книги2 / 263

встречается в трех смыслах. Оно означает:­ 1) принадлежность к эпосу, то есть к определенному способу изображения; 2) всестороннюю монументальную, «эпически­ широкую» картину действительности – то, что гораздо точнее определять как «эпопейность», «эпопейную» картину; 3) «объективный», «эпичный», отличающийся «эпическим спокойствием» и «невмешательством» образ332.

И вот некоторые критики считают присущими современной эпопее не только монументальность (второе значение), но и несвойственное ей «эпическое спокойствие» (третье значение), исходя из того, что эти качества были объединены в гомеровском эпосе. Они стараются приписать «Севастопольской страде» жанровые особенности ­древнего эпоса. «“Илиада” – вот книга, которая неотступно была перед глазами автора, когда он писал­ “Севастопольскую страду”»,– пишет Г. Блок333.

С подобными взглядами можно встретиться и в трудах некоторых авторитетных ученых334.

Сам Сергеев-Ценский решает вопрос иначе, он не исключает лирического начала в эпопее. «…Труды и дни севастопольцев-моряков… были мною изучены как историком, поданы в эпопее как художником слова, то есть и образно, и детально, и любовно, а не бесстрастно, как сделал­ бы старый “дьяк, в приказах поседелый… добру и злу внимая равнодушно, не ведая ни жалости ни гнева”»335.

Авторские чувства везде прорываются в романе и не противоречат эпическому характеру произведения­. Взволнованность автора замечалась во многих критических отзывах. «Каждая строка, – пишет Н. Калязин, – каждый эпизод в эпопее дышат страстной любовью и гордо-

332  КожиновВ.Роман – эпос нового времени // Вопр. литературы. 1957.№ 6. С. 79. См. также: Кузнецов М. Советский роман. М.: Изд-во АН СССР, 1963. С. 26.

333  Блок Г. Книга о русской Трое // Звезда. 1940. № 8–9. С. 281.

334  Едва ли можно согласиться с мнением акад. А.И. Белецкого, который сомневается, можно ли «Войну и мир» считать эпопеей, ибо это произведение не похоже на «Илиаду»: «“Война и Мир” не отвечала позднейшим представлениям самого Л.Н. Толстого о всенародном искусстве и, по многим своим особенностям­ , не является произведением, рассчитанным на массового­ читателя. Индивидуальность автора “Илиады”, кто бы он ни был, от нас скрыта: его поэтическое самосознание состоит­ в том, что он думает за всех и со всеми. “Гомера” можно не замечать в его творениях, а как не заметить Л.Н. Толстого, главное место в “Войне и мире” – лицо, которое мы ощущаем не только сквозь Андрея Болконского, Пьера Безухова, Николая Ростова, но и непосредственно, по его постоянным вмешательствам в свое повествование, по его субъективным комментариям…» (Белецкий А.И. Судьбы большой эпической формы в русской литературе XIХ–ХХ веков // Філологічний збірник Київського державного університету. № 2. Т. VII. Вип. III, 1948. С. 14).

335  Сергеев-ЦенскийС.Словокмолодым//Охудожественном­ мастерстве.Симферополь: Крымиздат, 1956. С. 196.

290

стью за свой народ­… С большой теплотой, подлинной симпатией и увлечением изображает писатель Севастополь, матросов, их лачуги, их веселье,­ их неостывающую отвагу и простоту»336.

Рассказав о каком-нибудь боевом эпизоде, в котором с большой точностью описываются действия воюющих, автор дает выход собственным чувствам: «Русский народ удивил уже однажды мир тем, что выкинул из сердца своей земли­ завоевателя Европы, теперь он удивил его снова. Чем? Тем совершенно непредвиденным союзниками упорством в труде с каким он восстанавливал по ночам разрушенные дневной бомбардировкой бастионы и батареи; тем непобедимым презрением к смерти, какое проявлял он на каждом шагу и у орудий и в прикрытиях,­ когда не сражался, а только ожидал, что его, может быть, вот-вот позовут сражаться; той исключительной отвагой, которую­ проявлял он во время бесчисленных вылазок… Нет, Севастополь дал понять Европе, как способен защищать свои рубежи русский народ!».

