dostoevskiy_i_xx_vek_sbornik_rabot_v_2_tomah / Коллектив авторов - Достоевский и XX век - Том 1 - 2007

(14, 66). Комментируя этот фрагмент романа, издатели тридцатитомника Достоевского пишут: «Федор Павлович сближает с благородным Карлом Моором Ивана, а с коварным Францем — Дмитрия. Как выясняется в дальнейшем, он заблуждается, потому что, подобно Францу Моору, предательскую роль по отношению к отцу и брату играет именно Иван» (15, 537). Являющийся воплощением «карамазовщины», Федор Павлович несет в себе все пороки широкой и противоречивой натуры русского человека: «повышенная чувствительность» и равнодушие к судьбам близких людей, доходящее до жестокости; неверие в Бога и боязнь ада, презрение к «высоким материям» и постоянный к ним интерес; осознание порочности своей натуры и самолюбование, когда «невинное бесстыдство природного божка переходит в наслаждение собственным срамом и падением», «...с подлецами и я подлец. <...> Все подлецы», — заявляет он (14, 159).

Как это ни парадоксально, старший Карамазов сам спровоцировал свое убийство, став режиссером собственной смерти: он «породил» своего убийцу в прямом и переносном смысле, он не воспитал в своих сыновьях ни уважения к себе, ни жалости — лишь отвращение и ненависть. Только Алеша, «ранний человеколюбец», жалеет и по-своему любит отца, неся в своем сердце идеал христианской любви и заповедь «возлюби ближнего, как самого себя». Каждый из сыновей несет в себе отпечаток личности своего отца: безудержность и страстность, денежный расчет и отказ от нравственных ценностей Дмитрия, цинизм и безверие Ивана, сомнения и «карамазовское» в Алеше, равнодушие и беспринципность Смердякова— родовые признаки Карамазовых. Общим и «отцовским» является во всех Карамазовых «сладострастие» насекомых: «Я, брат, это самое насекомое и есть, и это обо мне специально и сказано, — говорит Алеше Дмитрий. — И мы все, Карамазовы, такие же, и в тебе, ангеле, это насекомое живет и в твоей крови бури родит. Это — бури, потому что сладострастье буря, больше бури! Красота— это страшная и ужасная вещь!» (14, 100). Не случайно прокурор в своей обвинительной речи придает обобщенный смысл семейству Карамазовых, отмечая, что «в картине этой семейки как бы мелькают некоторые общие основные элементы нашего современного интеллигентного общества» (15, 125).

Трагедию современного ему общества и семейства Достоевский видит именно в отсутствии «общего и связующего, во что бы все отцы верили», что бы стало основой, «началом порядка, то есть нравственного порядка, конечно, подверженного изменению, прогрессу, поправке, положим так, — но порядка». Вместо этого в обществе и семействе царит «поголовное и сплошное отрицание прежнего (но зато лишь отрицание и ничего положительного)», а все попытки «сказать положительное» свидетельствуют не столько о желании найти «общее и связующее», сколько об «огульном» отрицании всего старого и «безобразного» допущения «всего того, что прежде запрещалось». Какие же высшие идеи могут родиться в среде «отцов», если «сами-то они все вместе утратили целое, потеряли общее, разбились по частям, соединились лишь в отрицательном, да и то кое-как, и разделились все в положительном, а в сущности и сами даже не верят себе ни в чем, ибо говорят с чужого голоса, примкнули к чужой жизни и к чужой идее и потеряли всякую связь с родной русской жизнью» (15, 181).

Что же говорить о более близкой к Достоевскому эпохе начала XX века, когда начали сбываться все самые мрачные прогнозы «великого духовидца». Касается это

и развития и воплощении в русской литературе начала века идеи семьи Достоевского, в которой, как в фокусе, отразились все самые глубокие противоречия эпохи.

