dostoevskiy_i_xx_vek_sbornik_rabot_v_2_tomah / Коллектив авторов - Достоевский и XX век - Том 1 - 2007

540 Ольга Юрьева

сходном виде. Одной из главных общих идей произведений Бунина и Шмелева становится идея Бога, выполняющая роль структурообразующего и смыслообразующего фактора в построении образа семьи. Многие современники и исследователи упрекали Бунина в безверии, усматривая в его произведениях не христианское, а скорее языческое и буддийское начало. Не отрицая наличия языческих и буддийских настроений в его произведениях, все же настаиваем на мысли о преобладании христианской традиции в мироотношении писателя. Это особенно явственно проявляется в автобиографической прозе Бунина. В самые отчаянные и страшные дни своей жизни Бунин писал: «Так все жутко и гадко вокруг, что тянет в церкви, в эти последние убежища, еще не залитые потопом грязи, зверства. Только слишком много было оперы, хорошо только порою: дико-страстные вопли, рыдания, за которыми целые века скорби, бесприютности, восток, древность, скитания — и Единый, перед Коим можно излить душу то в отчаянной, детски-горестной жалобе, за душу хватающей своим криком, то в мрачном, свирепо-грозном, все понижающемся реве»3 . В смутные революционные дни Бунин, стараясь преодолеть «тягостную, тревожащую душу пустоту», заходил в собор: «Вошел, и, как всегда за последнее время, церковная красота, этот остров "старого" мира в море грязи, подлости и низости "нового" тронули необыкновенно. Какое вечернее небо в окнах! В алтаре, в глубине, окна уже лилово синели — любимое мое. Милые девичьи личики у певших в хоре, на головах белые покрывала с золотым крестиком на лбу, в руках ноты и золотые огоньки маленьких восковых свечей — все это так прелестно, что, слушая и глядя, очень плакал. Шел домой, — чувство легкости, молодости. И наряду с этим — какая тоска, какая боль!»4

На первой же странице повествования в «Жизни Арсеньева» звучат религиознодуховные тексты, молитвы, восстанавливающие ту родовую память, что определяет связь поколений и времен: «В Духов день призывает церковь за литургией "сотворить память всем от века умершим". Она возносит в этот день прекрасную и полную глубокого смысла молитву:

— Вси рабы твоя, Боже, упокой во дворех твоих и в недрах Авраама, от Адама даже до днесь послужившая тебе чисто отцы и братии наши, други и сродники!

Разве случайно сказано здесь о служении? И разве не радость чувствовать свою связь, соучастие с "отцы и братии наши, други и сродники", некогда совершавшими это служение? Исповедовали наши древнейшие пращуры учение "о чистом, непрерывном пути Отца всякой жизни", переходящего от смертных родителей к смертным чадам их — жизнью бессмертной, "непрерывной", веру в то, что это волей Агни заповедано блюсти чистоту, непрерывность крови, породы, дабы не был "осквернен", то есть прерван этот "путь", и что с каждым рождением должна все более очищаться кровь рождающихся и возрастать их родство, близость с ним, единым Отцом всего сущего»5 .

Нетрудно заметить, что в представлениях Бунина об истинном дворянском семействе воплотились размышления Достоевского о миссии и роли дворянства в пореформенной России, которые он высказал в романе «Подросток». Выделяя в национальной типологии характеров «русский тип дворянства», Достоевский утверждал, что он «никогда не походил на европейский». Герой романа Версилов говорит: «Наше дворянство и теперь, потеряв права, могло бы оставаться высшим сословием, в виде хранителя чести, света, науки и высшей идеи и, что главное, не замыкаясь уже в отдельную касту, что было бы смертью идеи. Напротив, ворота в сословие

отворены у нас уже слишком издавна; теперь же пришло время их отворить окончательно. Пусть всякий подвиг чести, науки и доблести даст у нас право всякому примкнуть к верхнему разряду людей. Таким образом, сословие само собою обращается лишь в собрание лучших людей, в смысле буквальном и истинном, а не в прежнем смысле привилегированной касты. В этом новом или, лучше, обновленном виде могло бы удержаться сословие» (13, 177-178).

