848

будь литак, хиба нэ бачишь. Який же вин молодэнький, весь у крови». Подобные разговоры и у меня невольно вызывали чувство жалости к себе. Многие, не церемонясь с часовыми, совали мне в руки хлеб и другую немудреную провизию, а то и просто клали на палатку. Часовые, правда, не очень строго, пытались отгонять их: «Weg, wegab»! (Прочь, прочь отсюда).

Наконец нас привели к небольшому, одиноко стоящему домику, завели внутрь. В углу стоял небольшой столик с лампой, у входа - скамейка, на полу – не первой свежести солома. Один из часовых остался внутри, другой – у наружной двери. Всем велели лечь. Чтоб не беспокоить соседей своими болячками, я расположился в самом дальнем углу. Здесь мы провели весь остаток дня и всю ночь.

Пока было не поздно, в домик то и дело заходили жители поселка, преимущественно мужчины. Спрашивали, как идут дела на фронте и в тылу, скоро ли закончится война, собираются ли союзники открывать второй фронт и т.д. Наверное, здесь мы были не первыми.

Уже было поздно, когда в ночлежку нашу завалился еще один посетитель. Он был изрядно пьян. Панибратски поздоровался с немцами и вальяжно, развалившись на скамейке, спросил: «Ну, как там Иоська поживает?». Никто из нас не понял, кого он имел в виду, поэтому все молчали. Наконец, я не выдержал и, приподнявшись на локте, спросил: «Про какого Иоську идет речь?». Увидев меня (а в комнате было уже довольно темно), он произнес: «О-О-О, ты оказывается еще жив, а я уж думал, ты уже окочурился». Потом добавил: «Виссарионыч, конечно. Кто еще?». После небольшой паузы я ответил: «Нормально поживает». А кто-то, кажется Шпак, добавил: «Скоро в гости к нам придет, так что встречай».

– Ох, напугал, – ответил он. Внутренний часовой, почувствовав, что разговор принимает нежелательный оборот, попросил его удалиться, что он и сделал, сказав на прощанье нам всем: «Адью».

После ухода незваного посетителя наружную дверь нашего жилища закрыли на замок, но часовой там остался. Стемнело.

41

Внутренний часовой зажег небольшую лампу. В комнате воцарился тусклый полумрак. Тихо. Никто не спит, у каждого свои думы. Не спит и часовой. Время от времени он внимательно посматривает на нас и перебирает какие-то бумаги. Я тихонько спросил майора:

–Как далеко от линии фронта упал наш самолет?

–В двух километрах, – ответил он.

Всего лишь в двух километрах! 30 секунд лета! Не судьба значит. Всю ночь я думал о своем бедственном положении: израненный, почти слепой, беспомощный, в руках врага. Что дальше? Да и будет ли оно это ДАЛЬШЕ? Как сложится наша дальнейшая судьба? Цепляться за жизнь ни желания, ни воли не было.

Молчал и майор. Он лежит рядом, и я чувствовал, что он тоже не спит. Я понимал, что его положение как политработника и как человека с более высоким воинским званием в сложившейся ситуации является более сложным, чем наше. Я невольно задумался над тем, как он поведет себя по отношению к немцам и как они поведут себя по отношению к нему.

По ту сторону

Уже под утро я вспомнил, что в заднем кармане моих брюк находится блокнот, в котором записаны летно-тактические данные самолетов ПЕ-2 и Ил-2. Посчитав, что этот материал является очень секретным, я решил его уничтожить. Весь остаток ночи я осторожно вырывал листочки блокнота, слегка разжевывал их и «жвачку» прятал в солому. О, святая простота!

Когда рассвело, к дому подъехала машина, часовой открыл дверь и в комнату вошел унтер-офицер, но не в зеленой, а в тем- но-серой униформе (авиация). На ломаном русском приказал: «Четырем русским летчикам быстро в машину!». Ребята помогли забраться мне в машину. На наш вопрос: «Куда едем?» он без обиняков ответил: «В Апостолово», – и без особой опаски забрался к нам в кузов. Ехали быстро, не останавливаясь. Боль в ноге немного утихла, но все равно на ухабах мне приходилось держать ногу на весу. В городе машина остановилась перед ка- кими-то кирпичными складами, огороженными невысоким дощатым забором. Водитель предъявил охраннику пропуск (аусвайс),

42

и мы въехали внутрь. Унтер, оставив нас на попечении водителя, направился в служебное здание – стандартный немецкий барак.

