книги2 / 263

ские названия, и перед вами предстанет картина поведения гитлеровских орд в оккупированных ими странах и областях»376.

Точно так же и описание подвигов русских людей в прошлом в сознании современников ассоциировалось с их собственным поведе­ нием. Во вступительной­ статье к роману о Батые читаем: «В беседах с автором, в письмах к нему, во время войны и вскоре после неё, читатели говорили: “Да, ведь это словно про нас сказано”»377.

Авторы романов если и не подчеркивают сходные моменты в жизни разных эпох, то самым лиризмом изложения, своей взволнованностью заставляют читателя­ чувствовать прошлое как близкое сегодняшнему дню. О романе С. Голубова «Багратион»­ писали: «Книга имела успех прежде всего потому, что она проникнута глубоким патриотизмом. Она вышла в дни Великой Отечественной войны, когда страницы о героическом прошлом русского народа не только волнуют, но и вдохновляют­ на новые подвиги, новые победы, вселяя твердую уверенность­ в конечном и неизбежном разгроме немецких захватчиков, осмелившихся посягнуть на священные земли нашей родины»378.

То, что заключено в подтексте романов С. Бородина, В. Яна, С. Сер- геева-Ценского, С. Голубова и других, настолько близко сознанию людей нашего времени, что часто использовалось­ как повод для разговора о текущих событиях, шла ли речь о кошмарах Второй мировой войны или о доблестях мужественных патриотов.

Впрочем, говоря об установке на современность в романах военноисторического содержания, нельзя не отметить,­ что сближение прошлого и настоящего нередко проводилось­ слишком прямолинейно. «Вычитывались» такие идеи и замыслы, которые едва ли входили в намерения автора; иногда без достаточного основания высказывались догадки о символическом и аллегорическом­ значении образов.

В «Дмитрии Донском» изображается трудная, богатая мучительными перипетиями, любовная история Кирилла и Анюты. Кирилл на долгое время теряет Анюту, страстно и безуспешно разыскивает ее и находит только в финале романа, обретая наконец выстраданное счастье. Эта история некоторыми критиками истолковывалась иносказательно, как символ потери Родины, свет которой померк в глазах народа в тяжкую пору татарского лихолетья, а затем, после поражения татар на Куликовом поле, родина как бы вновь обретается. Не является ли натяжкой и искусственностью это сопоставление? Тема Родины

376  Кирпотин В. Роман о Чингиз-хане, о судьбах государств и культур // Новый мир. 1942. № 5–6. С. 238.

377  Янчевецкий М. Предисловие // Ян В. Нашествие Батыя. С. 7.

378  Федоров Я. [Рец.] Сергей Голубов. «Багратион» // Славяне. 1944. № 5. С. 39.

310

была самой остро-волнующей и самой распространенной во время войны, но была ли надобность у писателя С. Бородина запрятывать эту идею в сложный образ посадской женщины? Б. Реизов­ подробно развивает мысль о скрытом значении образа Анюты. «Идея всеобщего блага, покорившая это гневное сердце (Кирилла. – И. И.), преодоление личного, давшее личное счастье, – такова основная тема и в то же время последнее слово романа. Женщина, семья, родина – это звенья единой цепи. Личное счастье и счастье народное – нерасторжимое единство. Символом­ этого противоречия и этой победы и является Анюта, драгоценной реальностью выступившая из мглы воспоминаний, добытая после стольких поисков и усилий… Плотская страсть переходит в нежность, любовь к женщине вырастает в любовь к родине. Биологическое влечение порождает героизм духовный­. В этом заключается смысл романической истории произведения­. Тем самым разрешена трудная задача, стоящая перед романистом: органическое, внутреннее сочетание исторического­ и любовного элементов или, выражаясь более общими терминами, социологии и биологии. Она разрешается высокой правдой художественного вымысла. Это одна из крупных побед Сергея Бородина и одна из побед советского исторического романа»379.

Это стремление втиснуть политический смысл в каждый эпизод сугубо личной, интимной жизни героев, биологическое рассматривать как социальное, нельзя не считать чем-то произвольным и надуманным. Трудно согласиться, что выдержанный в реалистическом плане образ Анюты, наделенной чертами вполне земной, реальной женщина XIV века со всем богатством­ натуры и изъянами характера, разными портретно-бытовыми деталями, заключает в себе еще и отвлеченное понятие Родины.

