книги2 / 263

лагал, что придет, наконец, добрый царь, который будет отцом всему народу и облегчит участь крепостных. Чаяния Гаврилки не оправдались. Он не верит больше ни в царя, ни в бояр и всяких других господ и, не желая примириться с положением крепостного, уходит на Волгу искать «вольной волюшки». Это типичная фигура крестьянина-бунта- ря той поры. Но во время польской интервенция Гаврилка ведет себя иначе. Он смиряет свои мятежные чувства, вступает в ополчение и мужественно дерется с поляками.

В основном В. Костылев правильно решает сложную проблему переплетения социальных и национальных мотивов в психологии рядового представителя народных масс. Всем существом его владеет одно стремление – «сразиться с врагом». Счеты с внутренним врагом впереди. Гаврилка понимает, что нужно пока забыть об обидах от собственных притеснителей, чтобы помочь освободиться от общего врага. «Гаврилка зло посмотрел в сторону дворян, только что обидевших его товарищей. Мятежные мысли сидели в головах многих тяглецов-опол- ченцев, но никто из них не решится бы вступить в ссору с дворянами. Это строго-настрого было запрещено Мининым»399.

Верные наблюдения делает Ю. Андреев, говоря о новых явлениях в развитии жанра исторического романа 30-х годов. Новаторство он находит в том, что в большинстве­ романов наряду с центральным героем появляется герой-антагонист. В сравнении с романами предыдущего периода «структура исторического романа второй половины 30-х го­ дов обогатилось героем-“антагониcтом” из класса, противоположного классу главного героя, причем линия событий, связанных с жизнью этого “параллельного” персонажа, так же полноправна, значительна и самостоятельна, как и главная­… Подобное обогащение героем-анта- гонистом присуще не одному-двум историческим романам этой поры, а основной их массе… В наиболее резкой, отчетливой форме принцип двух героев, стоящих на разных концах социальной лестницы, во­ плотил В. Шишков. Замысел свой он сформулировал следующим образом: “Итак, роман о темном Пугачеве и просвещенной Екатерине. Между двумя этими полюсами проскакивают искры социального электричества”»400. Такой же параллелизм Андреев находит у О. Форш в «Радищеве», в «Смоленске» В. Аристова и др.

Отмеченный параллелизм наблюдается и в военно-историческом романе, но здесь он принимает иной характер и выполняет­ более сложную функцию. Второй центральный герой выступает не только

399  Костылев В. Кузьма Минин. С. 259.

400  Андреев Ю. Русский советский исторический роман. С. 156–157.

320

как антагонист, но и как союзник. Именно таким выведен Кирилл в «Дмитрии Донском» Бородина, оружейник Миляга в повести С. Хмельницкого «Каменный­ щит», Чумаченко в «Севастопольской­ страде» Сергеева-Ценского, Гаврилка в повести Костылева «Кузьма Минин».

Второй герой выступает антагонистом или союзником в зависимости от обстоятельств: во время опасности, грозящей родине, он участвует в общей борьбе; миновала опасность – в нем снова пробуждаются его классовые чувства. Об этом говорит Кирилл князю после Куликовской битвы: «Какие мы братья?» Классовую­ непримиримость проявляет и участник ополчения Гаврилка, уходящий на Дон, чтобы выразить всю силу своего плебейского возмущения закабалением народа. Чумаченко (Чернобровкин), убивший помещика, во время борьбы за родину проявляет подлинный героизм и самоотверженность.

Идея единения, интеграции сил является центральной, организующей в большинстве произведений на военную тему. Речь в этих произведениях идет об объединении сословий, городов, удельных княжеств, народностей в борьбе с общим врагом. Там, где объединение осуществляется, борьба увенчивается успехом («Дмитрий Донской», «Кузьма­ Минин»), там, где его нет, неизбежно наступает поражение («Чингизхан», «Батый», «Каменный щит»).