В рассказе JI. Андреева «Мысль» представлен герой, судьба которого является трагическим результатом воспитания в недрах «случайного семейства», итогом безыдейности отцов и собственных заблуждений. Сюжет рассказа не просто явственно ориентирован на идеологические и сюжетные линии творчества Достоевского. Герой прямо ссылается на Достоевского, строя свою поведенческую модель как антагонистическую по отношению к Раскольникову. Убивший своего друга, Антон Игнатьевич Керженцев вспоминает Раскольникова, «этого так жалко и так нелепо погибшего человека», как говорит о нем герой, почти дословно цитируя слова Раскольникова о себе как о «слепо, безнадежно, глухо и глупо, по какому-то приговору слепой судьбы» (6, 417) погибшем человеке. Убийство, которое совершил Керженцев — тоже «идейное убийство», тоже совершенное ради «самопроверки» и «самоутверждения». Называя себя «двойственником», Керженцев еще более идентифицирует себя с героем Достоевского.

Самое главное, что волновало героя— каким он будет после убийства. Керженцев явно учел «ошибки» и просчеты Раскольникова: «Не скажу, чтобы я пришел к полной уверенности в своем спокойствии, — подобной уверенности не могло создаться у мыслящего человека, предвидящего все случайности. Но, собрав тщательно все данные из своего прошлого, приняв в расчет силу моей воли, крепость неистощенной нервной системы, глубокое и искреннее презрение к ходячей морали, я мог питать относительную уверенность в благополучном исходе предприятия»24. Керженцеву «было весело» от того, что он сумел «это сделать так хорошо и ловко», и он «смотрел в глаза, прямо в глаза тем, кому смело и свободно лгал». Но более всего был горд герой тем, что «совершенно не испытывал угрызений совести, что мне и нужно было самому себе доказать»25. «Ожесточенная совесть» Раскольникова тоже «не нашла никакой особенно ужасной вины в его прошедшем», кроме разве простого промаху, который со всяким мог случиться» (6, 417), но, в отличие, от своего предшественника, сохранившего «чистоту идеи» и не воспользовавшегося деньгами убитой им старухи, Керженцев «с особенным удовольствием вспоминает menu ненужно роскошного обеда, который он задал себе на украденные деньги и с аппетитом съел»26.

Герой пытается разобраться в истоках своей личности, своего мироотношения и преступления и понимает, что эти истоки — в его взаимоотношениях с отцом, представляющих из себя «жестокую битву», победа в которой «недешево досталась» герою. «Очень умный и талантливый», старший Керженцев был адвокатом и заставлял своими речами «плакать не только нервных дам, но и серьезных, уравновешенных людей». Только младшего Керженцева его речи не трогали, так как он знал, что отец сам «ничего не понимает из того, что говорит. У него много было знаний, много мыслей и еще больше слов; и слова и мысли, и знания часто комбинировались очень удачно и красиво, но он сам ничего в этом не понимал. Я часто сомневался даже, существует ли он, — до того весь он был вовне, в звуках и жестах, и мне часто казалось, что это не человек, а мелькающий в синематографе образ, соединенный с граммофоном. Он не понимал, что он человек, что сейчас он живет, а потом умрет, и ничего не искал. И когда он ложился в постель, переставал двигаться и засыпал, он, наверное, не видел никаких снов и переставал существо-

вать»27. Этот «фантом», претендовавший на звание отца, представлялся герою «жалким, картонным паяцем, по недоразумению считавшимся человеком»28. Трагедия Керженцева — это трагедия абсолютного непонимания между отцом и сыном: «Души моей он не знал, а весь внешний распорядок моей жизни возмущал его, ибо не вкладывался в его понимание»29. Не унаследовавший от отца ни одной «великодушной идеи», не ощущавший с его стороны ни любви, ни поддержки, младший Керженцев был предоставлен самому себе, своим бредовым идеям и мыслям, среди которых не было ни одной, что могла спасти, защитить его от «самоубийственного убийства» друга.

Единственным условием правильного воспитания Достоевский полагал любовь. Но любовь тоже «есть труд, даже любви надобно учиться». Писатель убежден: если «родители добры, если любовь их к детям ревностна и горяча, то дети многое простят им и многое забудут потом не только из комического и безобразного, но даже не осудят их безапелляционно за иные совсем уже дурные дела их; напротив, сердца их непременно найдут смягчающие обстоятельства» (25, 191). Но дети, вышедшие из семейств «несогласных и ожесточенных», и в тридцать лет эпизоды из своего детства будут припоминать «с озлобленным чувством и презрением». Они «возненавидят свои воспоминания, проклянут свое бывшее родное гнездо и тех, кто был с ними в этом гнезде!» (25, 192). И эта ненависть станет благодатной почвой для страшных «чугунных идей», которыми может заразиться надломленная юношеская душа.

