848

ком, как строгают палку или затачивают карандаши. Заказчик сидел у окна и читал газету, иногда посматривал на меня и иронически улыбался. Касьян мученически смотрел на меня и жестами показывал, как надо одним движением руки вырезать эту несчастную стельку, и каким ножом. Но я почему-то не понимал его подсказок и продолжал делать по-своему: какая разница? Тем не менее, стельку я все-таки прибил. Немец надел ботинок, сделал пару шагов на месте, снисходительно улыбнулся и даже произнес: «О! Гут» (видать, добрый был мужик). А начальник мастерской, обращаясь к Касьяну

ипоказывая на меня, произнес:

–Скажи ему, чтоб завтра сюда не являлся.

Так бесславно закончилась моя сапожная эпопея. Не в свои сани – не садись.

Когда мы уже шли в барак, Касьян долго перечислял мне все ошибки, которые я успел натворить за свой рабочий день.

А через неделю (почему-то опять мне) предложили еще одну работу. Наверное, потому, что я все еще ходил с тросточкой, прихрамывая, и потому считался как бы инвалидом.

На этот раз мне предложили стать подметалой – следить за тем, чтобы в охранной полосе перед «паутинкой» (натянутая колючая проволока) не было никаких следов на снегу или на песке. Я упорно отказывался, так как посчитал эту работу как бы помощью охранникам. Но ребята и на этот раз уговорили меня: «Связь с бараками будешь держать». Тут можно и «загреметь», – подумалось. Но согласился.

Дней через десять я уже освоил свои обязанности. Знал многих часовых на вышках, которые подсказывали мне, где и что подправить. Поругивали, если обнаруживали, что я плохо выполняю свои обязанности. Впрочем, я не особенно старался. А связь между барками действительно поддерживал... но – словами, без каких-либо записок. Так, через Пестова (летчик из нашего полка) «вышел» на Мордовина. Младший лейтенант Мордовин был сбит, когда мы стояли в Ольшанке.

Я решил идти к нему с подарком – в куче гнилых отходов брюквы я нашел парочку поздоровей, завернул их в старую газету и пошел на свидание... с метлой, конечно. Воображение рисовало пылкую встречу с объятьями и прочим: раньше мы с ним

171

были в хороших отношениях. Но все произошло по-другому. В отсеке было пусто и холодно. Мордовин сидел на своей постели в полном одиночестве. В шинели и шапке. Осунулся, не брит, щеки провалились, взгляд тусклый без каких-либо эмоций. Меня он, конечно, сразу же узнал, но даже не встал с постели для встречи.

Яприсел рядом, смущенно произнес:

–Я тут тебе подарок принес (и положил брюквы на постель). Извини, конечно, что не фрукты.

Он криво усмехнулся, но «подарок» положил под трухлявую стружечную подушку. Я начал было рассказывать ему про наши последние полковые новости, но он прервал меня, сказав, что все уже знает от Пестова. Помолчав, добавил:

–Если будешь на Большой земле (так на лагерном жаргоне мы называли нашу Родину), передай, кому считаешь нужным, что я пока еще жив и ко всему готов.

Поняв, что аудиенция окончена, я попрощался и вышел из барака. Долго думал над его последними словами, но так и не понял, что он имел в виду. Может быть, был болен и ни на что уже не надеялся. Непонятно было также, почему в отсеке он был в одиночестве?

Школьники из клуба «Подвиг» в селе Лесное Одесской области, где проходили послевоенные встречи однополчан нашего полка, в поисках Мордовина делали запрос даже в Подольск – в архив нашей Армии. Но оттуда никакого ответа о нем не получили. Такие разные судьбы…

А лагерная жизнь текла своим чередом. Я как-то уже свыкся с тем, что являюсь лагерным узником, ни на что не рассчитывал и ни на что не надеялся. Много читал, мечтал о будущем. Метла «позволила» мне найти новых знакомых, многим из которых я помог связаться со своими друзьями из других бараков. Часовой, что стоял на вышке около кухни, и который не позволил мне попрощаться с майором, перестал обращать на меня внимание, когда я приходил порыться в куче гнилой брюквы в поисках более здоровой – к голоду трудно привыкнуть. Чувствовал, что худею, хотел больше лежать, чем двигаться. Раза два-три в неделю мне на кухне давали порцию баланды, и то хорошо. Причитающуюся мне махорку безвозмездно отдавал Генриху. Но всему бывает конец.