Родовая гордость Бунина далека от «сословной спеси». Он горд тем, что его род, корнями своими уходящий в древность, славен был своими делами, служением отечеству и культуре, но был, как он признавался, вполне равнодушен «не только к своей голубой крови, но и к полной утрате всего того, что было связано с нею»6. Семейный уклад мелкопоместного дворянства, как и «склад средней дворянской жизни» имел, по Бунину, «много общего со складом богатой мужицкой жизни по своей домовитости и сельскому старосветскому благополучию»7. Понятия «благочестия» еще более сближают различные сословия, так как исключают из ценностной ориентации социально-оценочные критерии. Аксиология русского семейства едина и универсальна — это явственно видно из сопоставления изображения в русской литературе семейств, принадлежащих к различным сословиям.

Достоевский был убежден, что «маленькие, детские души требуют беспрерывного и неустанного соприкосновения» с родительскими душами. Дети хотят, чтобы их родители были «всегда духовно на горе, как предмет любви, великого нелицемерного уважения и прекрасного подражания. Наука наукой, а отец перед детьми всегда должен быть как бы добрым, наглядным примером всего того нравственного вывода, который умы и сердца могут почерпнуть из науки. Сердечная, всегда наглядная для них забота ваша о них, любовь ваша к ним согрели бы как теплым лучом все посеянное в их душах, и плод вышел бы, конечно, обильный и добрый» (25, 189-190). Родители — центр мира для ребенка из «благочестивого семейства». Эта идея становится центральной в произведениях И. Шмелева, Б. Зайцева, И. Бунина, М. Булгакова, а потом и В. Распутина, и Ф. Абрамова, и других русских писателей XX столетия, обращавшихся к изображению русского семейства. Гордость за отца переполняла душу маленького Ванюши Шмелева, а любовную и благодарную память о нем он пронес через всю жизнь. Бунин вспоминает, что в те времена, когда мир для него ограничивался усадьбой, домом и самыми близкими, он «не только заметил и почувствовал отца, его родное существование, но и разглядел его, сильного, бодрого, беспечного, вспыльчивого, но необыкновенно отходчивого, великодушного, терпеть не могшего людей злых, злопамятных». Перед нами — типичный образ деревенского дворянского, да и, как полагает Бунин, русского обломовского существования: отец «никогда ничего не делает», проводя «свои дни в счастливой праздности». Маленького сына привлекала его «отважная наружность, прямота переменчивого характера, больше же всего, кажется тем, что был когда-то на войне в каком-то Севастополе, а теперь охотник, удивительный стрелок, — он попадал в двугривенный, подброшенный в воздух, — и так хорошо, задушевно, а когда нужно, так ловко, подмывающе играет на гитаре песни, какие-то старинные, счастливых дедовских времен...»8

Для маленького Жени, героя автобиографической повести Б.К. Зайцева «Заря» в слове «отец» «заключалось все могущественное и интересное, что возможно представить о человеке. Он мог одолеть что угодно, устроить всякое дело; он был охотник. Стрелял волков и медведей где-то в дебрях, в Чертоломе, и ничего не боялся»9.

542 Ольга Юрьева

Для героя Бунина мать была «совсем особым существом среди всех прочих, нераздельным с моим собственным, я заметил, почувствовал ее, вероятно, тогда же, когда и себя самого...