Весьма выразительно воплощает идею всеобщего «распада», деградации личности и разрушения всех межчеловеческих связей образ «случайного семейства» в романе А. Белого «Петербург». Отсутствие всякой любви и привязанности между супругами Аблеуховыми, каждый из которых жил своей жизнью, не могло не сказаться и на их взаимоотношениях с сыном, зачатым «между улыбками: похоти и покорности». «Удивительно ли, что Николай Аполлонович стал сочетанием отвращения, перепуга и похоти? Надо было приняться за воспитание ужаса, порожденного ими: очеловечивать ужас.

Они ж раздували...

И, раздувши до крайности ужас, поразбежались от ужаса; Аполлон Аполлонович — управлять департаментом; Анна Петровна — удовлетворять половое влечение с Манталини (с артистом); Николай Аполлонович — в философию, в собрания, к усикам. Их домашний очаг превратился в сток мерзости»30.

Неудивительно так же и то, что отец называл своего сына «негодяем» и «ублюдком», задумываясь, «родной ли ему его сын? Сын — может, ведь, оказаться сыном Анны Петровны, благодаря случайному преобладанию матерней крови; а в матерней крови», как узнал старший Аблеухов из справочника, «оказалась поповская кровь», которая, как он полагал, «изгадила аблеуховский род, подарив просто гаденьким сыном»31. А между тем, Белый подчеркивает сходство отца и сына, которое проявляется как во внешности (огромные васильковые глаза), так и в привычках и склонностях. «Николай Аполлонович, так же, как и Аполлон Аполлонович, сам с собою разговаривал. Движения его были стремительны, как движения папаши; как Аполлон Аполлонович, отличался невзрачным росточком, беспокойными взглядами улыбавшегося лица; когда погружался в серьезное созерцание, взгляд окаменевал: сухо, четко и холодно, выступали линии совершенно белого лика, подобного иконо-

писному»32, оба «переперчивали суп», оба увлекались восточной экзотикой, облачаясь в халаты и татарские ермолки. Но «Николай Аполлонович проклинал свое бренное существование и, поскольку был образом и подобием он отца, он — проклял отца; богоподобие его должно было отца ненавидеть. Николай Аполлонович отца чувственно знал, до мельчайших изгибов и до невнятных дрожаний; был чувственно абсолютно равен отцу; он не знал, где кончается он и где в нем начинается этот сенатор, носитель искристых знаков на золотом расшитой груди; он не то что представил, скорей пережил себя — в пышном мундире; и что-то заставило его привскочить перед бело-золотым старичком... <...>

Когда оба соприкасались друг с другом, то они являли подобие двух повернутых друг на друга отдушин; и пробегал неприятный сквознячок»33.

Пространство, в котором существует «случайное семейство» Аблеуховых, пронизано этим «сквозняком», уничтожающим тепло, добросердечность, естественность и уют семейного очага. Пространство дома сенатора, насквозь вымороженного, создается такими деталями, как подобные снеговым сугробам белые чехлы на мебели, «стены— снег, а не стены», «холодно посверкивающее со стен ледяное стекло». Этот холод проник в душу Николая Аполлоновича, с детства «круговращавшегося во льдах», и потому «самые страстные чувства переживались им как-то не так, воспламенялся не так он, не по-хорошему, холодно». В холоде дома Аблеуховых — идея всеобщего духовного оледенения, которое наступает как следствие утраты личностью всех межчеловеческих связей.