Вромане В. Костылева «Кузьма Минин» раскрывается сложная обстановка на Руси в начале XVII века: бояре и дворяне показаны как люди, равнодушные к судьбе родины, предающие ее и защищающие только свои сословные интересы. Народ ведет борьбу с боярами-из- менниками, вотчинниками, дьяками. Автор не умаляет значения этой внутренней борьбы. Если бояре были не способны даже в дни тяжких испытаний жертвовать своими социальными привилегиями,­ то простые люди готовы на время забыть о своих кровных интересах. «Вчерашние “болотниковские” крестьяне, отложив “бунтарство”,­ подавив ненависть к боярам-господам, во имя любви к родине сплотились под знаменем Минина», – говорит рецензент­ романа Н. Барсуков401.

Вромане хорошо показан многонациональный характер ниже­ городского ополчения. Ушел от Минина и Пожарского дворянский отряд Биркина, а татарский отряд остался. «Казанские татары радеют о государстве лучше, чем казанские­ дворяне, – говорит Минин».

Вэтом критика видит не только пафос романа, но и наличие в нем новых качеств. «Костылев попытался встать на почву подлинного новаторства. Если раньше (в дореволюционной­ литературе) считалось,

401  Барсуков Н. Кузьма Минин (Об историческом романе В.И. Костылева) // Горьковская коммуна. 1941, 27.III.

321

что ополчение, собранное Мининым и Пожарских, было чисто русским по своему составу, то В. Костылев обнаружил в этом историческом явлении многонациональную природу, он показал в рядах ополчения татар, чувашей, башкир, удмуртов, для которых русское государство также было родиной. Это истинно новый взгляд на один из важнейших эпизодов героического прошлого»402.

Идея единения проходит через всю повесть С. Хмельницкого «Каменный щит», вышедшую в 1939 и переизданную в 1960 году. В повести, рассказывающей о походе Батыя на Русь и разорении городов, показана гибельность раздоров между князьями. «Когда в годину Калки южные князья, ополчась в степь на татар, прислали за помощью к Юрию, он велел­ воеводе-племяннику медлить в пути, чтобы не пролилась на ковыль чужих полей золотая владимирская кровь. Так и теперь рязанским князьям не дал он владимирских воинов.

И вот в свой черед, князья оставили его без подмоги, и против каждых девяти всадников хана Батыя лишь один ратник Юрия стоял в Шамске на снежном поле».

Дальше идет авторская сентенция о значении и роли государства как объединяющего начала: «И непрочная постройка великого князя – слава Владимира­ – горела и рушилась, как бревенчатая изба. Не только прочностью камня и бревен, но и прочностью державы прочны стены городов. Ее силой стоят терема, и жизнь людей, и полевые колосья. Нет ее – рухнут терема, прольется кровь, рожь обмолотят конские копыта»403.

Автор говорит о необходимости единства народа в борьбе с татарами: «Нужна дружная сила народа для того, чтобы за изгородью его щитов и мечей росли вновь терема и прочно стояла слава строителей»404. Он рассказывает о мужестве и самоотверженности простых людей, об искусном оружейнике Миляте, который отказался ковать мечи для татар, о высоком патриотическом чувстве Марии и Василька, сумевших подчинить свои личные дела и заботы интересам родины. Однако Хмельницкий, в противоположность С. Бородину, В. Костылеву, В. Яну и другим писателям, увлекшись идеей единства и солидарности русского народа, забывает о социальной проблеме, она у него совсем не ставится. Прав был в этом отношении Н. Никитин, поставивший в упрек писателю невнимание к этой стороне народной жизни405.

402  Кочин Н. Кузьма Минин // Известия. 1941, № 29.

403  Хмельницкий М. Каменный щит. Л.: Советский писатель, 1960. С. 132. 404  Там же. С. 151.

405  Никитин Н. «Каменный щит» // Литературное обозрение. 1940. № 14.

322

*  *  *

Всилу своей природы военно-исторический роман насыщен батальными сценами. Ход войны, составляя сюжетное ядро произведения, является тем организующим моментом, который определяет и его структуру, и построение образов-персонажей, и особенности стиля. Перипетии борьбы образует основные композиционные­ узлы; начало

иконец военных конфликтов совпадают­ с тем, что в сюжете относят к обязательным ингредиентам­ – завязке и развязке. Так построены «Цусима» Новикова-Прибоя, «Дмитрий Донской» Бородина, «Кузьма Минин» Костылева, «Чингиз-хан» и «Батый» Яна, «Порт-Артур» Степанова, «Севастопольская страда» Сергеева-Ценского, «Багратион» Голубова, «Каменный щит» Хмельницкого и многие другие произведения.

