dostoevskiy_i_xx_vek_sbornik_rabot_v_2_tomah / Коллектив авторов - Достоевский и XX век - Том 1 - 2007

440 П.Е. Фокин

острее, а понимание её смысла и целей — тупеет» (курсив мой. — П. Ф.)48. Это уже просто откровенное хамство.

В главе XXIX: «Всё чаще разные люди пишут мне: "Мы не верим в народ". "Я потерял веру в народ". "Я не могу верить в народ, не верю партиям и вождям".

Всё это искренние вопли людей, ошеломлённых тяжкими ударами фантастической и мрачной русской жизни, это крики сердца людей, которые хотят любить и верить.

Но — да простят мне уважаемые корреспонденты! — их голоса не кажутся мне голосами людей, желающих знать и работать»49.

Вот так. Примеры неуважительного, пренебрежительного отношения Горького к своим читателям можно множить и множить. К письму корреспондента писатель относится, как энтомолог к любопытному экземпляру бабочки: ему интересны её размеры, расцветка, конфигурация крыльев, но совершенно безразлично, есть ли душа у этой Божьей твари и что она чувствует, когда её насаживают на булавку. На фоне «Дневника писателя» это производит просто шокирующее впечатление.

Достоевский Горького смущал всю жизнь. Всю жизнь «чёрным человеком» являлся он то в одном, то в другом произведении «буревестника революции». Горький спорил с Достоевским и прямо, и художественно, постоянно полемически используя художественные открытия Достоевского в своём творчестве, порой подсознательно повторяя слова и жесты своего оппонента. Своеобразной творческой полемикой с «Дневником писателя» стали «Несвоевременные мысли». Иногда публицистическую книгу Горького прямо называют «"Дневником писателя" Горького»50. Мне кажется, что более справедливо было бы назвать «Несвоевременные мысли» анти- «Дневником писателя». Идейно эти произведения не просто не сопоставимы, они не совместимы.

Атеизм Горького, его лозунг «Всё в человеке! Всё для человека!» ознаменовали глубочайший кризис гуманистической идеологии на пороге XX века. «Всё в человеке!» — это, по Достоевскому, — «Бога нет». «Всё для человека» — это, по Достоевскому, — «Всё позволено». Но даже кровавые уроки трёх русских революций не разубедили Горького.

Допущение Достоевским (в известном письме к Н.Д.Фонвизиной 1854) возможности существования Истины вне Христа считается одним из величайших парадоксов писателя. Но ещё более загадочный парадокс являет нам Горький, исповедовавший гуманизм без человека. «Гуманизм Горького, — пишет П. Басинский, — это бунт против всего, что так или иначе искажает "идею человека", заковывая её в узкие бытовые, национальные, социальные и природные границы»51. Иными словами, бунт против всего человеческого в человеке. В человеке Горький любил только человеческий разум. Ему он поклонялся всю жизнь. Он верил в силу и бессмертие человеческой мысли, понимаемой им как особая форма энергии. М. Агурский, основательно исследовавший философские основы мировоззрения Горького, обнаружил во взглядах писателя последовательное, с момента его духовного становления и вплоть до самой смерти, отрицание личности в его художественном творчестве и публицистике, вызванное некритическим освоением идей «энергетизма», активно утверждавшихся в те годы в естествознании. В свете теории «энергетизма», «у индивидуума нет будущего. Спасено может быть только Человечество»52. Поэтому Горький убеждён, что «личность должна быть уничтожена в ходе человеческого про-

гресса»53, ей на смену должен прийти коллективный разум. «Ноосфера Горького <...> не оставляет места для личности <...>. Проблема бессмертия решается Горьким антиперсоналистски»54. Поклонение Разуму, отрицание личности и бессмертия души человеческой приводит к аморализму. Горький-читатель Достоевского не мог не знать этого. Это о нём и ему подобных писал в декабрьском 1876 года в «Дневнике писателя» Достоевский: «Я объявляю (опять-таки пока бездоказательно), что любовь к человечеству даже совсем немыслима, непонятна и совсем невозможна без совместной веры в бессмертие души человеческой. Те же, которые, отняв у человека веру в его бессмертие, хотят заменить эту веру, в смысле высшей цели жизни, "любовью к человечеству", те, говорю я, подымают руки на самих себя; ибо вместо любви к человечеству насаждают в сердце потерявшего веру лишь зародыш ненависти к человечеству» (24, 49). «Несвоевременные мысли» — убедительнейшее доказательство «голословных утверждений» Достоевского. В этой книге кризис гуманизма, аморализм авторской позиции особенно очевидны, ибо это книга о страданиях России (составляющей значительную часть человечества) без сострадания к ней.