В «Дневнике писателя» за июль-август 1877 года есть глава «Фантастическая речь председателя суда», написанная Достоевским под впечатлением суда над семейством Джунковских, которых судили за жестокое обращение с детьми, но оправдали. Достоевский предает родителей, истязавших своих детей, суду их собственной совести. Писатель полагает, что ненавидеть своих детей — «вещь, в сущности, почти неестественная, а потому невозможная. Ненавидеть же столь малых еще детей — вещь безрассудная и даже смешная» (25, 188). К такой ненависти родители могут прийти из-за лености, равнодушия, «ленивой отвычки от исполнения такой первейшей естественной и высшей гражданской обязанности, как воспитание собственных детей, действительно могут породить даже нелюбовь к ним, почти ненависть, почти чувство личной какой-то мести к ним, особенно по мере их возрастания, по мере все возрастающих природных требований их, по мере вашего сознания о том, что для них много надо сделать, много потрудиться, а стало быть, много им пожертвовать из собственного вседовольного отъединения и покоя» (25, 188-189). Ненависть к собственным детям будет возрастать по мере того, как будут возрастать «шалости оставленных в пренебрежении детей», по мере того, как будут все более укореняться в них «дурные привычки, видимое извращение умов и сердец» (25, 188-189).

Чувствуя свое унизительное положение, терпя издевательства, ребенок ожесточается, в голове его рождаются «самые фантастические извращенные и цинические

мечты», он окончательно теряет любовь к родному гнезду, к родителям, которые не дорожат им, не считаются с его человеческим достоинством, свойственным даже самому малому ребенку. Но «ленивые» родители не думают, что «эти мысли, а главное — сильные, хотя и детские впечатления эти он унесет потом в жизнь и проносит их в сердце своем, может быть, до самой могилы» (25, 189).

гнетущие даже заботы, на слабость средств, на бедность даже». Для других же, причем часто именно для «достаточных родителей», воспитание собственных детей — «самый гнетущий труд и самый тяжелый долг». Такие родители стремятся откупиться от своего родительского долга деньгами, а если денег нет, то прибегают «к строгости, к жестокости, к истязанию, к розге». Писатель полагает, что само по себе наказание — продукт родительской лени, ее неизбежный результат: «Все, что можно бы сделать трудом и любовью, неустанной работой над детьми и с детьми, все, чего можно достигнуть рассудком, разъяснением, внушением, терпением, воспитанием и примером, — всего того слабые, ленивые, но нетерпеливые отцы полагают всего чаще достигнуть розгой: "Не разъясню, а прикажу, не внушу, а заставлю"» (25, 190).

Результатом такого воспитания становится не исправление, а развращение ребенка: хитрый, скрытный, он «непременно покорится и обманет» (25, 190). Ребенка же «слабого, трусливого и сердцем нежного» просто забьют. «Наконец, ребенка доброго, простодушного, с сердцем прямым и открытым — вы сначала измучаете, а потом ожесточите и потеряете его сердце» (25, 190). Именно это произошло с незаконным сыном Федора Павловича Карамазова Смердяковым.

«Случайным» маленьким человечком, истинным «выкидышем» общества является герой повести A.M. Ремизова «Часы» — «всем мешавший и всеми отгоняемый», и потому всех ненавидящий Костя Клочков. И если Смердяков посягнул на жизнь отца ради самоутверждения и судорожного желания отстоять право своей личности на человеческую значимость, пусть даже выраженную в таком уродливом виде, как способность лишить жизни другого человека, то Костя решается на самый великий с его точки зрения поступок — он хочет остановить само Время, и тем самым доказать всем окружающим, что от него тоже что-то в этом мире зависит. Взаимоотношения старшего и младшего поколения Клочковых строятся только на «товарно-денежных» отношениях. Клочков-старший многими отвратительными внешними и внутренними признаками напоминает старшего Карамазова: «полураздетый и грязный, источенный сухоткою», с «беззубым слюнявым ртом», «вытаращенными мутными глазами, трясущимися руками», «самоглот: съесть может сладостей, сколько влезет». У своих родных он вызывает лишь ненависть и отвращение: «Жену ты свою отравил, проклятый, поганый, ты всех детей отравил, и этого идиота на свет вывел, а сам как собака на сене!» — вырывается злоба из души невестки34.