Еще прямолинейнее эту же мысль в рецензии на роман С. Бородина выражает В. Викторов: «Лирическая линия романа (поиски Кириллом Анюты) не только не вступает в противоречие с основной патрио­ тической темой книги, но все время идет с нею рядом, переплетается, сливается с ней. Порой кажется, что не Анюту, не любимую женщину, по которой “ссохлось сердце”, а свободную, сбрасывающую ненавистное иго родину ищет по городам и весям скитающийся Кирилл. Как гармонично сливается его тоска по любимой с тоской по сожженным, разгромленным Мамаем во время похода на Рязань родным землям! Он находит любимую только в финале, находит вместе с ликующей, празднующей свое освобождение родиной»380.

379  Реизов Б. Живая сила истории // Звезда. 1943. № 3. С. 99.

380  Викторов В. Дмитрий Донской // Вечерняя Москва. 1941, № 109.

311

Известно, что некоторые художественные образы отличаются многозначностью, что каждая эпоха по-своему прочитывает одни и те же художественные произведения. По-своему был прочитан и «Дмит­ рий Донской» С. Бородина, но образная система его все же не выдерживает той нагрузки, которую возлагают на роман его критики.

Каждое художественно-историческое произведение так или иначе соотносится с современностью, затрагивает живые струны в душах читателей. Справедливо о важности этой проблемы говорит Р. Мессер: «Едва ли не самой существенной и острой проблемой советского исторического романа как для самих романистов, так и для критиков оказывалась всегда проблема соотношения истории и современности»381.

Указав на ошибочное решение этой проблемы в творчестве многих писателей, на наличие крайностей, которые выражались либо в безыдейном зарывании в прошлое, в исторический реквизит, либо в модернизаторстве, Р. Мессер указывает, что лучшие советские писатели сумели преодолеть эти крайности. Но, пытаясь найти точки соприкосновения с современностью в исторических романах и выявить их ак­ туальность, критик впадает в преувеличение. Так, говоря о «Дмитрии Донском» и его значении для нашего времени, Мессер видит воздей­ ствие его на сознание современников не только в плане эстетическом­ и морально-политическом, но находит еще какую-то конкретную общность­ между двумя отдаленными эпохами и на основе этой общности устанавливает полезность данного художественного произведения: «Грянула война, и советские исторические романисты… в разной форме и степени пришли к изображению истории русского народа, как великого опыта, обогащающего военную современность глубокими плодотворными традициями… И даже в “Дмитрии Донском” с большой свободой­ и естественностью рассказано прежде всего о рождении и развитии полководческого опыта его героя»382.

Очевидно все-таки, что не «полководческий опыт» и не «традиции» в средствах и способах ведения войны (эти средства­ несравнимы с современными), а высокие душевные качества­ людей, изображенных Бородиным, являются самым ценным элементом в его романе. И сам писатель не находил нужным специально вдаваться в изучение военного искусства древности­. Перед писателем стояла задача иного порядка – показать­ патриотическое воодушевление наших далеких предков, проявляемое ими в борьбе за Родину.

381  Мессер Р. История и военная современность // Ленин­град. 1944. № 6–7. С. 30. 382  Там же.

312

*  *  *

Одна из характерных особенностей военно-исторического романа лежит в плоскости соотношения социального и национального­. Эта проблема решается здесь иначе, чем в романе социально-историче- ском. Роман на оборонную тему ограничен идейно-тематическим заданием – показать все живые силы нации в борьбе с иноземными завоевателями, в связи с этим перед писателем возникают особые трудности, – не забывая о наличии классовых антагонизмов,­ которые никогда не снимаются, он должен воссоздать картину национального единства как непременного условия успешной борьбы с врагом.

Г. Ленобль о своеобразии постановки этого вопроса в военноисторическом романе писал: «Когда разговор заходит о собственническом обществе, нельзя, разумеется, изображать его чем-то единым, монолитным, каких бы моментов истории дело ни касалось; нельзя пользоваться без разбору понятием “народ”, “нация”, не учитывая тех внутренних, социальных противоречий, которые разделяют народ и нацию на антагонистические классы. В таких случаях все зависит от конкретных­ исторических условий – и еще от чувства такта, с каким исторический романист воссоздает их в своем произведении»383.