172

Допрос. Продолжение

Не прошло и недели, как к нам в отсек заявился уже знакомый нам переводчик. Для многих из нас он был как бы предвестником чьей-либо трагедии. Все насторожились. А он, отыскав меня взглядом, коротко бросил: «Ком». Я встал с постели, по привычке спросил:

–Куда?

–Командатур.

–Зачем?

–Вайс нихт.

–С вещами?

–Наин.

Изо всех сил стараюсь сохранить спокойствие. Не спеша одеваюсь. Входят два конвоира. Идем. Переводчик – спереди, конвоиры – по бокам, немного сзади. Встречные смотрят на нас с сочувствием. В голове бьется мысль: зачем я им понадобился? Ведь вроде уже обо всем договорились? И вдруг меня бросило в жар... Я вспомнил, что в Перми нет метеотехникума. Мощной немецкой разведке установить это не составляло труда. Мысленно ругаю себя: «Дурак безмозглый...». Но тут же начинаю прикидывать, как мне, если потребуется, выйти из положения. Один из вариантов показался мне приемлемым. А дело в том, что весной 40-го года в нашем СХИ была сформирована футбольная команда, в которую был включен и я. Один раз мы играли дружественный матч с сотрудниками Пермской сельхозопытной станции, которая располагалась в пос. Архирейка за городом. Там же находилась и городская метеостанция. Скажу, что я иногда подрабатывал в ней на половину ставки оператором.

Переводчик ввел меня в уже знакомую мне комнату и тут же удалился. Следователь молча смерил меня взглядом и жестом пригласил сесть. Сохраняя спокойствие, сажусь. Помолчав, следователь спросил меня:

–В прошлый раз Вы сообщили нам, что могли бы работать

унас оператором метеостанции?

–Кажется, начинается, – мелькнула у меня мысль. Но я спокойно ответил:

173

–Да.

–Прежде чем допустить Вас к работе, мы решили проверить Ваши познания в этой области.

Я неопределенно пожал плечами – мол, пожалуйста. Нажатие кнопки – и в комнату входит немецкий солдат. Не-

большого роста, нос картошкой, со своим переводчиком. Следователь жестом попросил нас перейти в соседнюю комнату. Солдат, о чем-то переговорив со своим переводчиком, задает мне первый вопрос:

–Каким прибором измеряют скорость ветра?

Честно сказать, еще в училище, чтоб лучше запомнить название этого прибора, я ассоциировал его с названием одного знакомого мне растения - ветреницей алтайской (по латыни – Анемона Алтайка). Тот распространенный метод запоминания помог мне и здесь. После некоторого молчания я ответил:

–Анемометр.

–Как он устроен?

Яподробно рассказал ему устройство прибора. А в конце добавил, что направление ветра предпочитал определять не по этим приборам, а «кишкой» (полотняный мешок с двумя отверстиями: одно – входное пошире, другое – выходное – поуже).

Надо сказать, что на вопросы экзаменатора я отвечал более подробно, чем привожу здесь – пытался тянуть время.

– Как называется прибор для определения атмосферного давления, и в каких единицах оно выражается?

– Барометр, а атмосферное давление выражается в мм ртутного столба.

– О какой погоде свидетельствует высокое атмосферное давление?

– Оно наблюдается при антициклонах. Летом – солнечно, и даже жарко. Зимой – холодно, небо чистое.

– Что такое относительная влажность воздуха?

