848

У моего отца была водяная мельница на речке Лох, которая перешла к нему по наследству от его отца. Он обслуживал всю округу, и если было нужно, работал с утра до ночи. Те, кому не успевал смолоть в течение дня, оставались ночевать до утра. Для них в небольшой амбарушке с деревянными нарами, с печкой и ведерным самоваром было сделано нечто вроде ночлежки. Лошадей мужики распрягали в ограде – под крышей. Если было нужно, он снабжал их кормом за небольшую оплату. У сельчан он пользовался огромным уважением.

–А земля, хозяйство, лошади были? – вмешался в разговор

Иван.

–Нет, был только огород соток 15. Была одна лошадь – Манька. Вот ее я любил и она меня – тоже. Любила сладости, и поэтому я частенько угощал ее то сахаром, то дешевыми конфетами, которые потихоньку потаскивал у матери, за что получал ложкой по лбу.

При этих словах глаза рассказчика посветлели, он даже улыбнулся. Видать, приятны были воспоминания. Немного помолчав, он продолжал:

–Была корова, овцы, куры. За домашним хозяйством ухаживала мать, отцу хватало хлопот на мельнице: жернова, шлюзы, ремонт и пр. Все хотел пилораму поставить, да не успел.

–А ты ему помогал?

–Не очень. Отец постоянно приучал меня к мукомольному делу, но оно меня почему-то не увлекало. Но весной на лошади я любил делать в огороде подборонку. Летом – пропадал на речке,

ав огороде капусту да огурцы поливал. В сенокос греб наравне со взрослыми и копешки к стогам на лошади подвозил.

В разговор вмешался Иван Кировоградский:

–А в сенокос мужики вам помогали?

–Нет. В сенокос мужики объединялись в отдельные артели и косили сообща.

–А как происходило раскулачивание? Не вас лично, а... во-

обще?

Как уж было не раз, Сибиряк, обхватив голову руками, уставился в пол, долго молчал. Потом, словно опомнившись, произнес:

111

– Это было бесчеловечно.

Оба Ивана молчали. Кто-то из присутствующих спросил:

–Каков был сам порядок?

–Я не знаю деталей, но в самых общих чертах это происхо-

дило так. В районе была создана специальная комиссия из работников сельсовета и исполкома, партийцев и милиции. Были и представители из области. Комиссия составила списки всех, кто побогаче и кого, по их мнению, следовало бы раскулачить. Под плач и причитания, безо всякой компенсации у них забирали дом, надворные постройки, скот, мебель и что получше, орудия труда.

Раскулачиваемых целыми семьями привезли в район, разрешили взять с собой теплые вещи – продукты и кое-что из домашнего скарба. В районе сформировали обоз, привезли до ближайшей железнодорожной станции и погрузили вот в такие же теплушки. Некоторые из них были даже без печек.

При этих словах Сибиряк, горько усмехнувшись, добавил: «Так что мне не привыкать... Только ехали не на запад, а на восток».

Вспоминая пережитое, Сибиряк часто замолкал. Мне иногда казалось, что в такие моменты он даже забывал о слушателях. А мы деликатно молчали, ничем не напоминая ему о себе. Далее продолжал:

–Ехали долго. Первое время, пока были продукты, питались сносно, потом – голодали. Иногда кормили бесплатно, но редко. Начинался настоящий голод. Вечная проблема с дровами, как и у нас сейчас. Вскоре пришла еще одна напасть – вши. Начались болезни, особенно у детей. Уж где-то за Омском от простуды умерла моя мама. Разрешили схоронить на кладбище около станции: не то Зима, не то Зима - не знаю как точно.

Рассказ Сибиряка прервал Иван:

–Постой. А какова была реакция раскулаченных на все эти происходящие события?

–Наивный вопрос, уважаемый Иван... простите, не знаю Вашего имени отчества.

Сибиряк впервые обратился к нему на Вы.

–Семеныч я.

112

–А, я, кстати, –- Семен.