Такого рода «отступления», выражающие патриотические чувства автора, встречаются на протяжении всего романа, являясь­ прямым опровержением мнения, что советскому эпосу несвойствен лиризм.

Различным пониманием характера современной эпопеи объяс­ няется и отсутствие единства в решении вопроса о роли­ частных лиц и их судеб в произведениях большой эпичес­кой формы. Некоторые критики считали, что в эпопее недопустимо­ совмещение крупных исторических событий с параллельным­ воспроизведением частной жизни людей. Так, по мне­нию Г. Блока, Сергеев-Ценский нарушает характер избранного им жанра введением многих частных лиц. «Вполне неудачны, – утверждает он, – те подсобные, так сказать, действующие лица, которые введены в эпопею точно в виде вынужденной уступки толстовскому влиянию, с целью сообщить суровому повествованию некоторую домашность и тем развлечь читателя,­ дать ему передышку.

Нет, развлекать они решительно неспособны, все эти благообразные Хлапонины, Зарубины, Бородатовы и им подобные­. Все они без- лично-честны и, совершенно в сущности бесцельно, слоняются по страницам романа… И читатель то­ропится скорее от них отделаться, чтобы поскорее вернуться к горячей жизни бастионов, по которым так пристрастился блуждать вслед за автором, и откуда его зачем-то время от времени уводят»337. Г. Блок, таким образом, упрекает автора не только в том, что эти персонажи не типичны, но и в том, что они

336  Калязин Н. Эпопея о знаменитом городе // Литературная учеба. 1941. № 1. С. 94, 98.

337  Блок Г. Книга о русской Трое. С. 281–182.

291

вообще неуместны в эпопее. Он против самого принципа­ введения частных лиц в сюжет, в котором они являются как бы инородным телом. Ставя эти ограничения для автора, Блок сводит содержание произведения до одного хотя и крупного, но изолированного события, до рамок военного романа, наполненного только батальными эпизодами.

Ту же ошибку в истолковании «Севастопольской страды» допустил А. Малинкин, исходя из подобного же пони­мания особенностей эпопеи. Он пишет: «Для правильной оцен­ки произведения СергееваЦенского очень важно понять, что это не роман и что не судьба определенных действующих лиц стояла в центре внимания писателя. “Севастопольская страда” – эпопея, в которой отдельные лица отступают назад перед художественным изображением событий. В эпопее не лица, а события становятся доминирующими»338. Критик считает­ по­ этому естественным, что все главные действующие лица «живут в эпопее в той степени, в какой они живут на бастионах Севастополя, как самостоятельные образы они не раскрываются».

Еще дальше идет А. Долинин. Ему кажется недостаточно обоснованным присутствие в романе не только таких персонажей,­ как петрашевец Дебу, лейтенант Стеценко из числа второстепенных лиц, но кажутся излишними целые главы, в которых действие происходит не в Севастополе, а в глубоком тылу: «В Петербурге ли, в Москве, в Курской губернии, в имении дяди Хлапонина»339. По мнению автора статьи, писатель­ должен был пойти на «самопожертвование», ограничить себя «столь нужной в наши дни темой обороны» и исключить все, что относится к тылу, к условиям «мирной» жизни. Если писатель назвал свое произведение эпопеей, а не романом, то он и должен оставаться в пределах официальной истории – обороны Севастополя.

Авторы этих статей рассматривают эпопею не как высший этап в развитии эпической поэзии, не как дальнейшее рас­ширение и углубление романной формы340, а как жанр, противостоящий­ роману. В этом противопоставлении они исходят из традиционного понимания эпоса в его древнейшей стадии и наделяют его признаками современную эпопею. Но современная­ эпопея не равна эпопее античной. Вспомним опять слова Белинского: «эпопея нашего времени есть роман… Сфера романа несравненно обширнее сферы эпической поэмы. Роман, как

338  Малинкин А. Литература о Крымской войне // Что читать. 1940. № 9. С. 87. 339  Долинин А.С. О Сергееве-Ценском. С. 21.

340  А.В. Чичерин устанавливает такую, вполне приемлемую, градацию­ эпических жанров: «Роман-эпопея – вершина эпоса и высшее выражение реализма в литературе нашего времени. Это естественное­ развитие и завершение эпической прозы: рассказ, повесть, роман и роман-эпопея» (Чичерин А.В. Возникновение романа-эпопеи. С. 35).