Что же общего в романах советских писателей в их изображении войны? Объединяет их прежде всего то, что изображаемая ими война имеет оборонный, а не агрессивный характер. Она ведется против вторгнувшихся иноземных захватчиков: татаро-монголов, польскошляхтского войска, наполеоновских полчищ, шведских интервентов, западных им­периалистов и т. д. Во всех случаях действия русских вои­ нов изображаются морально оправданными. Они знают, за что борются, они воодушевлены высокими стремлениями освободить свою землю от внешних врагов и поработителей­. Поэтому их поведение представляется сознательным и разумным, а война – необходимым средством отстаивания свободы и независимости страны.

Советский роман об освободительных войнах отличается от зарубежных военно-исторических романов. Достаточно остановиться на нескольких примерах.

Вромане английского писателя XIX в. Чарльза Кингсли «Вперед на Запад, или Искатель приключений храбрый Эмиас Лэй» (1855) изображается военное столкновение в XVI веке двух могущественных тогда государств Испании и Англии за право эксплуатации девственной Америки. Англия­ молодой торговой буржуазии и бесшабашных аван­ тюристов ведет войну против испанских завоевателей, опередивших свою соперницу по захвату заокеанских земель. Стремления английских вояк имеют откровенно грабительский характер.

Вот вербовщик Оксенхэм сулит несметные богатства всем, кто вступит в отряд для похода против испанских кондотьеров:­

Подходите, подходите же, слушайте, слушайте, Кто хочет разбогатеть, Кто хочет жить с нами, Веселыми моряками!

323

Кто хочет быть с нами!

Наполнить карманы золотыми деньгами,

Плавая по морю, о!

Те же призывы автор вкладывает в уста главного героя, капитана Эмиаса Лэя, представителя интересов английских купцов и завоевателей: «Люди из Байдфорда, пойдете ли вы за мной? Тех, кто жаждет добычи, там ждет добыча, тех, кто жаждет мести, ждет месть… И все как один ответили, что пойдут за сэром Эмиасом Лэй»406.

Война в изображении Кингсли – это смесь бессмысленной жестокости (англичане перерезали двести сдавшихся в плен испанцев) и показного «джентльменства» – перед боем английские и испанские офицеры любезно расшаркиваются­ друг перед другом: «Эмиас, вскочив на вал батареи, снял шляпу и поклонился державшему флаг испанцу; тот, лишь только освободился от своей ноши, вежливо вернул поклон и сошел с парапета»407.

Роман Кингсли – прославление экспансионистских­ устремлений Англии, выходящей­ на мировые пути.

Даже передовые писатели не всегда верно изображают войну. Крупный испанский писатель демократ Бенито Перес Гальдос

(1843–1920) написал серию романов «Национальные­ эпизоды», посвятив ее освободительной войне испанского­ народа против англичан и французов с 1805 по 1812 г.

В романах «Трафальгар», «Двор Карла IV», «Сарагоса» Гальдос залогом независимости, силы и процветания Испании считал единство нации. Но, выступая против междоусобиц, автор не коснулся внут­ ренних противоречий в испанском народе. Об испанской освободительном движении Маркс писал: «Будучи национальным, поскольку оно провозгласило независимость Испании от Франции, оно было в то же время династическим, так как противопоставляло­ “возлюбленного” Фердинанда VII Жозефу Бонапарту, – реакционным, так как противопоставляло древние учреждения, обычаи и законы рациональным новшествам Наполеона, – суе­верным и фанатичным, так как противопоставляло “святую религию” так называемому французскому атеизму, или уничтожению особых привилегий римской церкви»408.

Приведя эти слова К. Маркса, автор предисловия справедливо заключает: «Преследуя совершенно определенную цель – доказать необходимость единства нации, Гальдос под­черкивает в истории войны за

406  Кингсли Ч. Вперед на Запад. М.: Молодая гвардия, 1931. С. 306.

407  Там же. С. 117.

408  Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 10. С. 436.