Все в доме Клочковых дышит неблагополучием: и нескладная жизнь молодых, и «старческая собачья жизнь» Клочкова-старшего, и полная унижений жизнь родившегося «идиотом» Кости. Костин клинический идиотизм, коррелируя с «идиотизмом» героев Достоевского, является в то же время «снижением», профанированием оного, как и алчно-отвратительное поедание шоколада стариком Клочковым пародирует «сластолюбие» Федора Павловича. В свойственной для Ремизова манере образ старика Клочкова открыто символизируется: «Был старик похож на то страшное в жизни человеческой — на неизбежное, оно вот так же стережет на пороге всякое жилье, оно стоит под дверьми обреченных домов и, подслушав счастливое слово, открывает чуть видную щелку для глухой неизбежной беды»35.

Дом Клочковых — эйдологический символ семейного и социального неблагополучия окружающего мира. Знала Катя Клочкова, что «неудача стережет их дом, а счастье так редко, — приотворит счастье дверь, выглянет, и уж нет его, и след простыл. Только не знала она, всегда и везде ли так, или только у них, с ними, в их доме»36. Трагедийную окраску роману Ремизова придает ответ на этот вопрос: «Везде». Дом-Россия охвачен страшной болезнью разложения и распада, которая вот-вот взорвет изнутри и разрушит до основания те благополучные островки, которые еще существуют в этом мире. Не случайно именно Домом, «российским старым домом» называет Россию в «Окаянных днях» И.А. Бунин, переживая революцию как гибельную катастрофу для семьи под названием «русский народ»: «Сон, дикий сон! Давно ли все это было — сила, богатство, полнота жизни — и все это было наше, наш дом, Россия!

Полтава, городской сад. Екатеринослав, Севастополь, залив, Графская пристань, блестящие морские офицеры и матросы, длинная шлюпка в десять гребцов... Сибирь, Москва, меха, драгоценности, сибирский экспресс, монастыри, соборы, Астрахань, Баку... И всему конец!»37

Обращаясь к родителям, Достоевский говорит от имени общества, государства, отечества: «Вы отцы, они ваши дети, вы современная Россия, они будущая: что же будет с Россией, если русские отцы будут уклоняться от своего гражданского долга и станут искать уединения или, лучше сказать, отъединения, ленивого и цинического, от общества, народа своего и самых первейших обязанностей. Всего ужаснее то, что это так распространено...» (25, 192). Таким образом, в воспитании подрастающего поколения Достоевский видит не только личное дело родителей, но их гражданский долг, который они обязаны выполнять со всем подобающим старанием и ответственностью за будущее своей страны: «Пусть мы умрем, но останутся дети наши, а после них — их дети», — писал Достоевский в романе «Подросток». «Что мы готовим России?» — с ужасом спрашивал Достоевский безответственных родителей. Достоевский верил в нравственную силу юности, которая, как он полагал, «всегда сыщет себе дорогу уже одним инстинктом», и все же был убежден, что старшее поколение не должно оставлять молодежь без нравственного попечения, особенно в неустойчивые, переходные эпохи. Молодые люди обречены сами «отыскивать себе идеалы и высший смысл жизни», сами выбирают себе учителей, и «это-то отъединение их, это-то оставление на собственные силы и ужасно, — уверен Достоевский. — Это вопрос слишком, слишком значительный в теперешний момент, в теперешний миг нашей жизни. Наша молодежь так поставлена, что решительно нигде не находит никаких указаний на высший смысл жизни. От наших умных людей и вообще от руководителей своих она может заимствовать в наше время, повторяю это, скорее лишь взгляд сатирический, но уже ничего положительного, — то есть во что верить, что уважать, обожать, к чему стремиться, — а все это так нужно, так необходимо молодежи, всего этого она жаждет и жаждала всегда, во все века и везде!» (24, 51). Но какие «указания» могут получить «русские мальчики» от отцов, которые запутались в своих собственных противоречиях.