– Это количество влаги в воздухе в процентах от максимально возможного при данной температуре.

– Каким прибором она измеряется?

– Психрометром. У нас был марки Августа. И далее я рассказал им, как это делается. О чем-то переговорив, экзаменаторы,

174

по-моему, поняли, что я кое в чем разбираюсь. Я уж подумал, что на этом экзамен закончился. Но ошибся: экзамен продолжился.

–Какова высота фронтальной облачности?

–Километра два.

–Неверно.

В общих чертах суть этого вопроса я знал и поэтому сразу же перешел в наступление. Тут все зависит от мощности и температуры масс холодного и теплого воздуха, на стыке которых формируется фронт. Если холодный воздух, как более тяжелый, располагается в приземных слоях, и если он обладает большой мощностью, и простирается на большую высоту, а теплый воздух, как более легкий, наползает на него сверху, то фронтальная облачность может достигнуть трех и более километров. Часто это сопровождается грозами, появлением мощных дождевых облаков, по латыни – кумуленимбус. Все это не стоит на месте, а перемещается на местности на огромных пространствах. На метеокартах по линии изобар это хорошо видно. А на больших высотах образуются уже слоистые и высокослоистые облака – альтостратусы. А на высотах 8-10 тысяч метров – даже перистые – циррусы по латыни.

Так, или примерно так, я обрисовал экзаменаторам условия образования тех или иных облаков, их названия и по-русски и даже по латыни. Спасибо нашему преподавателю из Белоруссии

– доктору наук капитану Рубинчику, который не отличался хорошей военной выправкой, но зато хорошо знал метеорологию (у нас в ЧВАУ он вел курс аэрологии).

Я еще не закончил своего повествования, как экзаменатор резко остановил меня:

– Генуг (хватит).

Оба они – и экзаменатор, и переводчик, смотрели на меня с удивлением, любопытством и подозрительно: откуда этот молодой человек, всего лишь оператор, знает такие тонкости формирования погоды? «Не переборщил ли?» – мелькнуло у меня в голове.

Еще о чем-то переговорив между собой, они прекратили допрос и пригласили меня к выходу. Экзаменатор кратко доложил следователю о результатах экзамена. Из его доклада я уловил одно слово – «латайн» (латынь) и понял, что речь шла и о

175

том, что я даже знаю латинские названия облаков. Значит – экзамен выдержан. А что дальше?

Следователь поблагодарил экзаменаторов, и, обращаясь ко мне, сказал:

–Заявок на специалистов в области метеорологии нам не поступало. По какой другой специальности Вы могли бы поработать у нас?

–Начинается, – подумал я. – Господи, дай мне сил.

–Я люблю природу и хотел бы быть ближе к ней, – ответил

яуклончиво.

–Например?

–В сельском хозяйстве.

–А промышленные предприятия Вас не привлекают? Никаких уклончивых ответов я больше придумать не мог и,

набравшись храбрости, довольно твердо ответил:

–Нет.

–Слушайте, молодой человек. Война рано или поздно закончится. Вы разъедетесь по домам, и какая-либо специальность

вВашей новой жизни Вам не помешает.

В его словах чувствовался резон. Но я понимал, что если сейчас я дам согласие, то завтра меня могут послать на какоенибудь промышленное предприятие: вытачивание гильзы для бомб и снарядов, или, не дай Бог, на какой-нибудь аэродром, чтобы подвешивать бомбы на немецких самолетах, которые завтра полетят бомбить наши города и села. Эта мысль коробила меня, и поэтому я еще раз твердо сказал:

– Нет.

И, чтобы хоть как-нибудь смягчить свой ответ, добавил:

– Это не для меня.

Переходя на «ты» и кивнув в сторону окна, за которым виднелись лагерные бараки, он уже в довольно грубой форме произнес:

–Тебе что, здесь понравилось что ли?