С матерью связана самая горькая любовь всей моей жизни. Всё и все, кого любим мы, есть наша мука, — чего стоит один этот вечный страх потери любимого. А я с младенчества нес великое бремя моей неизменной любви к ней, — к той, которая, давши мне жизнь, поразила мою душу именно мукой, поразила тем более, что, в силу любви, из коей состояла вся ее душа, была она и воплощенной печа-

лью: сколько слез видел я ребенком на ее глазах, сколько горестных песен слышал из ее уст!» 10

Тот же ужас поразил сердце маленького героя повести Зайцева при мысли: «Вдруг умрет мама теперь же, через месяц, год? Этого он не мог вынести; как стоял у окна — залился долгим плачем, долгим, неутешным. <...>

Много раз с тех пор, в зрелые годы, думал он об этом, но тот вечер, когда впервые был поставлен вопрос, — тот осенний мрачный вечер нельзя было вычеркнуть ничем»11. По-другому не может быть в детстве, когда «мама» «обнимает три четверти жизни». Она— «светлый дух», она защитит, утешит, вылечит. «В большом доме, где копошатся дети, снова и постоянно проходит светлым видением она, далекая от радостей, ясная, и вся в любви мама» 12.

Идея преемственности поколений особенно волновала Достоевского в связи с проблемой «русского семейства». Рассуждая о государственной ответственности родителей за воспитание детей, Достоевский писал: «...без зачатков положительного и прекрасного нельзя выходить человеку в жизнь из детства, без зачатков положительного и прекрасного нельзя пускать поколение в путь», нужна «связующая, общая, нравственная и гражданская идея». Без нее нельзя «взрастить поколение и пустить его в жизнь!» (25, 181). В «благочестивом семействе» Шмелевых исполнена мечта Достоевского о нравственном воспитании в семье, основанном на любви и взаимопонимании, на сердечной связи поколений, объединенных верой и памятью.

Известно, что Н. Федоров утверждал, что любовь к родителям является необходимым условием и предпосылкой всеобщего братства: «Братья мы только по любви к отцам», — часто повторял философ «общего дела». Рисуя «случайное» семейство, Достоевский показывает ситуацию, крайне антагонистическую по отношению к федоровской идее: отец Карамазов — существо отвратительное, гадкое, не достойное ни любви, ни почитания. И, тем не менее, Алеша искренне привязан к отцу, прощает ему все, несмотря ни на что, любит его, даже нежен с ним. И только такое отношение оказывается нравственно плодотворным и воздействует даже на живущего в «скверне» «безвременного старика» Федора Павловича. Истинной жертвенной любовью любит своего, казалось бы, ничтожного, исковерканного, сломленного отца Илюша Снегирев.

В «благочестивом» семействе, показанном в романе Шмелева «Лето Господне», христианские и человеческие добродетели передаются как самое драгоценное наследство из поколения в поколение, от отца — сыну, и в непрерывности повторения и воспроизведения этого духовного наследия видит Шмелев сущность материального, земного проявления идеи бессмертия.

Главное, что выносит ребенок из «благочестивого семейства» — чувство защищенности, которое складывается в детстве и сопровождает человека всю жизнь, по-

могая ему преодолевать трудности жизни. Бунин вспоминает «какой-то зимний вечер с ужасным и очаровательным снежным ураганом за стенами, — ужасным потому, что все говорили, что это всегда так бывает "на Сорок Мучеников", очаровательным же по той причине, что, чем ужаснее бился ветер в стены, тем приятнее было чувствовать себя за их защитой, в тепле и уюте» 13.

В лоне «благочестивого семейства» формируется чаемая Достоевским истинная «русская личность» (23, 105), для которой мир представляет собою великое всеединство, в центре которого — Бог. Рассказывая о трапезе на огороде, с черной подсоленной коркой хлеба и «длинными зелеными стрелками лука с серыми зернистыми махорчиками на остриях, красной редиской, белой редькой, маленькими шершавыми и бугристыми огурчиками», Бунин заключает: «...мы за этой трапезой, сами того не сознавая, приобщались самой земли, всего того чувственного, вещественного, из чего создан мир. Помню: солнце пекло все горячее траву и каменное корыто на дворе, воздух все тяжелел, тускнел, облака сходились все медленнее и теснее и, наконец, стали подергиваться острым малиновым блеском, стали где-то, в самой глубокой и звучной высоте своей погромыхивать, а потом греметь, раскатываться гулким гулом и разражаться мощными ударами да все полновеснее, величавей, великолепнее... О, как я уже чувствовал это божественное великолепие мира и Бога, над ним царящего и его создавшего с такой полнотой и силой вещественности!»14 (Заметим, что в ощущении этой чувственной близости к земле сам Бунин очень схож с героями Достоевского.)