292

показывает самое его название, возник из новейшей цивилизации­ христианских народов, в эпоху человечества, когда­ все гражданские, общественные, семейные и вообще человеческие­ отношения сделались бесконечно многосложны и драматичны, жизнь разбежалась в глубину и ширину в бесконечном­ множество элементов»341.

Если Белинский отметил тот факт, что современный ему роман вобрал в себя массу новых элементов по сравнению с эпической поэмой древности, потому что «человеческие отношения» бесконечно усложнились,­ то в последующем стали появляться еще более крупные эпические произведения, с еще более богатым и сложным содержанием, для обозначения которых­ и потребовался в наше время новый термин – роман-эпопея. В нем в наиболее широком и разветвленном виде изображаются и судьбы народные и судьба отдельного человека­.

Гораздо правильнее подошли к оценке «Севастопольской страды» А. Кукаркин и Н. Замошкин. Не отрицая излишеств и перегрузок, недопустимых в любом художественном произведении,­ они исходят из признания более широких возможностей,­ допускаемых жанром совре­ менной эпопеи. Всестороннее­ и глубокое изображение большого эпохального события требует и большего количества персонажей, каждый из которых отражает какую-то новую сторону, черту, особенность­ эпохи. «И если все же, – пишет А. Кукаркин, – отличительной особенностью “Севастопольской страды” является­ редкая широта диапазона, если здесь нашли свое непосредственное­ и в то же время типичное выражение важнейшие вопросы эпохи, то достигнуто это писателем не через вводные­ “исторические” части романа, а через мастерское изображение­ индивидуальных судеб людей самой различной социальной и национальной принадлежности, благодаря тому, что в романе выведена исключительно богатая и разнохарактерная­ галерея образов.

Личные переживания каждого из героев произведения, не теряя своих индивидуальных особенностей, тесно связаны­ и обусловлены развитием и судьбой большого общего дела»­342. По мнению автора статьи, только таким путем, то есть выводя на сцену действия сотен лиц, автор главным героем произведения делает весь русский народ.

Н. Замошкин также оправдывает многолюдность и многосюжетность романа, как качества, отвечающие­ требованиям жанра. Он считает вполне допустимым в жанре эпопеи наличие «целых архитектурных ансамблей», хронологически независимых, но имеющих внутреннюю связь. «Сюда прежде всего относятся два самостоятельных “вы-

341  Белинский В.Г. Собр. соч.: В 3 т. Т. 2. С. 38–39.

342  Кукаркин А. «Севастопольская страда» С.Н. Сергеева-Ценского. С. 315.

293

мышленных” романа о семье отставного капитана 2-го ранга, синопца Зарубина и об артиллерийском офицере Хлапонине и его друге крепостном мужике Терентии, рядовом защитнике Севастополя. Эти “частные” истории составляют в то же время одно целое с историей обороны и тем самым входят в эпопею как исторические романы, в которых эпоха представлена в вымышленном повествовании. В жизни любое крупное общественное событие втягивает в свою сферу отдельные человеческие судьбы, они не менее характерны­ для истории, чем собственно исторические лица. С. Сергеев-Ценский так и поступает. Форма эпопеи открывала для этого широкие возможности»343.

Очень высоко ценит «Севастопольскую страду» В. Щербина, считая ее в некоторых отношениях произведением непревзойденным­ в советской исторической прозе. Это относится прежде всего к мастерству изображения массового героизма русских солдат и матросов, коллективной психологии народа­. «В этом отношении, – пишет критик, – эпопея Сергеева-Ценского, пожалуй, не имела себе равных в нашей новейшей исторической художественной литературе»344.

Как и другие исследователи, В. Щербина важным признаком­ эпопеи Сергеева-Ценского признает обстоятельность и широту изображения исторической эпохи. В ней нашли отражение вся предыстория Крымской войны, все двадцать шесть крупных сражений севастопольской обороны, дан кроткий очерк последствий войны для России, охарактеризованы движущие международные силы, породившие события 1854–1855 годов. Сама значительность исторических событий, положенных в основу произведения, предопределяет его эпическую широту, подбор и характер действующих лиц, населяющих эпопею.