В черновых набросках к «Подростку» Достоевский характеризует Версилова: «две деятельности... в одной ... он великий праведник... в другой... страшный преступник. Здесь — страсть, с которой не хочет и не может бороться. Там — идеал, его очищающий, и подвиг умиления и умилительной деятельности... Делает зло

спокойно и даже добродушно» (16, 8). В нем сочетается «самая подлая грубость с самым утонченным великодушием... и обаятелен, и отвратителен» (16, 7). Самое страшное, что в сознании Версилова «исчезли и стерлись определения и границы добра и зла» (16, 7). Сына Версилова поражает, насколько глубоко несоответствие между проповедуемыми отцом идеями и слабостью, а порой и низостью его действительных проявлений: «В домашней жизни то капризен... то... терпелив как ангел. Сведенных детей то ненавидит, то страстно любит» (16, 112). Версилов «действительно проповедовал христианство, но был мрачен, переменчив, капризен, и весел, и ипохондрик, и мелочен, и великодушен, и великая идея, и цинизм». Все это, как замечает Достоевский, происходило «от внутреннего беспорядка» (16, 112), порождаемого отсутствием нравственной руководящей идеи, которую отец Версилов мог бы передать своему сыну. И даже когда отец говорит Аркадию: «Надо веровать в Бога, мой милый... прочти десять заповедей... их исполни» (13, 172-174), он не может быть убедителен, так как сам Закону Божию не послушен, более того, всем образом своей жизни и своих убеждений его опровергает, будучи «атеистом не по убеждению только, а всецело» (16, 9).

Молодое поколение, выросшее без идеалов, без высшей идеи, является, по Достоевскому, «продуктом и следствием каких-то особых роковых законов и предопределений, которые стоят над всем интеллигентным слоем русского общества уже чуть ли не два века сряду, почти вплоть до великих реформ нынешнего царствования? Нет, видно, двухсотлетняя оторванность от почвы и от всякого дела не спускаются даром. Винить недостаточно, надо искать и лекарств». Писатель убежден, что такие лекарства есть: они в вере и в народе, «в святынях его и в нашем соединении с ним» (24, 52).

Воспитание верований и убеждений тем более важно, что, как полагал Достоевский, «теперешний юный народ» очень сильно отличается от предшествующих поколений: они «как-то решительнее и гораздо короче на сомнения и размышления». Если «прежние», надумав какие-нибудь фантастические проекты, их «не исполняли и много что поверяли их под клятвою какому-нибудь товарищу, а теперешние надумают да и выполнят». Если прежнее поколение «связывало и чувство их долга, ощущение обязанности, — к отцам, к матерям, к известным верованиям и принципам», то в нынешнем «связи эти и ощущения стали несколько слабее. Меньше удержу и внешнего и внутреннего, в себе самом заключающегося». Поэтому из современной молодежи очень легко сделать «настеганное стадо» (24, 51), лишь уверив молодых людей в том, что «они собраны во имя чего-то высшего и прекрасного, во имя какого-то удивительного самопожертвования для величайших целей» (24, 52).

Появление разрушительных нигилистических и революционных идей Достоевский напрямую связывал с идейным крахом старшего поколения, оставившего в воспоминаниях «цинизм, глумление, безжалостные посягновения на первые нежные святые верования детей; затем нередко открытый разврат отцов и матерей, с уверением и научением, что так и следует, что это-то и есть истинные "трезвые" отношения. Прибавьте множество расстроившихся состояний, а вследствие того нетерпеливое недовольство, громкие слова, прикрывающие лишь эгоистическую, мелкую злобу за материальные неудачи, — о, юноши могли это наконец разобрать и осмыслить! А так как юность чиста, светла и великодушна, то, конечно, могло случиться, что иные из юношей не захотели пойти за такими отцами и отвергли их "трезвые"

наставления» (22, 102). Такое «либеральное воспитание» произвело «совсем обратные следствия», и юноши и подростки стали искать новых путей, прямо начав с «отпора тому ненавистному циклу идей, которые встретили они в детстве, в своих жалких родных гнездах» (22, 102).