Люди в «благочестивом семействе» живут, соразмеряя свою жизнь не с климатическим календарем, а с религиозным, и в этом духовно-религиозном календарном измерении все приобретало особую значимость, сообразуясь с жизнью Христа, с событиями Старого и Нового Завета. В этой соразмерности своей судьбы с событиями Библейской истории человек обретал уверенность в особой, непререкаемой значимости своей жизни, преисполнялся сознанием глубокого, сокровенного смысла всего, что происходит с ним и вокруг него, обретал веру в Высшее Покровительство, чувствовал свою сопричастность мировой и природной жизни, что сообщало его личной судьбе особую значимость, а, следовательно, накладывало на человека и особую ответственность.

В произведениях И.С. Шмелева, И.А. Бунина, М.А. Булгакова и Б.К. Зайцева о «благочестивом семействе» создается чаемый Достоевским образ идеального пространства, доминантными локусами которого становятся деревня, окраина города и дом-усадьба. Дом представляет собою не только жилище, но бытийственное, онтологически значимое пространство, в котором каждый обитатель чувствует свою причастность не только к своему роду, но и к истории народа и государства. Усадебное устройство позволяет организовать это пространство как органический союз человека с животным и растительным миром, представленным в домашнем бестиарии, саде и огороде.

Острота мировосприятия, гениальные чувства мирочувствования сформировались у Бунина в «младенчестве» и детстве, проведенном на хуторе, в «великой глуши». «Пустынные поля, одинокая усадьба среди них... Зимой безграничное снежное море, летом — море хлебов, трав и цветов... И вечная тишина этих полей, их загадочное молчание... Но грустит ли в тишине, в глуши какой-нибудь сурок, жаворонок? Нет, они ни о чем не спрашивают, ничему не дивятся, не чувствуют той сокро-

544 Ольга Юрьева

венной души, которая всегда чудится человеческой душе в мире, окружающем ее, не знают ни зова пространства, ни бега времени». На подворье «были собаки, лошади, овцы, коровы, работники, были кучер, староста, стряпухи, скотницы, няньки, мать и отец, гимназисты братья, сестра Оля, еще качавшаяся в люльке»15. Символичен уже этот перечислительный ряд, в котором «на равных» располагаются все обитатели усадьбы, животные и люди, в своей естественной целокупности, что весьма свойственно и любимым героям Достоевского, для которых мир представляет ненарушимое всеединство, частью которого является человек.

Те же ощущения фиксирует в своей автобиографической прозе Б.К. Зайцев: «Навсегда врезался двухэтажный белый дом на взгорье, почти среди села; дорога к церкви, усаженная ракитами; бело-розовая церковь с раздольным погостом, откуда видны луга, с разметавшейся "поповкой", — там жил причт. Наискось через улицу большой сад. <...> А далеко вокруг дома, церкви, сада, села, расположенного на полухолме, — синели кольцом леса» 16. А окна дома как будто «выходили вообще на Божий мир, лежавший в таком просторе и ясности» 17.

Многозначный образ Дома, созданный в романе М.А. Булгакова «Белая гвардия», представляет собою удивительно емкий синтез мифологем русской культуры XIX века. «Родное гнездо» М.А. Булгакова располагалось в доме № 13 по Александровскому спуску. «Изразцовая печка в столовой грела и растила Еленку маленькую, Алексея старшего и совсем крошечного Николку. Как часто читался у пышущей жаром изразцовой площади "Саардамский Плотник", часы играли гавот, и всегда в конце декабря пахло хвоей, и разноцветный парафин горел на зеленых ветвях. В ответ бронзовым, с гавотом, что стоят в спальне матери, а ныне Еленки, били в столовой черные стенные башенным боем. Покупал их отец давно, когда женщины носили смешные, пузырчатые у плеч рукава. Такие рукава исчезли, время мелькнуло, как искра, умер отец-профессор, все выросли, а часы остались прежними и били башенным боем. К ним все так привыкли, что, если бы они пропали как-нибудь чудом со стены, грустно было бы, словно умер родной голос и ничем пустого места не заткнешь. Но часы, по счастью, совершенно бессмертны, бессмертен и Саардамский Плотник, и голландский изразец, как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и жаркий.