–Они вели себя по-разному. Женщины, обычно, собирались

водну кучку и втихомолку обсуждали свои проблемы: питание, дети, болезни, делились прошлыми воспоминаниями. У одной из них сохранились небольшая иконка и лампадка, поэтому они втихомолку даже справляли молебен. Я к ним не прислушивался, и вместе с другими парнями моего возраста больше отирался около мужиков. А они, как вот и мы здесь, больше говорили о политике, возмущались тем, что творилось в стране. В то время из их разговоров я ничего не понимал, и только сейчас до меня стал доходить смысл всех проходивших там событий.

–И в чем эти события заключались? – прервал Иван.

–А вот, уважаемый Иван Семенович, там, в вагонах рождалась действительно классовая рознь. Только не между кулачеством и батраками, а между репрессированными элементами общества, какими мы стали, с одной стороны и теми, кто довел нас до этого состояния – с другой. Я там впервые увидел плачущих мужиков. От обиды и гнева они не скрывали своих чувств, своей ненависти к властям. Я понимаю их состояние, и поэтому – оправдываю; ни за что, ни про что в одночасье их лишили всего того, что было нажито несколькими поколениями предков тяжелым и честным трудом. Взять хотя бы моего отца – кому и чего он сделал плохого? Мельницу потом обобществили. Назначили нового мельника, который за трудодни вряд ли работал больше и лучше, чем отец. Не там, в деревнях, а здесь – в холодных и вонючих теплушках кулачество оформилось как класс. Нам с тобой в этом вопросе общего языка не найти: ты – пролетарий, я – кулак. Ты в этих событиях ищешь какой-то глубокий исторический смысл, я просто

– здравый рассудок и обыкновенную человечность.

–Ну ладно, об этом потом. Что было дальше?

–Дальше? Уж поздней осенью привезли нас на какую-то небольшую станцию. По-моему, в Томскую область. Здесь нас объединили с другой группой раскулаченных. Уже местное начальство сформировало обоз и все поехали дальше, по-моему, на север.

113

Все слушали рассказчика с большим вниманием и, по возможности, старались не прерывать его. Но все-таки вопросов к нему было много: где ночевали, как относилось местное население, была ли охрана, было ли питание и др.? Сибиряк, пытаясь сохранить спокойствие, не спеша, вспоминал пережитое:

– Ночевали, где придется: в клубах, школах, церквях, частично – у местного населения. Безо всяких удобств, зачастую голодные. Где на такую ораву пропитания наберешься? Многие, особенно дети, поумирали. Население относилось к нам с сочувствием. Помогали, чем могли: продуктами, теплыми вещами.

Женщин с малыми детьми пускали на квартиры. Охраняла нас милиция из местных. В той или иной мере им тоже приходилось испытывать такие же неудобства, и поэтому они особенно не злобствовали. Ехали мы, по-моему, недели две. Остановились на опушке леса и около небольшого ручейка. Стали выгружаться, постоянно жгли костры. Местная администрация из окружающих деревень и хуторов насобирала нам кое-какой инструментарий: топоры, пилы, лопаты. Начальство, сопровождавшее нас, приказало рыть землянки, чтобы как-нибудь перезимовать до весны, а там видно будет. В общем, все было направлено на то, чтобы действительно уничтожать кулачество не только как класс, но и биологически.

Нас спасло то, что осень и начало зимы были не очень холодными, и у многих из нас была теплая одежда. Нам, ребятишкам, было велено собирать в лесу сухарник для костров. Костры мы жгли круглые сутки, без них бы, наверное, померзли.

Слушая Сибиряка, я изредка посматривал на Вахтанга. Пожалуй, я впервые увидел его в состоянии глубокой задумчивости. Было видно, что он тяжело переживает услышанное. Знал ли он обо всем этом раньше? Наверное – да: ведь он старше нас. И вообще – было ли раскулачивание в Грузии?

А я вспоминал, как все это происходило на моей родине – в с. Орда. В то время я учился во втором классе. Детская память цепкая, многое помню отчетливо.