Сравнительный анализ «Дневника писателя» 1876-1877 гг. Достоевского и публицистической книги М. Горького с особой отчётливостью выявляет христианский характер произведения великого русского романиста XIX века, его веру в то, что человек создан по Образу и Подобию Бога и по сути своей благ, а потому возможно преображение человечества через внутреннее преображение каждого человека. Именно в этом пафос «Дневника писателя». Если исключить его из «Дневника», то мы получим не что иное, как «несвоевременные мысли». Кстати, именно так и воспринимался «Дневник писателя» в атеистическую советскую эпоху, когда христианский характер произведения попросту не замечался.

Как показывает пример Горького, без христианского взгляда ничего кроме «свинцовых мерзостей жизни» публицист увидеть в жизни общества не может. Пи- сатель-атеист один в борьбе против мирового зла. Писатель-христианин всюду видит себе помощников в деле сотворения мирового добра. Атеистическая публицистика Горького по своему характеру отрицательная, христианская публицистика Достоевского несёт в себе утверждение. Ни один императив «Несвоевременных мыслей» не был исполнен, в то время как сослагательная версия «дела Корниловой» способствовала пересмотру приговора, и женщина, осуждённая было в каторгу, вышла на свободу. Горький обращался к массам, к коллективу — но никто его не услышал, Достоевский беседовал со своим читателем один на один — и ему внимала вся Россия.

3

В сентябре 1996 года на конференции, посвящённой творчеству Достоевского и проходившей в Вессилинге под Бонном, Лев Копелев, отвечая на вопрос о взаимосвязи творчества Достоевского и Солженицына, выразил сомнение в наличии такой связи. «Мне кажется, — сказал Копелев, — что Солженицын — это не достоевская традиция. Это традиция других прозаиков девятнадцатого и двадцатого века. Он скорее Горького наследует. С обратным политическим знаком». Подобное восприятие личности и творчества Солженицына достаточно распространено как среди его читателей, так и среди специалистов-филологов. Правда, имя Достоевского всё чаще

ичаще появляется в работах о Солженицыне, что, на мой взгляд, более справедливо

иверно.

Солженицын — прямой наследник дела Достоевского. Он почти в точности повторил жизненный путь Достоевского, пройдя по его стопам. Повторил и— продолжил. Сегодня Солженицын, дай Бог ему здоровья, уже на 25 лет старше Достоевского. И здесь — подсказка. В замысле Творца Солженицыну отведена роль именно продолжателя, а может быть, и завершителя того, что Достоевский не успел и, возможно, не мог сделать.

«Через большое горнило сомнений моя осанна прошла», — признавался Достоевский (27, 86). Эта «Осанна» стала главным итогом и подвигом его жизни. Больших душевных усилий и подлинного человеческого мужества стоило Достоевскому устоять против «соблазнов века»: экономических, социальных, философских аргументов и фактов научного миропонимания, столь зримых и материально весомых. «Вы чувствуете, — писал в 1863 году Достоевский в "Зимних заметках о летних впечатлениях", рассказывая о Лондонской всемирной выставке, — что много надо вековечного духовного отпора и отрицания, чтоб не поддаться, не подчиниться впечатлению, не поклониться факту и не обоготворить Ваала, то есть не принять существующего за свой идеал» (курсив мой. — П.Ф.; 5, 70).

«Осанна» Достоевского прозвучала в самый трагический момент истории человечества и отозвалась согласным хором в душах его читателей. «Осанна» Достоевского новым светом засияла в словах и делах Солженицына. Она дала ему силу, волю и смирение. Солженицын безоговорочно принял всю систему взглядов Достоевского. Он признал истинность и ценность не только его наблюдений и выводов, но он признал истинность и ценность его методологии, его подхода к действительности: «вне науки» (25, 17), «со Христом, нежели с истиной», даже «если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа» (28,, 176).