Центральное место в статье Щербины занимает вопрос о соотношении личного и исторического в эпопее. В. Щербина детально останавливается на этой проблеме, высказывает четкие общие положения и на их основе­ судит в целом о произведении Сергеева-Ценского.

Отдавая должное грандиозному произведению Сергеева-Ценско- го, В. Щербина вместе с тем его уязвимым местом считает то, что все мысли, все интересы и чувства персонажей­ раскрываются только в связи с главным событием – осадой Севастополя. За пределы его они почти не выходят. В произведении явно не хватает частной жизни героев, которая­ не прекращается никогда, ни при каких обстоятельствах. «В самые напряженные моменты истории, в бою, на производстве,­ в политике у человека остается еще свой мир личных переживаний, се-

343  Замошкин Н. Сорокалетие // Октябрь. 1940. № 12. С. 147.

344  Щербина В. Сергеев-Ценский // Новый мир. 1943. № 10–11. С. 145.

294

мья, любовь, наслаждение природой, то есть то, что называется частной жизнью и составляет источник лирики. Даже гражданская лирика имеет своим источником личное, человеческое чувство»345.

В. Щербина справедливо противопоставляет античной эпопее,­ в которой личное, индивидуальное всегда отодвигалось не задний план, эпопею нового времени, отводящую человеку первое место: «Сейчас личность человеческая стоит в центре­ искусства, следовательно, эпос в историческом романе должен неразрывно сливаться с драматическим и лирическим началом»346

Недостаток эпопеи Сергеева-Ценского В. Щербина видит и в том, что повествование часто прерывается­ главами чисто исторического содержания, представляющими­ как бы комментарий к роману. Сравнивая «Севастопольскую­ страду» с «Войной и миром» Толстого, критик находит большую разницу в методах введения исторического материала. Исторические «отступления» у Толстого большей частью преломляются сквозь призму сознания героя или же иногда служат рупором жизненной философии автора, тогда как у Сергеева-Ценского описания событии­ не всегда озаряются чувствами того или другого героя, они просто вводятся в текст с историко-познавательной целью. Военно-историческая тема оттесняет задачу художественного проникновения в душу и быт героев. Сергеев-Ценский показывает человека в очень ограниченной сфере проявлений: у его героев нет личных привя­ занностей, любви, семейных отношений, взглядов на мир, дальше своих служебных обязанностей они не идут. Искусство ничего не выигры­ вает от разделения в историческом романе личного, частного и исторического, героики. Отдельные яркие эпизоды индивидуальной­ жизни героев подавляются грузом исторического материала, публицистических отступлений, обзоров: «Без человека история в художественном произведении лишается лиризма; лиризм же – душа всякого искусства»347. Усвоенный писателем метод «абсолютного историзма», по мнению критика, снижает качество в общем «прекрасной книги» Сер- геева-Ценского.

Точка зрения В. Щербины весьма плодотворна как в историко­- литературном отношении, в оценке художественных достоинств «Севастопольской страды», так и в общетеоретическом­ плане при решении вопросе о специфике жанра романа-эпопеи.

В. Щербина занял отличную от других критиков позицию.

345  Там же. С. 149.

346  Там же.

347  Там же. С. 150.

295

То, что одни (Блок, Долинин) относили к недостаткам романа – наличие частных лиц, Хлапониных, Зарубиных, Бородатовых, которые якобы «бесцельно слоняются по страни­цам романа», – В. Щербина рассматривает как достоинство, как непременную особенность эпопеи. «В лице капитана в отставке­ Зарубина, его жены, сына Вити и дочерей, артиллерийского­ офицера Хлапонина и его жены Елизаветы Михайловны Сергеев-Ценский создал прекрасные русские характеры», которые так же необходимы в его романе, как в «Войне и мире»

Л.Толстого семья Болконских, Безуховы, Ростовы.

Сдругой стороны, В. Щербина не впадает в тот пане­гирический тон, которым отличается статья Н. Замошкина, находившего гармоническое единство между «частными» историями­ и «историей обороны» и утверждавшего, что отдельные человеческие судьбы в романе естественно втянуты в сферу крупного общественного события. Щербина правильно отметил в романе односторонность в изображении частных лиц, отсутствие­ многогранности и жизненной полноты их харак­­ теров:­ все это мешает им занять то место в композиции романе,­ которое соответствует возможностям жанра.