«Чувство такта» должно было сказаться на произведениях, вышедших в период Второй мировой войны. Бытие жанра вызывается,­ как выше говорилось, «жизненными и художественными потребностями», но эти потребности меняются во времени, и в связи с этим должна претерпевать известные изменения и природа жанра.

Впериод войны в поле зрения писателя находился тот тип человеческих отношений и те проблемы (борьба с внеш­ним врагом), которые выдвинуты временем. На этой почве возникает и формируется определенный жанр. Давление на писателя жанровых структур нередко сказывается в том, что известные моменты действительности воспроизводятся с большей рельефностью и менее акцентируются другие.

Впослевоенное время проблема национальной борьбы теряет актуальность и остроту, по-иному решаются и вопросы, которые волновали раньше. В связи с этим в критике наблюдается­ известная двойственность в оценке одних и тех же произведений­ во время войны и в последующие девятилетия.

Показательно, например, отношение к «Севастопольской страде»

С.Сергеева-Ценского, выраженное в критичес­ких оценках в разное время. В обстоятельных статьях, появившихся­ в начале 40-х годов, подчеркивались высокие идейные и художественные достоинства это-

383  Ленобль Г. История и литература. С. 23.

313

го произведения. «Если спросить, – читаем в одной статье, – что же составляет поэзию, смысл, идею этой народно-реалистической патрио­ тической эпопеи Сергеева-Ценского, то лучше всего будет сказать так: гордость за простого русского человека. За внешним бесстрастием стиля эпопеи скрывается огромное волнение художника – певца народа, народа умного, изобретательного, отважного»384.

Другой автор пишет: «Главным героем произведения здесь представлен весь русский народ. Писатель создал в “Севастопольской­ страде” массовый коллективный образ русских людей, защитников Севастополя, защитников чести своей страны. В этом отношении эпопея Сергеева-Ценского, пожалуй,­ не имела себе равных в нашей новейшей исторической художественной литературе. Образ массового героизма раскрывает­ типичные черты русского человека, особенно ярко проявляющиеся в моменты опасности, грозящей родине»385.

Проходят годы, актуальность прежних проблем тускнеет, и к произведению начинают применять иные критерии. Исследователь творчества Сергеева-Ценского Г. Макаренко, высказывая свои суждения об эпопее с высоты 50-х годов, инкриминирует автору такие недочеты, о которых раньше не было и речи: «Сергеев-Ценский пренебрег изображением классовой борьбы, испытывая, по-видимому, чувство ложного страха снизить картину патриотического подъема народа изображением его революционного брожения, и в этом случае отступил от принципа партийности… Осталась неотраженной напряженная обстановка в стране и революционность народа, как в “Цусиме”»386.

На ту же сторону эпопеи обращает внимание П. Плукш, хотя он и не предъявляет автору таких тяжких обвинений: «Эпопея Ценского “Севастопольская страда”, – пишет он, – сыграла положительную роль в мобилизации­ советского народа на отпор врагу… Но с точки зре­ния современности (автор, следовательно, различает уровень требований тогда и теперь. – И. И.) Сергеев-Ценский допустил­ в своем произведении и ряд ошибок. Прежде всего, основ­ной конфликт эпохи – между крепостниками-помещиками и крестьянами – он показал только в картинах жизни в курской деревне Хлапонинке да в сцене допроса Дмитрия Хлапонина жандармами, когда один из них заявляет: “Слишком много стало всяких этих покушений на помещиков со стороны их крепостных…” Писатель совсем не отразил этот конфликт во взаимо-

384  Замошкин Н. Сорокалетие // Октябрь. 1940. № 12. С. 156.

385  Щербина В. Сергеев-Ценский // Новый мир. 1943. № 10–11. С. 145.

386  Макаренко Г.С. «Севастопольская страда» С. Сергеева-Ценского. Принципы историзма. Симферополь, 1952. С. 292.