Из-под повязки, нависающей над моим глазом, окружающий мир я мог видеть только фрагментами. Наверное, поэтому все виденное надолго врезалось в мою память. Вот и сейчас, выглянув из-под тента нашей машины, я увидел, как недалеко от нас небольшая группа женщин в грязном одеянии деревянными лопатами выгружала из машины картошку прямо на землю. Рядом стоял солдат и что-то записывал в тетрадь. Факт этот сам по себе ничего не значит, но для меня это веха моих воспоминаний.

А унтер вскоре вышел на крылечко барака и, махнув рукой, велел нам следовать за ним. Мы вошли в большую, почти без мебели, комнату. Здесь нас поджидал молодой паренек лет 20, тоже в темно-серой немецкой униформе. Поздоровался по-русски, предложил сесть. Просил обождать, пока не появится начальство. Поинтересовался: кто мы такие и давно ли в плену?

Заинтересовались и мы что за «птичка» такая. И тут пока мы ждали «начальство», произошел разговор, который также врезался мне в память. Спрашиваем его:

–Ты русский?

–Да.

–А почему в немецкой форме?

–Я вольнонаемный. Нас здесь много таких. Жить на что-то ведь надо.

И, улыбнувшись, добавил:

–Не думайте, что я ваш непримиримый враг. Так сложились обстоятельства.

–А если немцы будут отступать? Ты тоже с ними?

–Нет, я ведь не мобилизованный и никакой их присяги не принимал.

–А когда город освободят, придется ведь идти в нашу ар-

мию?

–А я и не возражаю.

–А не опасаешься, что за сотрудничество с немцами придется нести какую-нибудь ответственность.

Помолчав, он ответил: «Я этого не исключаю». Ему, оче-

43

видно, не хотелось продолжать разговор на эту больную тему, и он внезапно сам обратился к нам с вопросом:

–Вас сегодня кормили?

–Нет.

–Минуточку.

Он внезапно вышел в соседнюю комнату и, вернувшись, предложил нам 4 скромненьких бутерброда с колбасой. Вручая, добавил:

– Извините, больше ничем не располагаю.

Есть не хотелось, но чтоб не огорчать его, мы приняли угощение. Как ни странно, но мы почему-то не испытывали к нему ни ненависти, ни отвращения. Ни его внешность, ни разговор, ни поведение никак не соответствовали тому образу изменника родины, какой был сформирован нашей пропагандой.

Не знаю, как мои друзья по несчастью, но я постепенно начинал понимать, что мы находимся «ПО ТУ СТОРОНУ». Здесь несколько иные представления о жизни, чести и морали. Пока мы уничтожали бутерброды, я задал ему еще один вопрос:

–А как складываются Ваши взаимоотношения с немцами?

–М-м... трудно сказать. Если в деловом отношении, то все вроде нормально. А вот в другом (он замолчал, очевидно, подбирая слова)... дело в том, что МЫ и ОНИ – это две разных нации и поэтому общего языка не получается.

–А кем Вы у них работаете?

–Переводчиком.

Взглянув на мои бинты и разрезанный сапог, он добавил:

– Я не знаю, куда Вас определят дальше, но в городе есть больница наша русская, там Вам могут сделать перевязку.

В комнату вошел уже знакомый унтер-офицер, о чем-то переговорил с молодым человеком и отвел нас к новому месту жительства, недалеко отсюда. Как потом выяснилось, – это было, выражаясь современным языком, нечто вроде бытовки, в которой проживали шоферы того подразделения, из которого мы только что вышли. В углу довольно просторной комнаты был небольшой закуток, куда нас поместили, меня в угол. Как сейчас помню шершавую кирпичную стену рядом, и трухлявую солому подо мной. В противоположном углу небольшой столик и стул для

44

охранника, который приходил на ночь. У противоположной стороны большой стол, на котором хозяева обедали, читали книги, играли в карты, хранили личные вещи. Спали они на полу на жиденьких ватных матрацах. На день убирали их под стол. Под потолком небольшая электролампочка. Свет загорался только с наступлением темноты. Комфорт не велик.