Вопрос, затронутый В. Щербиной, не потерял своей­ актуальности и сегодня. Той же проблемой заняты­ многие критики и литературоведы, изучающие процессы рождения новых жанровых образований, новых эпических­ форм в советской литературе. Естественно, вопросы­ наибольшей сложности стоят перед авторами романов-эпопей. Л. Якименко в работе о «Хождении по мукам» пишет: «Трудность задачи в том и состоит, чтобы достоверно­ и убедительно сочетать в едином сюжетном русле изображение коллективных усилий миллионов и – в зависимости­ от этого – разнообразные, несходные судьбы людей, выписанных до мельчайших подробностей их характеров, быта и т. д.»348.

Наибольшая трудность заключается в том, чтобы «коллективные усилия миллионов» были показаны языком искусства, а не в форме авторского сообщения. Но некоторые критики решают этот вопрос очень просто, оправдывая введение публицистического материала.

В. Назаренко находит в советской литературе новый тип многопланового романа, в котором превалируют так называемые «суммарные» образы. «Это такая образность, – утверждает автор, – которая­ выражает особенно широкий взгляд на жизнь, взгляд словно бы с некоей высоты, когда отдельные судьбы и да­же массовые сцены уже почти сливаются с потоками социальных сил, с картинами революцион-

348  Якименко Л.Г. О жанровых особенностях романа А.Н. Толстого «Хождение по мукам» // Творчество А.Н. Толстого. М.: Изд-во Моск. ун та, 1957. С. 76–77.

296

ной борьбы»349. Автор предлагает свое понимание образной системы произведения:­ в анализируемых им многоплановых романах («Перекоп» О. Гончара, «Сотворение мира» В. Закруткина, «Мир хижинам, война дворцам» Ю. Смолича) не отдельные персонажи, а «социальные силы оказываются главными героями», «исторические­ понятия, политические категории становятся образами». Создание крупных романов этого типа Назаренко относит к новым достижениям литературы социалистического реализма.

Естественно, что такая постановка вопроса, когда образность подменяется абстракциями, представляется малоубедительной. Наиболее совершенными будут те произведения, в которых движение истории органически сочетается­ с развитием характеров и глубоким раскры­ тием внутреннего мира человека. Вопрос о соотношении частного и исторического,­ отдельной личности и народа нельзя решать в духе В. Назаренко. Народ – творец истории, но в художественном произ­ ведении он должен изображаться не через «исторические понятия» и «политические категории», а через образы живых людей, представ­ ленных со стороны их внутренней, духовной жизни.

Так понимал задачу художника и Горький, называвший литературу «человековедением». Когда однажды зашел разговор о создании сборника, посвященного двадцатилетию советской власти, и нужно было решить, о чем писать – о событиях за 20 лет или о развитии человека за этот период, Горький сказал: «Это будет вытекать одно из другого.

Акак иначе вы сделаете? Вы будете рассказывать о людях, о росте людей. А люди-то почему растут? Потому­ что созданы другие условия.

Акто дал толчок к созданию этих условий?»350 Мысль Горького ясна: человек, люди.

Таким образом, в спорах, развернувшихся вокруг «Севастополь­­ ской страды» Сергеева-Ценского в 30-х годах и продолженных­ в наше время, был поставлен и подведен к удовлетворительному решению один из важнейших вопросов жанра – как и в какой мере следует изоб­ ражать интимный мир человека в монументальном эпическом­ произведении, посвященном большим историческим событиям, в романеэпопее. Человек с его сложной психологией, со всем богатством его внутренней жизни всегда должен стоять в центре внимания худож­ ника.

349  Назаренко В. Наш многоплановый роман // Звезда. 1958. № 8. С. 219.

350  Цит. по: Бялик Б. М. Горький – литературный критик. М.: ГИХЛ, 1960. С. 111.

297

9.4.  Военно-иисторический роман конца 1930-х годов

ипериода Великой Отечественной войны

Сконца тридцатых годов в советской литературе получают все большее распространение романы о войнах и военных деятелях­ прошлого. Военно-оборонный роман становится одним из ведущих исторических жанров. Прочному утверждению его в предвоенный период способствовал ряд причин социального и политического характера.