314

отношениях между офицерами-дворянами и солдатами и матросами, являющимися крепостными крестьянами. Офицеры и генералы выступают в романе лишь как плохие или хорошие профессионалывоенные, не выражая своего отношения к крепостничеству»387.

В этих замечаниях, которые по существу не вызывают возражений, нет, однако, попыток объяснить, почему писатель сосредоточил все свое внимание только на фактах одного порядка.

Двоякий подход критики можно отметить и в отношении романа С. Бородина «Дмитрий Донской». Выход в свет этого романа нашел в свое время весьма сочувственный отклик. Положительным считалось то, что в романе выражена всенародная­ воля к освобождению Руси от татарского владычества. «Основная идея романа, – писал Л. Субоцкий, – идея патриотического единства народа в борьбе за освобождение от чужеземного ига – выражена сильно и многообразно, показана через сознание людей различных слоев общества… и глубоко прогрессивная идея»388. Положительно рассматривается и центральный образ романа – князь Дмитрий, как удавшийся, в основном, писателю­.

Историк А. Панкратова писала: «Бессмертный подвиг собирателя и защитника русской земли, одного из наших великих предков – Дмитрия Донского, вдохновляет советских воинов в их великой освободительной войне против немецко-фашистских поработителей»389.

На конференции московских писателей в 1941 г. одним из ее участников, Б. Вадецким, было сказано, что в образе Дмитрия «верно схвачено сочетание наивной жестокости с демократизмом»390.

Выступавшая на той же конференции О. Перовская отметила, что хотя Дмитрий в романе несколько улучшен по сравнению с истори­ ческим, но с художественной стороны это вполне оправданно: «Его внешний облик, его роль в исторически­ ситуации даны строго документально, но в быте и характере­ Дмитрия автор кое-что домыслил, кое в чем идеализировал довольно среднего по своим дарованиям князя. Но… автор имеет полное право на домысел, если это органически требуется для целостного воссоздания образа»391.

По мнению критика, писатель имеет право на некоторые отступления от истории, если этого требует замысел, а замысел в свою очередь обусловлен объективными причинами.

387  Плукш П.И. С.Н. Сергеев-Ценский. М.: Просвещение, 1968. С. 199–200. 388  Субоцкий Л. Роман о русских патриотах // Красная новь. 1941. № 5. С. 163. 389  Панкратова А. Книга о великом предке русского народа // Правда. 1942, 2.V. 390  Литературная газета. 1941, 20.IV.

391  Там же.

315

С той же точки зрения к образу Дмитрия подходит к К. Локс, считая, что «нужно исходить из основной роли каждого героя, прежде всего помня его общенациональное значение». Поэтому критика вполне удовлетворяет образ Дмитрия в романе. Причем он заявляет, даже явно преувеличивая достоинства князя в изображении С. Бородина, что у Дмитрия «нет и тени отчужденности от народа, самодержавного противопоставления ему себя»392.

Таким образом, критики 40-х годов, исходя из задач своего времени, полагали, в большинстве случаев, что С. Бородин­ нашел нужную точку зрения в трактовке личности князя Дмитрия.

Совсем по-иному подходит к роману Бородина критик нашего времени М. Кораллов. Он рассматривает произведение без учета той исторической обстановки, в какой оно возникло­. В своей статье он не без иронии отзывается о созданном писателем образе князя Дмитрия. «Не безынтересно, – пишет он, – напомнить, что в двадцатых годах Борис Евгеньев, автор “Старины стародавней”, опровергая летописца, льстившего Дмитрию Донскому (“крепок и мужественен и взором дивен зело…”), уверял читателя, что Дмитрий Донской, как и другие мос­ ковские князья, “ни мужеством, ни величием не отличался”. В 40-х годах Сергей Бородин совершил перегиб в другую сторону, создавая не образ, а лик Дмитрия Донского­… Сняв Куликовской битвой все остатки социального конфликта,­ С. Бородин не пожалел сусального золота

иелея, чтобы свести все к неземному “бла-алепию”»393.

М.Кораллов признает, что романы, подобные «Дмитрию Донскому», «воспитывают патриотическую любовь к прошлому, национальную гордость», но за счет потери «классового и народно-революцион- ного содержания». Однако если названные достоинства присущи произведению, а они в свое время играли первостепенную роль и наилучшим образом выполняли свою функцию,­ то почему же роман С. Бородина все же что-то теряет?