В тот день жильцы бытовки пришли довольно поздно. Их было, по-моему, четверо. Лиц их я почти не помню, но если судить по разговору, то двое из них были русские, один украинец (из Краснодара) и один не то казах, не то узбек. Увидев нас, они искренне обрадовались. Сразу начали расспросы: кто такие, откуда, когда сбили, как там в России дела, как дела на фронте?

Из разговора мы узнали, что все они действительно работают шоферами в той воинской части, в которой мы сегодня уже побывали. Но меня больше всего поразило, что все они – бывшие пленные. Поглощенный думами о своей горькой судьбе, я не принимал особого участия в разговорах. Но, когда услышал об этой новости, не удержался и спросил:

–Ребята, а вам не кажется, что за все ЭТО рано или поздно придется держать ответ?

Наверное, вопрос мой был не очень корректным, потому что сразу же воцарилось длительное молчание. Из всей группы жильцов наиболее разговорчивым, общительным, мыслящим был украинец из Краснодара. Вот и сейчас, даже встав со стула, он строго спросил меня:

–За что ЭТО?

–Ну,.. за связь с немцами.

–Вот что, мил человек, нас вот таких здесь тысячи, да проживающих на оккупированной территории миллионы. Так что на всех нас никаких следователей не хватит.

Снова сел, молчал, и, обращаясь больше к самому себе, не к окружающим, добавил, очевидно, не раз обдуманное и выстраданное:

–Сначала полстраны сдали немцам, а теперь обвиняют людей в сотрудничестве с ними.

Наступило тягостное молчание. Очевидно, был затронут больной для всех вопрос. Слова украинца, и то, как он их произ-

45

нес, больно резанули и мое сознание. А все, что им было сказано, оказалось для меня совершенно новым. Я лежал и думал: «Как так случилось, что мы все лето общались с людьми, пережившими оккупацию, ни разу!!! не поинтересовались у них, а как они там жили, чем питались, как воспитывали детей, где работали, как сосуществовали с немцами?».

Мучительные мысли! Почему молчит майор? Как и что он думает по этому поводу? Что думают остальные? А коварная и подлая мыслишка исподтишка вкрадывается в сознание: «Может быть, и ты окажешься в таком положении?? Нет! Никогда! Это я решил для себя твердо».

* * *

Поздно вечером пришел охранник немец. Увидев нас, произнес:

–О. None gefangern.

–Да, – ответил за нас украинец.

И, кивнув головой в сторону немца, уже для нас вполголоса добавил:

– Вот вам и сотрудничество...

Вечером шоферы скромно поужинали. Приглашали нас, но мы отказались. Я вспомнил про свои запасы, вытащил их из-за пазухи, отдал майору.

Утром, довольно рано шоферы ушли на работу. Охранник ушел, закрыв нас на замок.

Так начался новый этап нашего пребывания в плену. Шоферы приходили и уходили на работу. Охранник появлялся к ночи. По-моему он больше охранял нас, а не обитателей бытовки. Первое время нас совсем не кормили. Потом, тот же охранник стал приносить нам в обед по весьма скромной порции картофельного пюре и маленькому кусочку колбасы, вечером полусладкий чай и кусочек хлеба. Постепенно стало появляться чувство голода, чему я даже обрадовался: значит, организм мой продолжает жить по своим, данным ему природой законам. А, кроме того, это отвлекало меня от горьких размышлений о своей печальной участи.

Угнетала неопределенность. Кто мы? Что мы? Зачем мы здесь? Сколько пробудем тут? Что дальше? Со всеми этими вопросами мы однажды обратились к нашим соседям. Они сказали

46

нам, что мы тут не первые, были люди и до нас – тоже летчики; здесь нас немного «поднакопят», а потом отправят по лагерям. Куда? Точно не знают, кажется в Польшу. Это было уже кое-что.