В день отправки раскулачиваемых на центральной площади (перед церковью, где теперь начинается улица Пугачева) собралась, наверное, половина села. Всю предварительную работу по

114

раскулачиванию: составление списков, обобществление скота и имущества и саму отправку выполняли местные активисты. Многих ссылаемых они знали в лицо, жили по соседству и чувствовали себя не уютно, поэтому спешили поскорее закончить эту неприятную процедуру. Подбадривали ссылаемых: ничего, мол, мужики, не падайте духом. Мир не без добрых людей. Помогут.

А на площади стоял сплошной плач. Навзрыд плакали и те, кого ссылали, и те, кто оставался. Мужики молча стояли в стороне, с сочувствием и жалостью наблюдали происходящее. О чем-то тихо переговаривались. Иногда подходили к отъезжающим, давали какие-то наставления.

Пришел сотрудник милиции и приказал поторапливаться, чтоб успеть засветло доехать до Кунгура. Один из отъезжающих сошел с саней, неловко отвесил народу поклон, произнес: «Не поминаете лихом».

Плач и причитания еще более усилились. Когда обоз тронулся, бабы крестились, слышалось: «Че диется, че диется».

Кто знает - может в далеких сибирских просторах ивановские кулачки и породнились с уральскими.

Из рассказа Сибиряка

Близилась зима. Надо было спешить. С помощью многочисленных помощников (главным образом из своих) были вырыты небольшие землянки, человек на 15 каждая. Настелили жердяной пол, оставив посредине узкий проход, справа и слева от него

– нары для сна и отдыха. Их тоже накрыли жердями и соломой сверху. С большим трудом и тоже жердями «зашили» стенки и торцы землянки. Когда встал вопрос о крыше, окнах и дверях, дело застопорилось.

Отец пошел за помощью в район. Там его направили в ближайший Сельсовет. И тут, пожалуй, впервые за несколько месяцев удача улыбнулась нам. Дело в том, что председателем Сельсовета оказался тоже «беженец», приехавший сюда из-под Калуги еще перед Первой мировой войной по реформе Столыпина – на «отруба». Сейчас ему было лет 50, выше среднего роста, с типично русским лицом. Внимательный пристальный взгляд, немногословен, привыкший распоряжаться. В народе он пользовал-

115

ся большим авторитетом. Все звали его почему-то «Михеич». Выслушав отца, он тут же велел запрячь дрожки, и поехал с ним смотреть «стройку» лично. Вначале он заглянул в нашу старую бесхозную баню, стоявшую на отшибе, в которой жили мы с отцом. Потом направился к землянкам. Там он приветливо поздоровался с народом, выслушал многочисленные жалобы присутствующих, осмотрел землянки, коротко произнес: «Н-н-да-а».

После этого они вернулись в баню, вытолкали меня в предбанник, оставшись один на один, о чем-то долго беседовали. Наконец дверь отворилась, чуть не сбив меня с ног. Обращаясь ко мне, Михеич, спросил:

–Ты чей?

–Папкин.

–Как звать?

–Семен.

–Твой что ли? – обратился он к отцу.

–Мой.

–Хорошо – наследник есть.

–Только наследства нет.

–Будет, Петр Федорович (так звали моего отца). Только не враз, не унывай.

С этого дня жизнь наша хоть и немного, но стала меняться к лучшему. В первую очередь, Михеич предложил отцу подыскать

всвоей бригаде хороших механиков и наладить пилораму с механическим приводом от старенького трактора «Фордзон». В помощь дал своих механиков. Срок – одна неделя. Далее он связался с местным лесничеством и договорился о том, чтобы выделили нам делянку для лесозаготовок в зимнее время. Отцу пообещал:

–Сухостой – на дрова, покупателей обеспечу. Длинных рублей не обещаю, но продукты и кое-какую одежонку гарантирую.

Не знаю уж, каким образом, но через Сельпо достал две металлические печки типа «буржуйки» и подкинул кирпича для русской печки с плитой и вьюшками для стряпни и варева.

Все это делалось не сразу, со скрипом, через голову районного начальства, но все-таки было осуществлено и позволило нам

вту первую зиму выжить физически. А я, когда пишу эти строки, то вспоминаю того ординского мужичка, который напутствовал отъезжающих словами: «Мир не без добрых людей».