О необходимости исторического подхода к общественным явле­ ниям говорил Ф. Энгельс, оценивая деятельность русских революционных народников. Энгельс критиковал народников за их «крестьянский социализм», за веру в силу крестьянской общины, но признавал в то же время, что их ошибочная теория сыграла положительную роль в истории русского общественного движения. «Эта вера, – писал он, – сделала свое дело, подняв воодушевление и энергию героических русских передовых­ борцов… таких людей мы не потянем в суд за то, что

392  Локс К. Подвиг народа // Новый мир. 1942. № 1–2. С. 239–240.

393  Кораллов М. Музы, герои, время // Вопр. литературы­ . 1965. № 9. С. 90–91.

316

они считали свой русский народ избранным народом социальной­ революции. Но это не обязывает нас разделять их иллюзии»394.

Г. Плеханов, полемизируя с теми, кто недооценивал труды Смита и Рикардо на том основании, что их взгляды не соответствуют социалистической идее, утверждал, что они исходили из возможностей своего времени: «“Довлеет дневи злоба его” – этого никогда не нужно забывать при изучении истории человеческой мысли»395.

Поправка на время и обстоятельства необходима и при изучении истории литературы. Однако это не значит, что можно замалчивать те стороны характера исторического деятеля, которые могут в негатив­ ном свете представить его духовный облик.

Текст романа «Дмитрий Донской» убеждает, что С. Бородин­ не пытается игнорировать или преуменьшать классовые черты характера князя. Писатель не идеализирует героя, но и не делает попыток принизить его. Автор нашел выход в соответствующей расстановке акцентов, описывая деятельность князя.

Вот как вводится в роман одно из самых жестоких деяний князя – уничтожение строителей Тайницкой башни.

Их вели по Москве с почестью. Конные ехали по сторонам,­ Москва смотрела на них, обряженных в чистые новые одежды. Им завидовали: – Кончили сторожню. Теперь наградят,­ жизнь обеспечат.

Стража следит, чтобы народ не напирал, не теснил, не беспоко-

ил задних. Вели по Москве неспешно, дали вдосталь наглядеться на

деревянный, тесный, сырой, такой заманчивый город, на который столько смотрели, бывало, с высоты своего труда, в котором столько

скопилось у каждого из них желаний и ожиданий. И не коснувшись

города, ныне они уходили прочь… Лесами пошли строители Тайницкой башни: видно, князь торо-

пился довести их до отдыха. Темнее и глуше вставал над ними лес.

Кирилл думал, что дорога эта идет к Вори-реке; значит, на Троицкий монастырь.

«Уж не монастырь ли Сергею будем строить?» Не воины остановились и окружили каменщиков. Кто-то вскрикнул. Кто-то из конников взмахнул клинком. Брызнула кровь…

Великий князь Московский не хотел, чтобы враг распоз­нал о тайнах Тайницкой башни, и, чтобы и впредь тайна сия не стала явной, положил своих мастеров во мхах лесных на вечные времена396.

394  Переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с русскими политическими­ деятелями. М.: Госполитиздат, 1951. С. 296.

395  Плеханов Г. Соч. Т. V. М.: ГИЗ, 1924. С. 37.

396  Бородин С. Дмитрий Донской. М.: Советский писатель, 1947. С. 37–38.

317

Так в максимально сжатой форме рассказано, как были безжалостно умерщвлены по приказу князя каменщики. На моральной стороне этого факта автор не останавливается, упомянув только о государст­ венных соображениях­ князя. Его жестокость не замалчивается, но эпизод проходит мало замеченным, не настраивает на соответствующий лад читателя, чтобы не помешать ему составить себе мнение о князе в другом аспекте, как о национальном герое.

Еще более сложную задачу в военно-историческом романе представляет изображение народа и его поведения. Не забывая­ о тех антагонистических чувствах, которые присущи сознанию­ народа в классовом обществе, писатель не может не показать некоторого поворота в мыслях и настроениях народных масс в моменты историчес­ких катаклизмов, какими являются войны. С. Бородин отразил эти повороты в сознании парада убедительно.