В XX веке признать эту методологию единственно верной было ещё труднее, чем в середине XIX. «В двадцатом веке стало почти смешно говорить "добро" и "зло". Это стали почти какие-то старомодные понятия», — отмечал Солженицын в речи в Вашингтоне перед представителями профсоюза АФТ-КПП 30 июня 1975 и заявлял: «А это очень реальные понятия, понятия высшей сферы над нами — добро и зло»55. Отвечая на многочисленные упрёки в свой адрес по поводу жёсткости своих позиций, Солженицын в статье «Наши плюралисты» писал: «А истина, а правда во всём мировом течении одна — Божья, и все-то мы, кто и неосознанно, жаждем именно к ней приблизиться, прикоснуться. Многоразличие мнений имеет смысл, если прежде всего, сравнением, искать свои ошибки и отказываться от них. Искать всё же — "как надо". Искать истинные взгляды на вещи, приближаться к Божьей истине, а не просто набирать как можно больше "разных"»56. Но Солженицын не только признал методологию Достоевского единственно верной, но и стал последовательно её применять: и в своём художественном творчестве, и в публицистике.

Христианское мировоззрение, рассматривающее земную жизнь человека как особый, подготовительный этап бытия души, по природе своей футурологично, и вполне естественно, что заданный им вектор размышлений обоих русских писателей — будущее человечества, а православная форма этого мировоззрения сделала необходимым в качестве центрального вопрос о роли России и русского народа в

грядущих судьбах Земли. Но никакая футурология невозможна без понимания истории и сегодняшнего дня. Между Достоевским и Солженицыным пролегло столетие. То, что являлось первому в смутных провидческих образах, второму предстало в конкретике повседневной действительности. В обоих случаях Бытие требовало своего истолкования: различие исходного материала определило различие приёмов, инструментария, но не методологии. Достоевский и Солженицын дополняют и объясняют друг друга.

В отличие от Солженицына, Достоевский никогда с такой страстью, увлечённостью и профессионализмом не занимался исследованием отечественной истории. И, как известно, не написал не только ни одного исторического романа, но даже и рассказа. Тем не менее, Достоевский с большим интересом относился к достижениям современной ему исторической науки, был в курсе основных концепций и споров вокруг них. В его библиотеке историческим трудам отводилось почётное место. В журналах «Время» и «Эпоха», редактируемых братьями Ф.М. и М.М. Достоевскими, постоянно появлялись рецензии на новые книги по истории.

Деятельность Солженицына как продолжателя и последователя Достоевского проясняет, с провиденциальной точки зрения, причину и смысл такого отношения автора «великого Пятикнижия» к истории. Перед Достоевским стояла задача не накопления и приращения исторических знаний, что с успехом делали такие его современники, как С.М. Соловьёв, Н.И. Костомаров, И.Е. Забелин, и не распутывания исторических «узлов», тогда ещё лишь обозначавшихся. Ему предназначено было выработать принципы интерпретации этих знаний. Заметим, что почти в это же время формировалась и марксистская концепция истории. Как и Маркс, Достоевский рассматривал историю как средство постижения будущего, но, в отличие от немецкого философа, искал в ней не закономерностей, а свидетельств исполнения Великого Предсказания, данного человечеству в Откровении Иоанна Богослова.

Исследователями отмечено, что весь художественный мир Достоевского озарён всполохами Апокалипсиса. И это не случайно. Вглядываясь в историю и современность сквозь призму евангельских пророчеств, Достоевский пришёл к выводу, что эпоха Апокалипсиса уже идёт. Впервые об этом Достоевский напишет в «Зимних заметках о летних впечатлениях» 1863 года, рассказывая об успехах западной цивилизации, представленных на всемирной выставке в Лондоне: «Это какая-то библейская притча, что-то о Вавилоне, какое-то пророчество из Апокалипсиса, в очию совершающееся:» (курсив мой. —Я.Ф.; 5, 70). Об этом же будет говорить Лебедев в «Идиоте». Современность, по Достоевскому,— это начало Конца, самый ответственный момент в истории человечества, когда ему предстоит одно из самых серьёзных и суровых испытаний — испытание антихристом. Оценивая историческую ситуацию января 1877 года, Достоевский в «Дневнике писателя» заявлял: «Тут нечто всеобщее и окончательное, и хоть вовсе не решающее все судьбы человеческие, но, без сомнения, несущее в себе начало конца всей прежней истории европейского человечества, — начало разрешения дальнейших судеб его, которые в руках Божиих и в которых человек почти ничего угадать не может, хотя и может предчувствовать» (29, 5).