–Да нет. Раньше я никогда не имел так много свободного времени, чтоб поразмыслить о своей судьбе. Никогда не читал так

176

много книг, как здесь. Если бы баланда была получше, да угля в печку побольше, то остальное – терпимо. Как видите, я не жалуюсь.

–Короче говоря, Вы отказываетесь? Я согласно кивнул головой.

–Не забывайте, что лагерь у нас пересыльный.

Ни тогда, ни сейчас не мог понять – это была угроза или напоминание о том, что последнее слово за ними.

После допроса

Все дальнейшее произошло довольно быстро. Нажатие кнопки, входит переводчик, следователь дает ему какие-то указания. Тот кивком головы поднимает меня со стула, и мы покидаем его кабинет. Хотел попрощаться, но почему-то раздумал. На улице к нам подключились два конвоира.

После того, как мы миновали проходную, переводчик спросил меня, остались ли у меня в бараке личные вещи? Я ответил отрицательно.

–Гут, – сказал он, и, к моему удивлению, мы подошли не к тому бараку, из которого меня вызвали на допрос, а не то к первому, не то ко второму в этом же ряду. Зашли в центральный отсек барака. В нем находилось человек пятнадцать жильцов.

–Принимайте гостя, – произнес переводчик, и, обращаясь ко мне, добавил: «Жить будешь здесь». И сразу же вышел.

Все произошло настолько неожиданно, что я ничего не понял, стоял как истукан.

Кто-то из обитателей отсека подошел ко мне, попросил:

–Рассказывай.

–Чего?

–Как попал сюда? Раздевайся. Вот твое место.

Я кратко рассказал события сегодняшнего дня. Все слушали внимательно.

–Ты хоть знаешь куда попал?

–Нет.

–Ха-ха! Это барак «отказников».

И они рассказали мне, что сюда собирают всех, кто по тем или иным причинам отказался от работы на Германию. Что калитка барака закрывается не только на ночь, но и днем. Что баланда «доставляется на дом», что книг здесь нет.

177

– А дальше что? – задал я свой уже избитый вопрос. – Куда

нас?

–Или штраф-барак, или штраф-команда, или опасные опе-

рации.

–А это что?

–А это, например, разминирование полей. Мы ведь тоже знаем не больше тебя.

Я пришел на отведенное мне место на нарах и предался печальным размышлениям. Полностью распался коллектив, который так удачно сформировался, когда мы ехали в вагоне: где-то теперь Сибиряк (жив ли?), куда-то исчез майор с его грузинским князем. Давно уж не видел Генриха - не с кем поделиться табачком и доставить человеку хотя бы маленькую радость. И мне стало так жаль себя...

Видя мое угнетенное состояние, окружающие пытались утешить меня:

–Да ты не унывай: судьба – «баба капризная», всякое может случиться.

И потянулись томительные и тяжелые дни ожидания. Неизвестность угнетала. Я все время думал: правильно ли я поступил? И, что греха таить, были и сомнения. Может, прав был следователь? К нему, кстати, я не питал никаких отрицательных чувств. Не знаю как другим, а мне лично он ничего плохого не сделал. Пока?.. А мог бы. А что удивляться? Шел ведь не 41-й, а 44-й год. Наши войска вели наступательные операции на всех фронтах. Впору было подумать и о своей судьбе. Да и Гитлер терял былой авторитет.

Атмосфера барака меня угнетала, поэтому я часто выходил на улицу, снедаемый тяжелыми раздумьями. Ходил вдоль барака тудасюда. Даже чувство постоянного голода немного притупилось, но замечал, что худею. Даже подумывал, что скоро буду походить на тех доходяг, которых увидел в бане во время карантина.

Состав «отказников» был непостоянен: одни прибывали, другие куда-то исчезали. Меня пока не тревожили. И только уже

вначале апреля произошло событие, которое резко изменило нашу судьбу.

Один раз в соседний отсек нашего барака привели группу пленных. В отличие от нас они были сравнительно хорошо оде-

178

ты, не истощены, подвижны, активны в обращении. Глядя на них, я понял, что голод, холод, неволя и постоянное психологическое напряжение влияют не только на внешний вид людей, но и на их поведение.