Так, Степан Трофимович сознает, что во многом виноват в том, какими убеждениями руководствуется его сын. Если Степан Трофимович во всем сомневался, то мысли Петруши были «спокойны, несмотря на торопливый вид, отчетливы и окончательны» (10, 143). Метания отца от веры к безверию обернулись в сыне оголтелым атеизмом: он призывает к «разрушению церквей» (10, 246) и разглагольствует: «Об атеизме говорили и, уж разумеется, Бога раскассировали» (10, 180). Идеи старшего Верховенского о всеобщем счастье обратились в кровавые теории. Благородство и добродушие отца в сыне переродились в лицемерие, хитрость, жестокость. Петр— «фальшивый, порочный молодой человек» (10, 282), «клоп, невежда, дуралей, не понимающий ничего в России» (10, 193). Так сын увеличивает «грязный багаж» своего отца.

Достоевский предупреждал, что «во времена переходные, во времена потрясений в жизни людей, сомнений и отрицаний, скептицизма и шатости в основных общественных убеждениях» (21, 131) особенно сильна опасность «заражения» ложными, губительными «идейками», позволяющими человеку, не считая себя мерзавцем и даже не будучи им, делать «явную и бесспорную мерзость». В этом видит Достоевский «самую болезненную и грустную черту» своего времени. В таких условиях бессмысленно требовать от молодежи «стойкости» и «зрелости убеждений» — ведь их не было даже у их отцов, «а теперь менее чем когда-нибудь есть». «Наши юные люди наших интеллигентных сословий, развитые в семействах своих, в которых всего чаще встречаете теперь недовольство, нетерпение, грубость невежества (несмотря на интеллигентность классов) и где почти повсеместно настоящее образование заменяется лишь нахальным отрицанием с чужого голоса; где материальные побуждения господствуют над всякой высшей идеей; где дети воспитываются без почвы, вне естественной правды, в неуважении или в равнодушии к отечеству и в насмешливом презрении к народу, так особенно распространяющемся в последнее время, — тут ли, из этого ли родника наши юные люди почерпнут правду и безошибочность направления своих первых шагов в жизни?» «Начало зла» Достоевский видит в наследовании сыновьями ложных идей своих отцов, в «вековом национальном подавлении в себе всякой независимости мысли, в понятии о сане европейца под непременным условием неуважения к самому себе как к русскому человеку» (21, 132).

Что можно ожидать от юношей, если «с самого первого детства своего эти дети встречали в семействах своих один лишь цинизм, высокомерное и равнодушное (большею частию) отрицание; если слово "отечество" произносилось перед ними не иначе как с насмешливой складкой, если к делу России все воспитывающие их относились с презрением или равнодушием; если великодушнейшие из отцов и воспитателей их твердили им лишь об идеях "общечеловеческих"; если еще в детстве их прогоняли их нянек за то, что те над колыбельками их читали "Богородицу"» (21, 134-135).

Может ли Петр Верховенский любить и жалеть свой народ, если для его отца «Россия есть слишком великое недоразумение». «Я скорее древний язычник», «рус-

екая деревня, за тысячу лет, дала нам лишь одного комаринского», — красуется своими «парадоксами» Верховенский. Народ, «русские мужички» для него — «вшивые головы», которых он отдаст «в обмен за одну Рашель» (10, 31, 33). Может ли привить своему сыну уважение к родине Версилов, если он «любит Россию, но зато и отрицает ее вполне» (13, 455). А старший Карамазов рассуждает: «...русского мужика, вообще говоря, надо пороть. Я это всегда утверждал. Мужик наш мошенник, его жалеть не стоит, и хорошо еще, что дерут его иной раз и теперь. Русская земля крепка березой. Истребят леса — пропадет земля русская. Я за умных людей стою. Мужиков мы драть перестали с большого ума, а те сами себя пороть продолжают. И хорошо делают. В ту же меру мерится, в ту же и возмерится, или как это там...

Одним словом, возмерится. А Россия свинство. Друг мой, если бы ты знал, как я ненавижу Россию... то есть не Россию, а все эти пороки... а пожалуй что и Россию» (14, 122). О религии он говорит: «Взять бы всю эту мистику да разом по всей русской земле и упразднить, чтоб окончательно всех дураков обрезонить. А серебра-то, золота сколько бы на монетный двор поступило!» (14, 123).