116

Забегая вперед, скажу, что Михеич сдержал свое слово: с его помощью были быстро достроены землянки. Но они не могли вместить в себя всех переселенцев. Значительную часть их, особенно женщин с детьми, пришлось расселять по окружающим деревням. Хлопоты по их расселению он тоже взял на себя.

С грехом пополам механики все же запустили пилораму. Старенький «Фордзон» вначале отчаянно чихал и дымил, а шкив с его валика постоянно слетал, и только когда его «перехлестнули» в виде восьмерки, дело пошло на лад. Бригада лесорубов вручную (пила да топор) заготовляла сухостой и деловую древесину – на распил.

Из бани мы с отцом переселились в землянку. В бане было более комфортно, но отец считал, что он должен быть с народом, да и с питанием дело упростилось – котел был общий. За дрова, что заготовляли лесорубы, они получали небольшую зарплату, но и она шла в общий котел. Поразительно, но факт, что именно кулаки безо всяких усилий со стороны, совершенно добровольно, по существу, объединились в колхоз. При тех условиях он оказался наиболее эффективной формой существования и труда.

Как-то так полустихийно случилось, что управлять всем этим хозяйством пришлось моему отцу. Видя горе и страдания людей, он был предельно мягок и участлив к ним. Народ платил ему тем же. Вспоминая то время, я задним числом начинаю понимать, что он был лидером от Бога. Вдвоем с Михеичем они составляли замечательную пару.

Но главные события, которые касались лично меня, только начинались. Дело в том, что между отцом и Михеичем установилась хорошая и крепкая дружба. Михеич помог отцу «связаться с миром». Прошло несколько дней, и отец позвал меня к себе на «важный» разговор:

–Вот, что Семен, надо тебе учиться, иначе ты здесь пропадешь. Но в Починках (так называлось село, где жил Михеич), есть только школа-четырехлетка, а тебе надо в пятый. А это только в райцентре. А где там жить, чем питаться? И, кроме того, я опасаюсь, что тебя там в школу могут не принять...

–Почему?

Отец долго молчал, но все же произнес:

– Потому что ты кулацкий сын.

117

Слова его поразили меня, как гром. До этого я как-то не задумывался о том, кто я такой? Как-то враз я стал сознавать свое настоящее положение в обществе. Постепенно в сознании укоренялась мысль, что с этим клеймом мне придется идти по жизни неопределенно долго. При этих словах Сибиряк оглядел присутствующих и с горькой усмешкой добавил:

–Вплоть до наших дней...

Помолчав, отец продолжал:

–Я предлагаю вот что. В Омске живет двоюродный брат

твоей мамы – дядя Степа. Он – учитель. Ни жены, ни детей у него нет. Он согласен взять тебя на время учебы к себе. Вот пока ты и будешь жить у него.

Это событие огорчило меня еще больше. Я как-то враз понял, что у меня не только нет матери, но не будет и отца. Не будет и ребят, моих сверстников, с которыми я подружился за время дороги. И мне стало так жаль себя, что я тут же расплакался и стал просить отца никуда не отправлять меня. Отец прижал меня

ксебе, дал успокоиться и произнес:

–Не плачь, ты уже взрослый. Другого решения нет. Так будет лучше для тебя. Кроме того, я постараюсь навещать тебя. А во время каникул ты приедешь ко мне... в землянку. Так что ничего страшного нет. Дядя Степа хороший. Ты его уж не огорчай.

При этих словах губы Сибиряка скривились. С трудом сдерживая рыдания, он обхватил голову руками и низко склонился к полу. Плечи его мелко вздрагивали. Наступило неловкое молчание: никто не ожидал, что Сибиряк способен на такие «телячьи нежности».

Я, как обычно, стоял за ним, прислонившись к стенке вагона. Вздрагивающие плечи рассказчика потрясли меня. Я и сейчас, по прошествии многих лет, не могу без слез вспоминать эту сцену. А на память опять приходят слова известной песни: «Ничто на земле не проходит бесследно».

Затянувшееся молчание нарушил Иван Кировоградский:

–Что было дальше?

Сибиряк, справившись с волнением, продолжил:

– Дня через два Михеич с отцом отвезли меня на какой-то полустанок. Там нас дожидался дядя Степа. Мы познакомились.