324

независимость то, что Маркс называет “духом возрождения”, а “дух реакционности” почти не показывает. Читатель не найдет в его романах описания внутренней борьбы в испанском лагере. Между тем известно, что среди противников французского нашествия было немало реакционеров, которые присоединились к поднявшемуся на борьбу народу только для того, чтобы не допустить революционного преобразования общества, сохранить феодальные порядки, абсолютизм…»409

Гальдос, изображая справедливую освободительную войну, все же не смог подняться до понимания сложности и противоречивости­ положения народа в этой войне.

Что касается непосредственно батальных сцен, то под пером советских писателей война предстает не как хаос, не как кошмар, сплетенный из безумных криков, стонов, проклятий,­ предсмертных хрипов, грохота и лязга оружия, а как целенаправленная сумма действий, проводимых по плану и расчету.

Представляется интересным сравнить в этом отношении советский военный роман с массовой зарубежной литературой, посвященной войне, и не только исторической. В романах многих западных писателей меньше всего вскрываются истинные причины­ и предпосылки войны и еще меньше ставится вопрос о средствах уничтожения войн. Война понимается как неотвратимое­ зло, как роковая случайность, независимая от воли человека, и всякие попытки изменить положение бесполезны и бессмысленны. Сгущенно изображаются только отвратительные стороны войны, только страдания и гибель, моральное отупение человека. Так описывается война в романах Ремарка, Хемингуэя, Олдингтона, Дюамеля, Дос Пассоса и др.

Описания войны у этих писателей психологически усложнены. События войны изображаются постольку,­ поскольку они находят отражение в сознании героев, но так как это сознание обычно отличается ущербностью, то и война показана фрагментарно, односторонне, в свете их умонастроений. Военные эпизоды нужны автору только для того, чтобы объяснить состояние умов, настроений действующих лиц, у которых нет собственных сил, и война с ее ужасами является для них лишь доказательством катастрофичности­ мира.

Молодые солдаты, вчерашние школьники, в романе Э. Ремарка­ «На западном фронте без перемен» чувствуют себя одинокими, беспомощными, обманутыми. Лишенные воли, но «одержимые злобой и бешенством», они хотят убивать, но только потому, чтобы самим не быть

409  Прицкер Д. Предисловие // Гальдос Б. Двор Карла IV. Сарагоса. М.: Художественная литература, 1970. С. 8.

325

убитыми410. Они чувствуют, что в них «просыпается инстинкт животного и гаснет человеческое»: «Мы беглецы, мы бежим от самих себя»411.

Лейтенант Генри в романе Э. Хемингуэя «Прощай, оружие» ненавидит войну и не хочет больше в ней участвовать, но он не может подняться до понимания всего происходящего, осмыслить свое собственное бегство от войны и откровенно признается в своей опустошенности: «Я был создан не для того, чтобы думать. Я был создан для того, чтобы есть. Да, черт возьми! Есть и пить, и спать с Кэтрин»412.

Участники войны приходят к полному безверию. Они не знают, во имя чего они должны жертвовать своими жизнями, они чисто пацифистски отрицают войну. Война им непонятна: это «буря рока», «бешеный вихрь», нечто стихийное, как «обрушившаяся скала» – и весь мир кажется им «смятенным, разбитым и несчастным»413.

Советский роман тоже психологичен, но его психологизм другого рода, он не мешает широкому, эпическому изображению войны как социального явления. Батальные сцены здесь разрабатываются четко

идетально.

С.Сергеев-Ценский уделяет много внимания тактике и стратегии войны. «В “Севастопольской страде”, – пишет он, – я должен был дать много батальных картин и крупных по масштабу, каковы: Альминское­ сражение, Балаклавское дело, Инкерманский бой, сражение на Черной речке, бой за Малахов курган 8 июня, бой за Камчатский люнет и другие; и мелких – каковы вылазки; дал также детальное описание канонад, повторявшихся неоднократно. Наконец, я должен сказать то, чего не говорили критики…, – что эта “Севастопольская страда” – единственный в русской литературе роман стратегический­. И раскрывает перед читателем карты стратегов, ведших Крымскую войну. Со стороны союзников-агрессоров это планы: маршала Сент-Арно, генерала Канробера, генерала Пелисье, генерала Ниэля, главнокомандующего английской армией лорда Раглана;­ наконец, самого императора французов Наполеона III, план вторжения в середину Крыма армией в 65 тысяч человек, пользуясь дорогой от Алушты на Симферополь. С русской же стороне это планы Николая I»414.