Как «какое-то пророчество из Апокалипсиса, в очию совершающееся» понимает современную действительность и Солженицын. Уже в «Письме к вождям Советского Союза» 1977 года Солженицын, на языке материалистической идеологии, единственно доступной «вождям», опираясь на расчёты учёных, предупреждает о

близком физическом конце человечества — между 2020 и 2070 годами. В Гарвардской речи 1978 Солженицын обозначит всё в более откровенных словах: «Не когда-то наступит, а уже идёт— физическая, духовная, космическая! — борьба за нашу планету. В своё решающее наступление уже идёт и давит мировое Зло»57. Завершая это выступление, Солженицын, очевидно учитывая специфику аудитории — студенческая молодёжь, «переводит» своё мистическое заявление на язык исторической науки: «Если не к гибели, то мир подошёл сейчас к повороту истории, по значению равному повороту от Средних Веков к Возрождению, — и потребует от нас духовной вспышки, подъёма на новую высоту обзора, на новый уровень жизни <...>. Этот подъём подобен восхождению на следующую антропологическую ступень. И ни у кого на Земле не осталось другого выхода, как — вверх»58.

Для Достоевского и Солженицына, в отличие от многочисленных предрекателей Конца света, Апокалипсис вовсе не является финалом. Они оба знают, что вослед бессчётным бедам и страданиям, после страшной и мучительной битвы с мировым Злом, наступит новый Золотой век, Рай установится на Земле и уже вовеки. Мистическое переживание реалий человеческой истории и современности позволяет обоим писателям определить и главное препятствие на пути к новому Раю. Если Иисус Христос есть воплощённая Истина, то его главный враг и враг всего человечества антихрист есть воплощённая ложь. Не только и не столько та ложь, которая искажает факты, ложь внешняя, публичная, сколько та, что заставляет человека искажённые факты принимать за истинные, ложь внутренняя, интимная. Как эта ложь проникает в человека, как им овладевает и как её пересилить — этот круг вопросов всю жизнь мучил Достоевского, и он всю силу своего гения направил на исследование, выявление и обнажение механизма самообмана. Солженицын увенчал этот поиск Достоевского нравственным императивом: «Жить не по лжи!»

Фактически, формула «Жить не по лжи!» могла бы стать эпиграфом к «Дневнику писателя» 1876-1877 гг. Достоевского. Весь текст этого уникального публицистического произведения направлен против всяческого проявления лжи, «фальши». Слово «фальшь» — одно из самых употребляемых Достоевским. Он и начинает свой «Дневник» со слов негодования по поводу повсеместно и бесстыдно творимой лжи: «...Хлестаков, по крайней мере, врал-врал у городничего, но всё же капельку боялся, что вот его возьмут, да и вытолкают из гостиной. Современные Хлестаковы ничего не боятся и врут с полным спокойствием» (22, 5). Это — первые слова «Дневника писателя», его своеобразный эпиграф. Тема «современных Хлестаковых» сохранится на протяжении всего издания. Достоевский будет разоблачать фальшь современного ему «случайного семейства», «педагогики облегчения», положения в обществе русской женщины, фальшь отношения дворянства и просвещённого общества к народу, к народному движению во время войны на Балканах 1877 года, фальшь барского заявления «я сам народ», фальшь идеологии «обособления», современного либерализма, атеизма, молодёжного нигилизма, фальшь нового судопроизводства, суда присяжных, фальшь в понимании роли литературы, в оценке личности и творчества Пушкина, Толстого, Некрасова, фальшь интерпретации его собственных эстетических и политических позиций, фактов его биографии и творчества. Все художественные фрагменты «Дневника» — «Мальчик у Христа на ёлке», «Столетняя», «Мужик Марей», «Кроткая», «Сон смешного человека», — о том же: как «пелена вдруг упала» (24, 26).

Публицистический шедевр Солженицына «Жить не по лжи!» замечательным образом созвучен другому маленькому шедевру отечественной публицистики — небольшой статье Достоевского в «Дневнике писателя» 1876 г. «Золотой век в кармане». Два этих небольших текста составляют своеобразный диптих.