118

На прощанье отец поцеловал меня (чего раньше никогда не было), еще раз попросил меня не огорчать дядю Степу и учиться на «отлично». Пристально посмотрел мне в глаза, спросил:

–Ты меня понял?

–Да.

Но перед посадкой в вагон я не смог сдержать слез, расплакался.

–А как складывались отношения с дядей? – спросил Иван Сталинский.

–Я думал, что он высокий, как дядя Степа – милиционер. А он был небольшого роста с добрыми внимательными глазами. Преподавал физику в одной загородной школе, в ней же был и завучем. Жил в небольшой собственной квартире из двух комнат. Одна – побольше – была спальней и рабочей. Вторая – поменьше

–вся заставлена книгами, маленький столик для письма и небольшая самодельная кроватка для меня. В углу, за ширмой, маленькая кухонька с керосинкой.

Когда мы пришли домой, то в первую очередь дядя повел меня в баню. Там я чуть не сгорел от стыда, когда увидел свою грязную одежду, не мытую несколько месяцев. Нижнее белье, рубашку он дал мне новые.

Когда вернулись домой и попили чаю, он показал мне мою уже застеленную постель, кухню, керосинку, электровыключатели, предупредил, что домашнее хозяйство будем вести совместно.

В людях. Продолжение рассказа

Так началась для меня совершенно новая жизнь. Все было непривычно. Я не мог понять, зачем нужны простыни на постели, зачем чистить зубы порошком: они у меня и так чистые и т.д. Но постепенно привыкал. Перестал удивляться репродуктору, который по утрам начинал говорить сам по себе, привык мыть посуду, ходить в магазин за покупками.

Но, несмотря на весь этот комфорт, я, особенно в первое время, очень скучал об отце, о друзьях и даже о бане и землянке с их специфическим, ни с чем не сравнимым запахом, в которых мы спали с отцом в обнимку.

119

По вечерам дядя, чтоб я не скучал, стал приносить мне «Пионерскую правду» и «Мурзилку», но я не проявлял к ним особого интереса. Тогда он (мудрый мужик) однажды принес мне книжку «Приключения Тома Сойера» (Марка Твена) и попросил прочитать ее побыстрей. Повесть о мальчике Томе так меня увлекла, что я прочел ее залпом дважды. Вскоре на моем столе появились «Приключения Гекельберри Финна». Результат тот же. А далее, одна за другой, пошли «Ребятам о зверятах» Чаплиной, «Кондуит и Швамбрания» Л. Кассиля, «Гуттаперчевый мальчик» Д. Григоровича. Но больше всего меня тронула судьба Ваньки Жукова, как мне показалось, сходная с моей. Так легко и непринужденно дядя привил мне любовь к чтению. Это и отвлекло меня от грустных мыслей.

Вскоре дядя устроил мне экзамен по программе четвертого класса начальной школы. При этом выяснилось, что более или менее хорошо я разбираюсь только в арифметике. А по остальным предметам: география, чистописание, обществоведение, русский язык – мои познания были почти на нуле. И с этого времени мы с дядей осиливали программу 4-го класса начальной школы. Не скажу, чтоб я занимался с восторгом. Видя это, дядя напомнил мне напутствия отца – учиться на «отлично». Это возымело свое положительное действие, и к летним каникулам успешно сдал все экзамены за четырехлетку.

А с началом теплых дней дядя отвез меня к отцу. Там я был приятно удивлен тем, что рядом с землянками появилось несколько новых, пока еще недостроенных срубов. Строящийся поселок назвали Выселкой. Народ начинал обживать новые места. Эту картину удручал вид убогого кладбища, которое появилось здесь раньше поселка.

Еще один парадокс. В этот период, на природе, без какоголибо комфорта, полуголодный, но рядом с отцом и своими товарищами я чувствовал себя лучше, чем в городе. Мы с ребятами целыми днями пропадали на речке, в которой кроме пескарей, да еще каких рыбешек, никакой «солидной» рыбы не водилось. Часто ходили в лес за грибами. Вот их было много. Все грибы отдавали в общий котел.

120