А. Степанов подробно излагает планы обороны Порт-Артура,­ рассказывает о всех боевых эпизодах, больших и малых.

410  Ремарк Э.М. На западном фронте без перемен М.; Л., 1929. С. 93. 411  Там же. С. 72.

412  Хемингуэй Э. Прощай, оружие. М., 1937. С. 261. 413  Дюамель Ж. Цивилизация. М., 1923. С. 200.

414  Сергеев-Ценский С. Эпопея «Севастопольская страда» // Октябрь. 1965. № 3. С. 211–212.

326

Четко разработаны все боевые действия в романе В. Костылева «Кузьма­ Минин». Писатель детально описывает расположение­ войск, отдельные боевые операции, проходящие с переменным успехом, роль Минина, возглавляющего один из отрядов, позорное бездействие князя Трубецкого во время осады Москвы и, наконец, рисует сцену победоносного вступления­ в Кремль нижегородского ополчения.

В советском романе в описании военных действии везде подчеркивается рациональное начало. Минин показан как мудрый организатор, способный тщательно обдумывать каждой свой шаг и предусмотрительно принять все меры, которые должны обеспечить успех. Пожарский реорганизует армию, заимствовав лучшие достижения военного искусства. Он построил свое войско так, «чтобы оно не бросалось в бой по татарскому обычаю, как это было заведено прежде, нестройною, густою ордою. В случае неудачи такое войско обращалось вспять, налетая на пехоту и обозы, или совсем скрывалось с поля битвы»415.

О «Севастопольской страде» критик Н. Замошкин писал: «Новое заключается в том, что война в изображении Сергеева-Ценского­ есть явление подотчетное разуму, что ею можно активно руководить, и исход ее зависит от человека, и еще раз от человека. С этим связано полное отсутствие в эпопее фатальных мотивов,­ настроений»416.

С. Бородин в «Дмитрии Донском» описывает подробно оба крупных сражения с татарами – на Воже и на Куликовом поле, показывает, как Дмитрий продуманно выбрал место для решающего боя, как пред­ усмотрительно рассчитал возможные боевые операции, время вступ­ ления в действие засадного полка, – что и предопределило победу.

Выше говорилось, что советский военно-исторический роман отличается изображением не только внешних событий, но и отражением их во внутреннем мире человека.

Эта черта отмечена критикой в романе С. Бородина: «При изображении Куликовской битвы, являющейся кульминацией произведения, писатель сосредоточил главное внимание не на военной тактике, хотя и этот момент не упущен, сколько на выяснении психологического состояния, переживаемого­ русским войском в этот ответственный момент»417.

Другой критик пишет: «Нарисовав общую картину битвы с ее страшным напряжением… Бородин глубоко и правдиво передает психологический перелом, свершившийся в сознании­ борющихся войск и

415  Костылев В. Кузьма Минин. . С. 261.

416  Замошкин Н. Сорокалетие // Октябрь. 1940. № 12. С. 156. 417  Удонова З. Основные этапы развития… С. 35.

327

вместе с тем блестяще изображает наиболее ответственный, переломная момент битвы»418.

Однако психологизм в советском романе совершенно отличен от его западных образцов. У названных зарубежных писателей герои исполнены настроений безысходности и разочарования:­ лейтенант Генри, избавившись от войны, уходит в пустоту, не зная, что с собой делать; Уинтерборн в романе Олдингтона «Смерть героя» ищет смерти, подставляя себя под пули неприятельских пулеметов; вернувшиеся с фронта солдаты из «Возвращения»­ Ремарка выражают свое недовольство действительностью анархическими, дебоширскими выходками.

Герои же советских романов, руководимые патриотической идеей, исполненные воли к победе, действуют разумно и целенаправленно.