Позицию народа в романе наилучшим образом выражает вымышленный герой Кирилл. «Смерд» Кирилл является типичным представителем народа, явно выражающим двойственность чувств и устремлений закрепощенных масс в годину вражес­ких нашествий. С одной стороны, Кирилл наделен не­примиримой ненавистью к своим угнетателям, и прежде всего к самому князю, которая, естественно, объясняется его классовым положением, в противоположность более отсталым слоям народа, еще не способным преодолеть настроений покорности и смирения. Но и доведенный социальным­ гнетом до положения отщепенца и разбойника, Кирилл сознает свой национальный долг и вливается со своей ватагой в войско, чтобы сражаться под княжескими знаменами с общим врагом.

Писатель правильно понимает всю сложность переживаний­ Кирилла. Вот он остается наедине с собой, он сам хочет разобраться в своих чувствах: «Если придут победы над татарами, высоко возвеличится князь Дмитрий. Не будет ему никого равного. Будет на устах его, на сытых щеках бродить довольная ухмылочка, будет от всех похвалы слушать. Нет, побить бы его, изничтожить, унизить! Чтоб бледен вер­ нулся, чтоб стыдно стало перед народом себя казать!… А что же тогда с народом станется? Под мечом и под пламенем­ Русь вновь наплачется, под басурманским гнетом навек сникнет!» И Кирилл приходит к выводу: «О тяжбе с князем после думать станем. А сейчас татары идут на Русь». Такую же мысль высказывает и странник-сказочник как выразитель народной мудрости: «На досуге с князем спорь, а если враг у ворот, держись за князя… Коли народ своей силы князю не дает, где ее взять князю?».

318

Эта ведущая идея романа правильно подчеркивалась критикой: «С. Бородин показывает, как идея борьбы за независимость­ родины, которую поднял Дмитрий, собирает под его знамена все население Руси, заставив забыть все личное,­ боли и обиды, вызывает необычный прилив силы и могущества»­397.

В начальных главах романа поступки Кирилла, продиктованные­ классовыми чувствами, даются без авторских ремарок, без лирической интерпретации – как и действия князя. Так, об убийстве Кириллом княжеского гонца рассказано в эпическом тоне:

– Поди, есть у тебя и малые детишки?

И не успел гонец вымолвить ответ, мужик сшиб его сильным

ударом и вскочил ему на грудь…

Воин напрягся, силясь вывернуться из-под тяжкого тела, шуйцей пытался сорвать с горла руки, но, прежде, чем он сорвал их, дыхание­ захватило и тьма застлала лесную мглу… Он перешагнул через распластанного гонца. Осмотрелся, прислушался: мирно по-

свистывали птицы, встрепенувшиеся после полуденного покоя.

В природе все остается по-прежнему. Этой пейзажной деталью как будто подчеркивается, что ничего особенного не произошло.

И другие жестокости Кирилла автором не ставятся ему в вину – и нападение на Тимоху-скомороха, и на деда в лесной землянке.

Тенденция изображать поступки Кирилла в смягченных тонах, которая чувствуется в романе, в свое время (1941) считалась оправданной. Больше того, высказывалось мнение, что писателю следовало более облагородить Кирилла, умерить черты «душегубства» в его характеристике. Эта мысль, очевидно, вытекала из сложившихся тогда пред­ ставлений о специфике жанра – не акцентировать всего того, что затемняло в Кирилле самое привлекательное – черты воина-патриота.

Аналогично построен образ крестьянина – защитника родины в романе В. Костылева «Кузьма Минин». В образе Гаврилки Ортемьева заложены те же противоречия. Гаврилка, один на центральных героев романа, выписан автором любовно. Благоприятное впечатление производит уже его внешность: «Кузьма залюбовался им: закованный в латы грозный воин, с открытым веселым лицом, румяный, здоровенный»398. Гаврилка испытал на себе двойное иго – крепостную неволю и насилия польских захватчиков. Интервенты­ выгнали его из родной смоленской деревни. Как и широкие массы того времени, Гаврилка по-

397  Удонова З. Основные этапы развития советского исторического романа. С. 35. 398  Костылев В. Кузьма Минин. М.: Военное издательство Министерства воору-

женных сил Союза ССР, 1948. С. 258.

319