Вот этот изразец, и мебель старого красного бархата, и кровати с блестящими шишечками, потертые ковры, пестрые и малиновые, с соколом на руке Алексея Михайловича, с Людовиком XIV, нежащимся на берегу шелкового озера в райском саду, ковры турецкие с чудными завитушками на восточном поле, что мерещились маленькому Николке в бреду скарлатины, бронзовая лампа под абажуром, лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой, золоченые чашки, серебро, портреты, портьеры, — все семь пыльных и полных комнат, вырастивших молодых Турбиных, все это мать в самое трудное время оставила детям и, уже задыхаясь и слабея, цепляясь за руку Елены плачущей, молвила:

Дружно... живите» 18.

Образ прошлого Булгаков создает из бытовых и культурных реалий, достигающих в контексте повествования предельного символического обобщения. Центр Дома Турбиных — изразцовая печка, которая «грела и растила» детей, как в любом русском доме, и стала символом домашнего очага, тепла и уюта. Отсчитывали время

546 Ольга Юрьева

(20, 80). Разрушение семейных основ государства грозит, по Достоевскому, неисчислимыми социальными бедами: утратой общих представлений о добре и зле, аберрацией всех нравственных понятий, выработанных человечеством, что неизбежно приведет к нигилистическому «разрушительству», атеистическому своеволию, и, наконец, к деградации и физической гибели нации.

«Случайное семейство» является противоположным «благочестивому» полюсом в «семейной классификации» Достоевского. Если взаимоотношения в «благочестивом» семействе основываются на патриархальных и христианских идеалах, то «случайное семейство» утратило всякие этические и нравственные основания и стало для Достоевского тревожным симптомом всеобщего распада и разложения.

В «Дневнике писателя» за 1877 год Достоевский пишет: «Современное русское семейство становится все более случайным семейством. Именно случайное семейство — вот определение современной русской семьи. Старый облик свой она как-то вдруг потеряла, как-то внезапно даже, а новый... в силах ли она будет создать себе новый, желанный и удовлетворяющий русское сердце облик? Иные и столь серьезные люди говорят прямо, что русского семейства теперь "вовсе нет". Разумеется, все это говорится лишь о русском интеллигентном семействе, то есть высших сословий, не народном. Но, однако, народное-то семейство — разве оно не вопрос тоже?» (25, 173). Ив народной среде есть «случайные семейства», где отцы пьянствуют, бьют жен и издеваются над ними (21, 20-22), а матери истязают своих детей (21, 22), и все же русское народное семейство, по мнению Достоевского, в большинстве своем сохранило понятие «святости семьи» (24, 173). Наибольшие опасения вызывало у писателя «русское интеллигентное семейство», ибо именно на интеллигенции как «высшей просвещенной части народа» (25, 68) лежала огромная ответственность за судьбы культуры, государства и народа.

Особенностям формирования личности в недрах «случайного семейства» посвящен роман Достоевского «Подросток», в котором писатель показывает «вышедшего из детства» «неготового человека», дерзко желающего «поскорее ступить свой первый шаг в жизни». Писатель исследует «душу безгрешную, но уже загаженную страшною возможностью разврата, раннею ненавистью за ничтожность и "случайность" свою и тою широкостью, с которою еще целомудренная душа уже допускает сознательно порок в свои мысли, уже лелеет его в сердце своем, любуется им еще в стыдливых, но уже дерзких и бурных мечтах своих, — все это оставлено единственно на свои силы и на свое разумение, да еще, правда, на Бога» (22, 7-8). Именно из таких детей вырастают «выкидыши общества» — «случайные» члены «случайных семей». Рассказывая о «русском интеллигентном семействе» Версиловых, Достоевский полагает, что в своем современном виде — как «случайное семейство» — оно не способно выполнить историческую миссию, возложенную на дворянство, в среде которого сформировался «высший культурный тип». Как мы уже сказали, миссию дворянства Достоевский видел в сохранении русской культуры, понятий чести и достоинства, а также той высшей идеи, что всегда составляла сущность помыслов его лучшей части. Двойственный, полный скептицизма и безверия, душевно ослабленный, а физически несущий явственные черты вырождения, Андрей Петрович Версилов уродует душу своего сына — Аркадия, носящего фамилию приемного отца Макара Долгорукого. «Я был как выброшенный и чуть не с самого рождения помещен в чужих людях», — рассказывает о себе Аркадий Долгорукий (13, 14). За го-