Не знаю, почему, но даже в этих условиях между собой мы почти не разговаривали. Каждый думал о своем. И только один раз Шпак затронул вопрос о возможности организации побега. Но детального обсуждения этой проблемы не получилось. Все понимали, что для успешного проведения в жизнь задуманного, в первую очередь, нужна гражданская одежда, а мы все были одеты в меховые зимние комбинезоны. Потребуются также связи с гражданским населением, а для этого нужно время и общение с ними. Кроме того, было ясно, что я из побега исключаюсь, но майор вряд ли бросит меня на произвол судьбы. Таким образом, этот вопрос повис в воздухе.

Но один раз Квелидзе собрал нас в кучку и сказал:

– Наверное, нам предстоит допрос, все должны давать сходные показания, поэтому помните следующее: все мы из 677 ШАП, базировались в Павлограде. Я – старший лейтенант, комэск 3-й АЭ.

Он был старше нас по возрасту, и по званию, и по должности, поэтому с предложенной легендой мы согласились, не раздумывая. Она вселяла в нас какую-то определенность.

Эх! Не думали мы тогда, какую глупость совершаем! Пройдет всего лишь несколько дней и от принятой нами легенды не останется и следа.

Вобщении с окружающими мне очень мешали бинты на глазах. Но когда я попробовал размотать их, то обнаружил, что они накрепко присохли к лицу. А, кроме того, по ссохшимся на голове волосам я обнаружил еще одно ранение. Металлический осколок застрял в кости и даже легко прощупывался пальцами. Показал рану майору, он все это подтвердил. Еще одной проблемой стало больше.

Вконце недели я обратился к краснодарскому шоферу с просьбой узнать, можно ли мне попасть на прием к глазному врачу в городской больнице? Он выполнил мое поручение, сказав, что врач приедет сюда сам. И действительно, через день врач был уже у нас, остановил машину во дворе у самого дома. Меня вы-

47

вели к нему на улицу. Было довольно холодно, поэтому он тут же усадил меня в машину. До сих пор не пойму, почему он поступил именно так: ведь можно было зайти в дом. Он был невысок, в гражданской одежде, с типично русским лицом, немногословен. Выслушав мои жалобы, он размотал бинты. Ватными тампонами, смоченными в спирте, осторожно протер глаза. Приготовившись к самому худшему и боясь открыть глаза, я спросил его, буду ли

явидеть, он включил плафон верхнего света, еще раз внимательно осмотрел оба глаза, произнес:

–Зрачок левого глаза цел, зрение может восстановиться полностью, но не скоро, месяца через два. По поводу правого глаза сказать ничего не могу. Повреждены белок и роговица. Все в крови.

Почувствовав, что по щекам опять сочится кровь, я спро-

сил:

–А откуда кровь хлещет?

–У вас в лице очень много осколков... почему-то стеклян-

ных.

Мне пришлось объяснить ему причину их происхождения, и

яспросил:

–А сейчас их нельзя вытащить?

–Нет. Их слишком много. А, кроме того, я не хирург.

–Вы опять наложите бинты?

–Да.

–Тогда не закрывайте мне левый глаз, пожалуйста.

–Это можно.

Когда перевязка была закончена, я горячо и от души поблагодарил его. «Пожалуйста», – ответил он, и без лишних слов сразу же уехал. У меня сложилось такое впечатление, что он куда-то спешил или опасался лишних свидетелей. Так я и не узнал, кто он. Свой, чужой? Русский или немец? Как звали, как фамилия? Он, наверное и не представлял, какое доброе дело сделал для меня. Как много добрых людей попадалось мне на пути в то время, в той обстановке. В годину всеобщего горя добрых людей бывает больше, чем в более счастливые времена. Это я понял значительно позже.

Много ли человеку надо для счастья? Одна фраза врача о том, что зрачок цел, буквально оживила меня. Я еще не знал, что

48

будет с правым глазом, но то, что буду видеть хотя бы одним из них, уже окрыляло. Пока еще подспудно, но в голове уже бродила мысль: «Мы еще поживем. Мы еще повоюем и осколки вытащим».

