VII, 547). О какой, в са­ мом деле, чистой эстетике может быть речь, если это — уни­ версальное измерение бытия, основное слово леонтьевской онтологии? Оттого так тесно переплеталась его эстетика с его религией и его политикой — в том числе и в литературной критике.

Леонтьев не был отвлеченным философом, и описываемые свойства его миропонимания не были отвлеченными принци­ пами, но весьма конкретной, живой экзистенциальной позици­ ей мыслителя в своей эпохе, своей современности. Можно сказать — реакцией на современность, беря это слово—ре­ акция — в самом обширном смысле, в котором объединяются психологическое значение термина со значением политиче­ ским: у Леонтьева так и связаны эти значения — как психо­ логический импульс и политический вывод. Имя же широко понимаемой современности, реакцией на которую стал Леон­ тьев, — XIX век. Свою реакцию он объяснял (в письме Роза­

нову 14 августа 1891) как «философскую ненависть к формам и духу н о в е й ш е й е в р о п е й с к о й ж и з н и»12;

11Термин Юрия Иваска, называющего так монументального, ос­ новного героя леонтьевской прозы, близкого автору, если и не авто­ биографического, то автопсихологического (Юрий И в а с к, Констан­ тин Леонтьев (1831—1891). Жизнь и творчество, Bern—Frankfurt, 1974,

с.37; то же: «Константин Леонтьев: pro et contra», кн. 2, СПб., 1995,

с.259.

12«Русский вестник», 1903, № 6, с. 421.

69

эстетический эквивалент ее — « х у д о ж е с т в е н н а я брезгливость» к этим же формам13. Романтическая реакция на «разрушительный ход современной истории» (VI, 13) — убы­ вание красоты в буржуазном мире, — она относится прежде всего к современной Европе, но и к новой России тоже: Ле­ онтьев не устает отмечать, что еще 40—50-е годы были «лучше» «в эстетическом отношении», а пушкинская эпоха — «блаженное для жизненной поэзии время». Эту поэзию он со­ циологически определяет как барскую и мужицкую, модель ее — гибнущая дворянская усадьба, родное Кудиново (кото­ рое он, угнетенный безденежьем и долгами, продал в 1882 году своему же бывшему крепостному). Дело эстетика — «охране­ ние» былой поэзии, хотя бы ее остатков («что еще не совсем погибло» — VII, 81), средство — политическая реакция («Пора учиться к а к д е л а т ь р е а к ц и ю » — VII, 211; впрочем, отдавая себе отчет в ее бессилии, «паллиативности» — как «якоря или тормоза» — V, 208 — «на неизбежном, впрочем... пути» — VII, 423). Пресловутый Леонтьевский эс­ тетизм с его пресловутой же политической реакционностью связаны, таким образом, органически, напрямую.

Сильнейший пример леонтьевской эстетической реакции (в полноте значений этого слова) на XIX век, в том числе не в последнюю очередь на направление эстетической мысли в XIX веке, на ведущий художественный принцип этого века ─ пример сильный до шока, по-леонтьевски как читательская опять же реакция здесь очевидно рассчитанного, —_в статье «Грамотность и народность» (1870), первом произведении ле­ онтьевской публицистики, в котором высказывалась его со­ зревшая философско-политическая позиция. Леонтьев берет два сообщения из текущей газетной хроники и делает из них свои выводы; из газетных фактов тогда же начинает во мно­ гом строить Достоевский свой «Дневник писателя», за кото­ рым внимательно и ревниво будет следить Леонтьев. Вспом­ ним из «Дневника писателя» (октябрь, 1876): «...проследите иной, даже вовсе и не такой яркий на первый взгляд факт действительной жизни, — и если только вы в силах и имеете глаз, то найдете в нем глубину, какой нет у Шекспира. Но ведь в том-то и весь вопрос: на ч е й г л а з и к т о в с и л а х?»14 Леонтьев тоже находит шекспировскую, пожалуй,

13К. Н. Л е о н т ь е в, Отшельничество, монастырь и мир. Их сущность и взаимная связь~(Четыре письма с Афона), Сергиев Посад, 1913, с. 44; «Начала», 1992, № 2, с. 40.

14Ф. М. Д о с т о е в с к и й, Поли. собр. соч. в 30-ти томах, т. 23, Л., 1981, с. 144.

70