В первой части, у Достоевского, предчувствуется путь обновления и восстановления человеческой личности, то «восхождение на следующую антропологическую ступень», о которой в Гарварде говорил Солженицын. Всё ещё видится пока лишь как в дымке, и самому почти не верится, «фантастическая и донельзя дикая мысль» (22, 12), но откровение, что Золотой век — рядом, «в кармане», уже всё преобразило. Стоя среди гостей рождественского бала, где «все в новых костюмах, и никто не умеет носить костюм; все веселятся, и никто не весел; все самолюбивы, и никто не может себя показать; все завистливы, и все молчат и сторонятся», где «даже танцевать не умеют» (22, 12), автор «Дневника» вдруг озаряется мыслью: «Что если б все эти милые и почтенные гости захотели, хоть на миг один, стать искренними и простодушными, — во что бы обратилась тогда вдруг эта душная зала? <...> Что если б каждый из них вдруг узнал, сколько в нём прямодушия, честности, самой искренней сердечной весёлости, чистоты, великодушных чувств, добрых желаний, ума, — куда ума! — остроумия самого тонкого, самого сообщительного, и это в каждом, решительно в каждом из них!» (22, 12). Воодушевляясь, Достоевский переходит на прямое, хотя и мысленное обращение к гостям. Перенесённое на страницы «Дневника писателя» это мысленное обращение получает куда большую аудиторию, оно перерастает границы той «душной залы», в которой оно родилось, и становится обращением ко всем. Внутренний монолог становится публичным воззванием: «Стать искренними и простодушными!» Но это и есть: «Жить не по лжи!»

«Вы смеётесь, вам невероятно? — заканчивает свою статью Достоевский. — Рад, что вас рассмешил, и, однако же, всё, что я сейчас навосклицал, не парадокс, а совершенная правда... А беда ваша вся в том, что вам это невероятно» (22, 13). Но откуда же такая уверенность у самого автора? Он-то из-за чего это всё «сейчас навосклицал»? Давно, ещё в годы каторги, Достоевский открыл для себя одну удивительную вещь, что человек, как и сказано, создан по Образу и Подобию, и эти Образ и Подобие живут в человеке всегда, даже в самых невероятных условиях, и как бы ни был искажён лик человека, нужно верить в возможность восстановления в нём Образа и Подобия. Тогда он сделал это открытие применительно лишь к падшим, «отверженным», «несчастным». Сейчас ему открылся универсальный смысл тех давних прозрений: что применимо к каторжнику, то применимо и к великосветскому генералу. И возрадовался: «Золотой век в кармане!» Тем более, всё из того же каторжного опыта зная, что восстановление Образа и Подобия происходит неожиданно, «вдруг».

«Вдруг» — любимое слово Достоевского. Но это «вдруг» не просто «неожиданно», «случайно», «внезапно», как это часто бывает в бытовой речи. Это «вдруг» — «откровение», «прозрение» и «раскаяние». «Вдруг» у Достоевского не обыкновенное наречие. Это почти «символ веры». Оно наделено глубоким мистическим смыслом. Не случайно Достоевский так любил некрасовского «Власа», рассказывающего о судьбе грешника, вдруг прозревшего, вдруг покаявшегося. «Вдруг» Достоевского — это поцелуй Христа в «бескровные девяностолетние уста» Великого инквизитора. И это «вдруг» трижды звучит в монологе автора «Золотого века в кармане», сразу после слов: «стать искренними и простодушными».

446 П.Е. Фокин

Достоевский не случайно «навосклицал». Он ведь, действительно, открыл путь универсального преображения мира, его пересоздания из мира Апокалипсиса в мир Золотого века, изобрёл тот порох, которым человечество выиграет битву с антихристом. Но не нашлось тогда у Достоевского чётких и ясных слов. Ему дано Ъыпо увидеть и показать, но не дано было назвать и исполнить. Лишь сто лет спустя, в 1974 году, Солженицыну дано будет сделать адекватный «перевод» этого прозрения Достоевского на язык социологии. В речи по случаю вручения ему премии «Золотое клише» наконец-то прозвучало: «Если и суждены нам впереди революции спасительные, то они должны быть революциями нравственными, то есть неким новым феноменом, который нам предстоит ещё открыть, разглядеть и осуществить»59. «Вдруг», которое так любил Достоевский, и есть «революция нравственная», революция нравственности. Именно «революция» — скачкообразное, закономерное, но всегда неожиданное преображение действительности, её качественное обновление вдруг.