«пагубными» «западными идеями», передал ему «по наследству» свой сарказм и безверие, свою двойственность в метании между добром и злом, между атеизмом и Богом, силой и бессилием.

Петр Верховенский презирает своего отца, он нарочито груб и непочтителен с ним, называет его «сентиментальным шутом» при «капиталистке» (10, 239). Видевший своего отца всего два раза, воспитывавшийся на стороне, Петр не испытывает никаких родственных чувств. Трагическую окраску образу Степана Трофимовича придает несоответствие между педагогическим потенциалом его личности и ничтожеством и даже вредоносностью его воздействия на молодые умы. С одной стороны, «Петр Верховенский, надменный, наглый, грубый и хитрый, прямо противоположен своему отцу — тщеславному, кокетливому позеру с претензиями на эстетику, с другой, вопреки этой противоположности, имеется скрытая преемственность, основу которой, — верно полагает Е.М. Мелетинский, — составляет, как в случае со Ставрогиным, потеря народной национальной почвы. А потеря почвы порождает и усиливает хаос»22.

Как отмечает П. Фокин, в романе «Бесы» показано, к каким катастрофическим последствиям для общественного устройства может привести безответственность отцов. «В "Идиоте" показано, как отцы не хотят больше нести бремя отцовства, в "Бесах" порвалась связь времен. Степан Трофимович Верховенский, являющий в романе обобщенный образ отцовства как духовного лидерства, попросту никому из детей не нужен и не интересен, его роль в их жизни ничтожна, его слова для них ничего не стоят»23. Достоевский был убежден, что духовное воспитание в семье не зависит от ее благосостояния. Мало хорошо одевать и кормить детей, мало нанимать им хороших гувернанток и учителей, — нужен «отец семейства», нужна настоящая семья. Чтобы юноша не вышел в жизнь «один как перст», чтобы устоял в борьбе с соблазнами и невзгодами, сердце его должно быть прочно связано с прошлым, с семейством, с детством. Более того, из богатых семей дети даже чаще выходят без достаточного запаса важных впечатлений и истин. А что тогда говорить о тех семьях, где нет достатка, а «леность» отцов такова, что «детки уже в высшей степени оставлены на случайность! Нужда, забота отцов отражаются в их сердцах с детства мрачными картинами, воспоминаниями иногда самого отравляющего свойства. Дети вспоминают до глубокой старости малодушие отцов, ссоры в семействах, споры, обвинения, горькие попреки и даже проклятия на них, на лишние рты, и, что хуже всего, вспоминают иногда подлость отцов, низкие поступки из-за достижения мест, денег, гадкие интриги и гнусное раболепство. И долго потом в жизни, может, всю жизнь, человек склонен слепо обвинять этих прежних людей, ничего не вынеся из своего детства, чем бы мог он смягчить эту грязь воспоминаний и правдиво, реально, а стало быть, и оправдательно взглянуть на тех прошлых, старых людей, около которых так уныло протянулись его первые годы. Но это еще лучшие из детей, а ведь большинство-то их уносит с собою в жизнь не одну лишь грязь воспоминаний, а и саму грязь, запасется ею даже нарочно, карманы полные набьет себе этой грязью в дорогу, чтоб употребить ее потом в дело и уже не с скрежетом страдания, как его родители, а с легким сердцем: "Все, дескать, ходят в грязи, об идеалах бредят только одни фантазеры, а с грязнотцой-то и лучше"» (25, 180). Так дети из «случайного семейства» увеличивают грязный багаж своих отцов, превосходя их и в цинизме, и в бездушии, и в безнравственности, как это произошло с отцом и сыном Верховен-