Кэтому времени произошли крупные изменения как в области международных отношений, так и во внутренней жизни нашей страны.

В результате крупнейшего экономического кризиса 1929–1932 гг. в капиталистических странах, создававшего предпосылки ряда военных конфликтов значительно усложнилась международная обстановка. В мире образовалось два очага войны – на Дальнем Востоке, в Японии, и в центре Европы в фашистской Германии. Эти государства­ представляли угрозу прежде всего Советскому Союзу, который, естественно, должен был обратить самое серьезное внимание на укрепление своей обороноспособности, на защиту своих границ.

И действительно, уже ближайшие события показали, насколько были реальны прогнозы о надвигавшихся военных бедствиях, в которые агрессоры готовились ввергнуть человечество­. Захват Италией Абиссинии (1936), германо-итальянская­ военная поддержка испанской реакции (1936), японская агрессия на озере Хасан (1937) и в райо­ не реки Халхин-Гол (1938), «Аншлюс», вернее, насильственное присоединение фашистской Германией Австрии – все это говорило о приближающейся новой мировой войне и об угрозе нападения на Советский Союз. Литература должна была ответить на эти события соответствующей перестройкой – изменением проблематики­ и общей направленности художественных произведений, расширением задач в соответствии с создавшейся обстановкой.

В статье «О формализме» Горький писал в 1936 г., что нашей литературе пора выйти за пределы традиционной национальной тематики, что ей необходимо откликаться на происходящие в мире тревожные события, которые могут при­нести нашей стране и всему человечеству неисчислимые бедствия­. «Почему наша литература скромно или гордо молчит, когда слышит, читает о мерзостях фашизма? Почему не обнаруживает гнева, читая о том, как итальянские летчики забрасывают­ бомбами госпитали “Красного Креста”, добивают раненных абиссинцев, уничтожают медиков, женщин, детей, отравляют­ воду, землю, скот, растительность? Ведь нельзя сказать, что наши литераторы по-

298

глощены действительностью своей страны­ до того, что у них уже нет времени, нет сил для внимания к жизни зарубежного мира»351.

Горький прямо ставил вопрос о том, что насущнейшей задачей советских писателей является создание произведе­ний, посвященных защите СССР от всяких покуше­ний на него извне. «Надобно так же серьезно подумать о необходимости создания оборонной литературы, ибо фашизм усердно точит зубы и когти против нас, и поголовное истребление абиссинцев фашистами Италии немецкие фашисты, конеч­ но, оценивают как “пробу меча”, который они, как известно, предполагают употребить именно для истребления пролетариев и колхозников Союза Советов»352.

Эта потребность времени нашла отражение и в историческом романе. В середине 30-х годов рождается его новая разновидность – роман военно-исторический, посвященный­ вопросам защиты Родины, всенародной борьбы с иноземными­ захватчиками и интервентами. На его характер и отличительные­ особенности оказали влияние и крупные внутренние перемени в жизни страны.

Пятого декабря 1936 г. Чрезвычайный VI съезд Советов одобрил новую конституцию. Впервые выборы в Советы стали всеобщими. Это свидетельствовало о таком морально-политическом­ единстве советского народа, какого никогда не было в прошлом.

Смягчение внутреннего напряжения в стране создавало новую атмосферу во всей идеологической работе, устраняло предпосылки для всяких нигилистических выпадов в национальном­ вопросе. В литературе предшествующих лет накопилось немало превратных вульгарносоциологических трактовок исторических лиц, на что было обращено внимание в «Правде» от 7 марта 1936 г. «Правда» призывала литера­ торов сделать необходимые выводы и в области исторического романа, где немало собралось путаницы, извращений и «прямой фальсификации». Возникла необходимость покончить­ с недооценкой нашего прошлого, с неразборчивым охаиванием государственных деятелей.

В противоположность тому принижению национального достоинства русского народа, которое нередко наблюдалось раньше, литература должна была с научно-объективной меркой подходить к изображению прошлого, создавать правдивые портреты­ передовых исторических деятелей, поднимать их имена из забвения.

О новых задачах, вставших перед историческим романом, читаем­ в редакционной статье журнала «Знамя» в 1937 г.: «Исторические темы

351  Горький М. Собр. соч.: В 30 т.. Т. 27. С. 526. 352  Там же.

299