Рассказывая в «Дневнике писателя» об убийстве мещанки Перовой и о самоубийстве ее убийцы, Достоевский более всего озабочен тем впечатлением, которое произвело это само по себе страшное происшествие на сыновей убитой, мальчиков 9 и 12 лет, ставших свидетелями злодеяния. «Вот опять "случайное семейство",— горестно восклицает писатель, — опять дети с мрачными впечатлениями в юной душе. Мрачная картина останется в их душах навеки и может болезненно надорвать юную гордость еще с тех дней,

...когда нам новы Все впечатленья бытия,

а из того не по силам задачи, раннее страдание самолюбия, краска ложного стыда за прошлое и глухая, замкнувшаяся в себе ненависть к людям, и это, может быть, во весь век» (22, 8). Вот почему, убежден Достоевский, ребенок с детства должен быть окружен любовью и лаской. Это не только создаст атмосферу счастливого детства, но и укрепит душу ребенка, даст ему силы в борьбе с жизненными невзгодами. И, напротив, чувство покинутости, отторженности в родной семье, отсутствие ласки и любви со стороны родителей могут привести к самым печальным последствиям. Поэтому главное, что волнует писателя — «что унесут дорогого и святого из детства в жизнь современные дети» (25, 180).

Писатели начала XX века подтвердили худшие опасения Достоевского, показав, что распад русских патриархальных семейных устоев привел Россию к катастрофе, когда ничего и никого не уважающие «русские мальчики», мечтающие о переделке мира «на новых основаниях», получили власть и возможность реализовать свои «чугунные идеи».

Таким образом, представления Достоевского о роли семьи во всей полноте воплощаются в русской литературе начала XX века. Нельзя, конечно, отрицать влияния JI.H. Толстого, И.С. Тургенева, А.П. Чехова на изображение семейных отношений писателями начала XX столетия, и всё же преобладание здесь традиции Достоевского проявляется явственно.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Владимирцев В.П. Поэтика «Дневника писателя» Ф.М. Достоевского: Этнографическое впечатление и авторская мысль. Иркутск, 1998. С. 33.

2Щенников Г.К. Целостность Достоевского. Екатеринбург, 2001. С. 190.

3Бунин И.А. Окаянные дни / Сост. А.В. Кочетков; вступит, ст. О.Н. Михайлова. М., 1991. С. 49.

4Там же. С. 58.

5Бунин И.А. Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. М, 1988. С. 226.

6Там же. С. 4.

7Там же. С. 332.

8Там же. С. 272.

9Зайцев Б.К. Сочинения: В 3 т. Т. 1. М., 1993. С. 148.

юБунин И.А. Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. М., 1988. С. 272.

п Зайцев Б.К. Сочинения: В 3 т. Т. 1. С. 153.

12 Там же. С. 154.

13 Бунин И.А. Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. С. 273.

14 Там же. С. 276.

15 Там же. С. 267.

16 Зайцев Б.К Сочинения: В 3 т. Т. 1. С. 147.

17 Там же. С. 148.

18 Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. Т. 1. М., 1989. С. 181-182. 19 Там же. С. 181.

20 Бунин И.А. Окаянные дни. С. 42.

2] Там же. С. 65.

22Мелетинский Е.М. Заметки о творчестве Достоевского. М., 1989. С. 126.

23Фокин П. Категория «отцовства» в идейно-художественной системе Ф.М. Достоевского // Три века русской литературы: Актуальные аспекты изучения: Межвуз. сб. науч. трудов. Вып. 2. / Под ред. О.Ю. Юрьевой. Иркутск, 2003. С. 19.

24Андреев Л. Собр. соч.: В 6 т. Т. 1. Рассказы 1989-1903. М., 1990. С. 387.

25Там же. С. 388.

26Там же.

27Там же. С. 398.

28Там же. С. 399.

29Там же.

30Белый А. Сочинения: В 2 т. Т. 2. Проза. М., 1990. С. 248.

31 Там же. С. 128.

32Там же. С. 34.

33Там же. С. 76.

34Ремизов A.M. Часы: роман II Ремизов A.M. Неуемный бубен: Роман, повести, рассказы, сказки, воспоминания. Кишинев, 1988. С. 227.

35Там же. С. 229.

36Там же. С. 231.

37Бунин И.А. Окаянные дни. С. 132.