скими. «Великие идеи», мечты всечеловеческого обновления, идея «вечной красоты», носителем которых был Степан Трофимович, «в руках» Петруши Верховенского обратились в идеи насильственного и кровавого переустройства мира на «новый лад», а либерализм старшего Верховенского обратился в «бесконечный» деспотизм младшего. Смута и хаос в умах и в жизни горожан, моделирующие общий беспорядок в государстве, — следствие развала и хаоса в социально-семейных отношениях.

«Какие же это такие воспоминания должны были бы они унести из детства для очистки грязи своих семейств и для оправдательного... взгляда на отцов своих?» — спрашивает Достоевский и отвечает, что только «великая вера в состоянии породить прекрасное в воспоминаниях детей». Эта вера спасет ребенка, несмотря даже на самую «лютую обстановку их детства, бедность и даже самую нравственную грязь, окружавшую их колыбели». Достоевский убежден: «без зачатков положительного и прекрасного нельзя выходить человеку в жизнь из детства, без зачатков положительного и прекрасного нельзя пускать поколение в путь». «Связующим, общим» началом общества должна стать, по Достоевскому, «нравственная и гражданская идея». Без нее нельзя «взрастить поколение и пустить его в жизнь!» (25, 180-181), ведь именно «из подростков созидаются поколения...» (13, 455).

Ярчайшим примером «случайного семейства» является и семья Карамазовых, центр которой— Федор Павлович Карамазов. Старшего сына от первого брака, Дмитрия, отец «вовсе и совершенно бросил... не по злобе к нему или не из какихнибудь оскорбленно-супружеских чувств, а просто потому, что забыл о нем совершенно». Отца своего Дмитрий «узнал и увидал в первый раз уже после совершеннолетия, когда нарочно прибыл в наши места объясниться с ним насчет своего имущества» (14, 11). Вторая жена родила Федору Павловичу двух сыновей, Ивана и Алешу, и «по смерти ее с обоими мальчиками случилось почти точь-в-точь то же самое, что и с первым, Митей: они были совершенно забыты и заброшены отцом» (14, 13). Мальчики воспитывались слугой Григорием, жили в его избе, откуда их забрала опекунша покойной матери. После ее смерти мальчики скитались по разным семьям. Четвертый сын — Павел Смердяков был рожден от «душевнобольной девки» Лизаветы Смердящей. «Федор Павлович не противоречил ничему и даже нашел все это забавным, хотя изо всех сил продолжал от всего отрекаться» (14, 93). Он рос в доме отца, но не как сын, а как слуга, копя в своем сердце обиду и ненависть. Вообще ненависть к отцу является трагически объединяющим братьев Карамазовых чувством. Дмитрий выражает свою злобу и ненависть открыто и бурно, грозя ему расправой. Внешне сдержанный и корректный Иван даже живет в доме отца, но когда ему угрожает опасность, ненависть Ивана прорывается в словах: «Один гад съест другую гадину, обоим туда и дорога!» (14, 129). А Алеше он признается, что не прочь «пролить кровь Езопа», оставляя «за собою ... полный простор» (14, 132).

Сам Федор Павлович сравнивает своих сыновей с шиллеровскими «разбойниками», братьями Моорами: «Это мой сын, плоть от плоти моея, любимейшая плоть моя. Это почтительнейший, так сказать, Карл Мор, — представляет он старцу Зосиме своих сыновей, — а вот этот сейчас вошедший сын, Дмитрий Федорович, и против которого у вас управу ищу, — это уже непочтительнейший Франц Мор, — образ из "Разбойников" Шиллера, а я, я сам в таком случае уж Regierender Graf von Moor»