Вскоре мы узнали, что их привезли из лагеря пленных летчиков союзных войск (главным образом США и Англии), где они выполняли внутрихозяйственные работы в этом лагере. Администрация лагеря заподозрила их в том, что они пытались установить с союзниками какие-то «неуставные» отношения, вплоть до массового побега. А может быть, как и с нами, пытались разрушить налаженные отношения. И всех, кто попал под это подозрение, главным образом офицерский состав, отправили в Лодзь. Лагерь этот находился в г. Саган (верхняя Силезия).

А через пару дней всех «отказников», что были в нашем отсеке, – человек 15-20 – направили в этот самый Саган, как бы на замену.

И вот опять знакомый маршрут – трамвай до вокзала. Запасный путь, вагонная теплушка, слабенькая, – из двух-трех человек охрана, переводчик и представитель администрации.

Было уже довольно тепло, поэтому вагонная дверь была открыта. Я жадно всматривался в Германию военного времени: поселки, леса, станции, ландшафты и думал: Неужели я скоро буду сыт?. Мыслей о побеге не было.

В тот же день к вечеру мы были уже в Сагане. Вот и лагерь. Администрация, красное полотнище со свастикой на флагштоке, одна, затем другая – проходные. Вот и русский барак в отдельной проволочной загородке. Встречать нас высыпала чуть ли не половина его обитателей. Нас, по спискам, принял начальник барака – оберфельдфебель Вихман, высокий статный мужчина лет 45ти. Нас ввели в барак и старшина барака – не то чуваш, не то мариец Курмаев – тоже высокий парень, но помоложе и постройней, без лишних слов всех разместил по свободным нарам. На сей раз с тюфячными матрацами и серыми суконными одеялами.

Так началась для нас новая жизнь, полная самых разных, порой драматических событий.

179

Союзники и мы

Лагерь летчиков союзных войск в городе Саган включал в себя три полусамостоятельных отдельных лагеря, расположенных кучно в шахматном порядке. Они так и назывались – Северный, Западный, Южный. Администрация – одна на всех. По размерам она была раза в два больше Лодзинской. Так, например, цензура занимала половину барака. Большими размерами обладали клуб, столовая, кухня. Кроме того, в лагере был свой конный двор и даже свинарник. Обслуга – из русских.

В каждом лагере проживало две-три тысячи человек. Проектировалось строительство еще одного – четвертого по счету, так как пленные, главным образом американцы с «Боингов» и «Бостонов», прибывали сюда почти каждый день.

Слева к административному корпусу за колючкой и через проходную примыкала еще одна территория, на которой размещались наш барак, напротив – карцер, душ, госпиталь, зубной кабинет, портновская и сапожная мастерские. Вся эта территория соседствовала с Южным лагерем и находилась под одной и той же охраной с ним.

Наш барак с небольшой площадкой около него и отдельным туалетом, имел еще одно ограждение колючкой в один ряд и калиткой с замком. На ночь барак закрывался на замок.

Охрана лагерей – только «паутиной». Вышки – метров через сто. Рядом с «американцами» стояла еще одна вышка, так, что наш барак имел двойную охрану.

У союзников «конструкция» лагерей была примерно одинаковой. Жилые бараки располагались по периметру лагеря в виде буквы П. В центре – плац величиной с футбольное поле, которое окаймляла прогулочная дорожка. В теплое время года союзники на этом поле обычно играли в регби (футбол был почему-то не в моде). Я не замечал и каких-либо других игр или соревнований.

Национальный состав лагерей был разным: американцы, англичане, французы, индусы, австралийцы, единично – русские. Первое, что меня поразило, – обилие негров. В их общении с остальными я не замечал никакой дискриминации. А ведь мы в этом отношении были воспитаны на книге Б. Стоу «Хижина дяди

180