Во второй части диптиха, у Солженицына, предчувствия Достоевского переводятся на язык практического действия. У Достоевского — откровение, у Солженицына— программа действий. С первого взгляда может показаться, что знаменитая формула «не через меня»60, предложенная Солженицыным как орудие борьбы с ложью, маломощна. Смущает отрицательная частица «не», смущает единственное число личного местоимения. Но на самом деле формула эта обладает колоссальной силой, стоит лишь раз применить её на практике. Достаточно один раз не принять лжи, чтобы понять, что и молчание в присутствии лжи — тоже ложь. И тогда, чтобы жить не по лжи, в присутствии лжи необходимо её разоблачать, говорить правду. Но, раз сказавши правду, человек чувствует, что и этого недостаточно, что нужно не только говорить, но и противодействовать лжи. Однако противодействие лжи невозможно без созидания правды. Жить не по лжи, в конечном итоге, означает жить по правде.

Отрицательная формула содержит в себе огромную положительную силу — силу Добротворения. Добро же не творится в пустоте, оно направлено к людям, оно заражает своей красотой и силой других. Добро можно творить в одиночку, но единственное число в деле Добротворения не означает одиночества.

Жить не по лжи — и есть «революция нравственная». Жить не по лжи и — Золотой век в кармане!

Даже если бы случилось так, что от всего, что написал Солженицын, до наших далёких потомков сквозь столетия дошла бы только одна эта фраза — «Жить не по лжи!» — имя его и тогда бы заняло достойное место в ряду великих духовных учителей человечества.

Являясь краеугольным камнем учения Солженицына, формула «Жить не по лжи!» представляет собой не только этический постулат. Солженицын последовательно применяет её при решении всех конкретных вопросов жизни — идеологических, политических, социальных, национальных, экономических и др.

В идеологической сфере реализация формулы «Жить не по лжи!» представляет собой последовательное неприятие и борьбу с коммунизмом, с одной стороны (в 1970-1980-е гг.), и радикальным либерализмом— с другой (в 1990-2000-е гг.). Солженицын не очаровывается словами «коммунизм», «либерализм», для него это отнюдь не метафоры преображения земной жизни в идеальное человечество, в не-

кий Рай на земле, а совершенно конкретные явления, не имеющие никакого отношения к реальным нуждам людей, оторванные от повседневных забот страждущего народа. Так, он исследует теорию и практику реального коммунизма, систематизирует факты и обнаруживает подлинный смысл этого понятия: «Коммунизм есть — античеловечность»61. Античеловечность, потому что в основе коммунистического мировоззрения лежит ложь атеизма. Коммунизм отнимает у человека Образ и Подобие, лишает его того, что выделяет его из мира животных тварей и делает человеком. И поэтому борьба с коммунизмом — «это не партийность, это протест души против тех, кто говорит нам: забудьте понятия добра и зла»62. С не меньшей страстью выступил Солженицын в 1990-е годы против попыток выдать творимый в стране социально-политический беспредел за демократизацию общественной жизни и либерализацию экономики: «Часто звучала и звучит фраза: "Да что вы беспокоитесь? Рынок всё расставит на свои места..." — говорил Солженицын в Речи, произнесённой в Государственной Думе 28 октября 1994 года, сразу после возвращения в Москву и под впечатлением от многодневного путешествия по стране. — Рынок — государственного устройства не "расставит", и нравственных основ общества рынок не "расставит". Это опасная пассивность государственной мысли. Как, кстати, нет этой мысли и в нашей экономике.

Если это правда, что мы хотим идти к демократии, то есть к полной власти народа над собственной судьбой, так дайте нам идти к ней! Давайте начнём! Этот исторический шанс ещё не упущен.

А какой у нас строй сегодня? Никак не демократия. Сегодня у нас — признаем честно— олигархия, то есть власть ограниченного, замкнутого числа персон»63 (курсив мой. — П. Ф.). Раз выбрав путь противостояния лжи, Солженицын продолжает идти по нему, не обращая внимания ни на какие попытки смирить его обличительный пафос.