Рациональному принципу построения военных романов не противоречит их ярко выраженная эмоциональность. Лирическая­ окрашенность – одна из характерных особенностей­ произведений на оборонную тему. Говоря о драматических­ моментах народной борьбы в прош­ лом, чем-то близких современному поколению, писатель не может оставаться­ равнодушным летописцем. Эмоциональный подъем пронизывает роман С. Бородина «Дмитрий Донской». Многие места романа исполнены подлинной взволнованности, которая выражается и в страстных речах героев, и в лирических­ повторах, усиливающих эмо- ционально-экспрессивную тональность романа, и в эпиграфах, вызывающих созвучные настроения у читателя, и в обильном введении элементов народно-песенного творчества. «Дмитрий Донской», – читаем мы в одной статье, – это «взволнованный рассказ о русском народе, сбросившем с себя ярмо татарского ига и положившего­ начало новой эпохе своей славной истории»419. «Эта книга, – говорит В. Ильенков, – написана рукой не бесстрастного историка, а человека, который взволнован страстными делами наших великих предков. Книга раскрывает нам силу народа, его неистребимую волю к жизни, и зовет на борьбу с полчищами современного Мамая – Гитлера, залившего нашу землю кровью советских людей»420.

Лиризмом проникнута книга В. Костылева «Кузьма Минин».

Минин прикрыл ладонью глаза от солнца, чтобы лучше видеть,­

как из верхней части города начнет спускаться ополчение в Нижний посад. Сердце его забилось от радости:­ там, наверху, на дороге, свер-

418  Котов В.И. Народ в романе С.П. Бородина «Дмитрий Донской» // Ученые зап. Курганского ГПИ. Вып. 1. Курган.: Изд-во газеты Красный Курган, 1958. С. 176.

419  Авалиани Ю., Ройзензон Л. Заметки о языке и стиле исторических романов С. Бородина // Звезда Востока. 1955. № 11. С. 105.

420  Ильенков В. Книга-оружие // Октябрь. 1942. № 9. С. 124.

328

кнули знамена; заблестело­ оружие, доспехи. Послышались удары боевых литавр… «В Москву!» – это было так ново, смело загадочно!

…Из-за прибрежных ларей и домишек выехал Пожарский­. Позади воеводы три пары нарядно одетых всадников с распущенными

знаменами поместной конницы и городского войска. Малиновые, зеленые, желтые полотнища, расшитые парчою и травами, то и дело

закрывают собой рослых молодых­ воинов, с трудом сдерживающих своих скакунов. Бря­цание сабель, щитов напомнили Кузьме недавние годы его собственной боевой жизн»421.

Вдохновенным и восторженным представлен и Гаврилка Артемьев накануне наступления:

Гаврилка торжествовал: вот когда сбываются его желания! Солнце, знамена, войско, Пожарский, Минин, вооруженные земляки – все

радовало его… Вот они, «последние люди», так недавно еще ходив­

шие в сермягах, рваные, приниженные. Теперь они – грозная­ сила: вооружены лучшими саблями вологодской и устюжской­ ковки… Приятно было сжимать гладкое тугое ложе пищалей и опиваться на холодную резную рукоять сабель и мечей422.

Любование многоцветьем расшитых знамен, блеском и звоном оружия, мощью, красотой и стройностью движений нижегородского воинства (литавры, блестящие доспехи), эмоционально-повышенный тон речи – все это привносит лирическую струю в содержание романа.

Лиризм, продиктованный патриотическим чувством, находит свое выражение в самом стиле, в тех взволнованных тирадах, где дается описание наиболее драматических моментов истории.

Автора романа «Дмитрий Донской» волнуют разнородные чувст­ ва. Скорбные интонации слышатся там, где речь идет о жертвах, понесенных русским народом, хотя они и не являются основными и превалирующими. Они преодолеваются и уступают место другим настроениям, уверенности в победе. Речи Дмитрия, дышащие высоким вдохновением, насыщены впечатляющими образами и оборотами:

Братие! Где наш враг? Распался, рассыпался, как пыль перед лицем бури! Не удался ты, Мамай постылый, в Батыя-царя! пришел ты на Русь с девятью ордами и семьюдесятью князьями, а ныне бежишь в

ночной степи, а может, валяешься под конскими копытами. Нешто

тебя Русь гораздо употчевала? Ни князей с тобой нет, ни воевод.

Нешто ты гораздо упился у быстрого Дона, наелся на поле Куликовом? Навеки заказаны тебе дороги на Русь. Да будет путь тебе темен

421  Костылев В. Кузьма Минин. М.: Военное изд-во, 1948. С. 261.

422  Там же. С. 258.

329