После отъезда врача произошло еще одно немаловажное событие. Майор куда-то ушел, и я остался во дворе один. Делать нечего, надо было возвращаться домой самостоятельно. Я внимательно осмотрел двор (пока еще плохо, с какими-то пятнами в поле зрения), но я уже видел!!! В углу двора лежала кучка дров. Среди них валялся ивовый прутик толщиной с палец, рядом старый и довольно тупой колун. Я на четвереньках дополз до той кучки, с трудом, на коленях, отрубил от прутика мелкие ветки, оставив палку (некое подобие трости) длиной больше метра. Опираясь на нее, уже на своих (!) ногах, я поковылял к дому. Дверь отворилась, и в ее проеме появился майор. Он остановился, удивленно рассматривая меня. Осторожно, опираясь на палку, я медленно, шаг за шагом, приближался к двери. И тут, пожалуй, впервые за последнее время, я увидел на лице его радостную улыбку. И сам, как мог, улыбнулся ему.

–Никак пошел, – удивленно произнес он.

–Пытаюсь...

–Помочь?

–Нет, я сам.

В тот день я, пожалуй, впервые с аппетитом поел. А вечером самостоятельно сходил на улицу. И даже обнаружил, что боль в ноге значительно утихла. В тот же вечер кто-то из шоферов привез мне самодельную трость – обычную палку с утолщенным в виде набалдашника верхом.

Обрадованный всем происходящим (а до этого я вообще не верил, что в плену можно чему-то радоваться), я то и дело вставал со своей соломенной «перины» и ковылял по комнате взадвперед. Одновременно пытался тренировать и зрение: постоянно мигал глазом, пытаясь устранить темные пятна в поле зрения. Собственно, это были даже не пятна, а петлевидные образования в нижней части поля, полупрозрачные, темно-зеленого цвета. Они двигались вместе с глазом и мешали рассматривать видимые предметы. Надо было привыкать и к видению окружающего мира не двумя, а одним глазом. И то, и другое мне пока не удавалось.

49

Зеленые, в виде водорослей петлевидные образования, исчезли много лет спустя, уже в мирное время. Врач немного ошибся.

Только теперь я смог разглядеть лица шоферов и охранника, как, впрочем, и они мое.

А дня через три, в сопровождении охранника в нашу комнату шумно ввалились два немца. Один из них сразу подошел к нашему закутку (видно в первый раз) и приказал на немецком языке: «Быстро всем встать!».

И взмахом руки велел следовать за ним.

Мы быстро оделись. Уходя, я по-немецки попрощался с охранником (как-никак, а ничего плохого он нам тут не сделал). Он немного удивился, но промолчал.

Каждый из нас с тревогой думал: куда ведут, зачем, что будет? Около дома стояла крытая грузовая машина. В ее кузове уже находилось человек 10-12 немцев. Не без труда, забрались туда и мы. Вспоминая (еще со школы) немецкие слова я спросил сопровождающего нас немца (это был фельдфебель):

–Куда мы идем?

–Nah aerodrom.

И действительно, через некоторое время мы приехали на небольшой полевой аэродром, где нас уже поджидал старенький, какой-то неуклюжий, пузатый транспортный немецкий самолет...

Перелет

На аэродроме стоял старенький потрепанный немецкий транспортный самолет. Был он какой-то неуклюжий, громоздкий. Как только к нему подъехала наша машина, открылась широкая бортовая дверь. В ее проеме появились два человека в авиационной форме. Они были очень молоды, не более двадцати лет. Ровесники, подумал я, невольно сравнивая их с собой. Вскоре оказалось, что именно они будут пилотировать этот самолет. Летчики быстро установили легкую дюралевую лестницу для входа. Вначале немцы, а потом и мы вошли во внутрь самолетного чрева. Шпак с Козловым помогли взобраться и мне.

В центре грузового отсека, ниже днища самолета, было углубление в виде вытянутого ящика глубиной около полуметра. На дне этого углубления лежали какие-то металлические кон-

50