Всфере политической «Жить не по лжи!» означает служение не идеологическим догмам и программам (любого содержания — равно коммунистическим и демократическим), а естественным нуждам и интересам народа. Поэтому, применительно к России конца XX века, например, путь западной, чужой, демократии, может быть, и непригоден. Даже более того, может быть, вообще, путь демократии непригоден для России: «И если Россия веками привычно жила в авторитарных системах, а в демократической за 8 месяцев 1917 года потерпела такое крушение, то, может быть, <...> следует признать, что эволюционное развитие нашей страны от

одной авторитарной формы к другой будет для неё естественней, плавнее, безболезненней?» 64

Всфере национальной политики «Жить не по лжи!» означает признание за каж-

дой нацией её «национальной личности» и естественных границ её обитания. И поэтому «не по лжи!» будет России заняться целением собственной души и тела, покаяться во внешних грехах своих, встать на путь национального самоограничения: прежде чем полюбить весь мир, научиться любить себя. Или, по-достоевски, «стать русскими во-первых и прежде всего. Если общечеловечность есть идея национальная русская, то прежде всего надо каждому стать русским, то есть самим собой» (25, 23). Грандиозный труд Солженицына «Двести лет вместе» многими был поспешно воспринят как некий опыт исследования и проблематизации «еврейского вопроса». Но «Двести лет вместе» — книга не о евреях и их судьбе в России, а о

448 П.Е. Фокин

России, российской истории, её драмах и трагедиях. «Еврейский сюжет» российской истории — это равно и «русский сюжет». Без него невозможно понять метафизику русской истории. Без него невозможно понять и — метафизику русской души. Это по-настоящему патриотическая книга, цель которой— восстановление не только самой истории России, но и права россиян на свою историю, которое в последние десятилетия усилиями и советских, и антисоветских, и постсоветских (постмодернистских) «историков» было поставлено под сомнение множеством бесчестных, бесстыдных и бессовестных публикаций. Это книга покаяния перед историей России и населяющих её народов. Сквозь «оптику» «еврейского вопроса» по-иному видится и «кавказский вопрос» (сколько уж лет вместе?), и «татарский вопрос» — и все прочие.

Вообще, раскаяние и самоограничение— два фундаментальных следствия нравственного постулата «Жить не по лжи!» На них держится большинство программ Солженицына: экологическая, экономическая, педагогическая, церковного строительства и другие. Решения многих проблем, предложенные Солженицыным, часто вызывали и вызывают недоумение, непонимание или вовсе неприятие. Но всякий раз, и примеров таких десятки, по большому историческому счёту, прав оказывался Солженицын, а не его оппоненты.

Прогнозы Солженицына сбываются не потому, что ему мистическим образом были открыты тайны будущего, как когда-то они были открыты Иоанну Богослову, а потому, что он, вслед за Достоевским, признал истинность взгляда на жизнь человека и человечества «вне науки» и стал действовать в согласии с ним. Стоило лишь поверить. А недоумение, непонимание и неприятие из-за того, что «революция нравственная» пока ещё впереди, и она, действительно, некий «новый феномен, который нам предстоит ещё открыть, разглядеть и осуществить». Или, подостоевски, «а беда ваша вся (наша. — П. Ф.) в том, что вам (нам. — П. Ф.) это невероятно».

Достоевский в «Дневнике писателя» писал, что судеб человеческих угадать нельзя, но можно «предчувствовать». И он предчувствовал: «Великая наша Россия, во главе объединённых славян, скажет всему миру, всему европейскому человечеству и цивилизации его своё новое, здоровое и ещё неслыханное миром слово. Слово это будет сказано во благо и воистину уже в соединение всего человечества новым, братским, всемирным союзом, начала которого лежат в гении славян, а преимущественно в духе великого народа русского, столь долго страдавшего, столь много веков обречённого на молчание, но всегда заключавшего в себе великие силы для будущего разъяснения и разрешения многих горьких и самых роковых недоразумений западноевропейской цивилизации» (25, 195-196).

Когда Достоевский говорит о «новом слове», которое должен сказать человечеству русский народ, он, конечно же, имеет в виду не обыкновенное человеческое слово, а то Слово, о котором сказано в Евангелии от Иоанна, что было это Слово — Бог. То Слово, в которое воплотясь, Господь сотворил мир. Верил Достоевский, что русский народ— народ-Богоносец, сохранивший в себе живую веру в Христа и Святую Троицу. «Новое слово» — это поступок, действие, равнозначное подвигу, и сотворить его суждено России. «Жить не по лжи!»— было сказано по-русски и в России. Это то Слово, которое должно стать Делом. Делом самоограничения и раскаяния.