5. Множество и империя

«Империя» А. Негри и М. Хардта (2000) является сейчас активно читаемой поп-книгой, определенно выходящей за рамки сугубо академической теории, учитывая ее стремление стать еще и политическим событием, т.е. практическим действием[33]. Авторы восхищаются тандемом Делёз-Гваттари, участники которого рассматривали свои книги 70-х как «машины», «наборы инструментов», производящие этический эффект экзистенциального вовлечения в «не-фашистскую жизнь» (М. Фуко). При этом Негри - сложный, эшелонированный мыслитель (предпосылки его мысли мы постарались по возможности реконструировать), а книга, написанная им совместно с Хардтом, с ее обилием ссылок и незатухающей полемикой, выступает настоящей междисциплинарной энциклопедией современных теорий. «Империя» предлагает, безусловно, очень дерзкий «большой нарратив» -horribledictu, чуть ли не «первый великий теоретический синтез нового тысячелетия», как размашисто прорекламировал ее Ф. Джеймисон, да и сам ее резонанс в эпоху постструктуралистской микроскопии, отмечает Негри, весьма симптоматичен. Текст выполнен как многоуровневая панорама анализов разной степени сложности: от политико-метафизической «революции имманентного» в новоевропейской истории до открытия множества; от биополитического производства до марксистского анализа империализма, мирового рынка, постколониальных исследований и негритюда; от истории идей международного права до разбора Американской конституции. Мы в основном проследим общую линию этой книги, касающуюся понятия множества.

Авторы предлагают провоцирующее «общее имя» для нашего исторического момента. «Империя» обозначает новую форму глобального суверенитета со своими органами власти, порядками иерархий и политической стратегией «вмешательства во имя универсальных ценностей». При этом национальный суверенитет не исчезает - скорее государства скрытым образом меняют свои функции, встраиваясь в разные уровни власти мировой «имперской машины». Она образует ряд страт: на высшем уровне располагается государство-гегемон США, "семерка" развитых держав; на среднем - транснациональные корпорации и большинство национальных государств; на нижнем - различные институты, представляющие глобальное гражданское общество (ООН, масс-медиа, неправительственные международные организации гуманитарного толка).

Как мы уже отмечали, Негри следует в русле анализа «микрофизики» и «биополитики» власти, предложенных в 70-е гг. М. Фуко и дополненных концепцией «общества контроля» Ж. Делёза. Утверждается лишь, что у Фуко отсутствует анализ политэкономических подструктур, и постсовременный капитализм обозначается как «биополитическое производство» Дальнейший ход связан с почти диалектической фигурой, что не очень вяжется с имманентистской методологией Негри-Хардта. Если Фуко, по сути, отрицал значимость «системы Суверен-Закон», этой «юридическо-дискурсивной» надстройки современного государства, лишь маскирующей капиллярную ткань микро-дисциплины и контроля со стороны некой позитивной власти, поддерживающей и производящей не что иное, как жизнь, - то Негри, напротив, считает, что за нынешней очевидностью биополитики скрывается некая новая форма суверенитета, смутные контуры которой обрисовываются подобно грозовым тучам над нашими головами. Впрочем, эта метафора не вполне точна. Имперский суверенитет абсолютно имманентен, он не «над» нами, а среди нас - в отличие от суверенитета национального государства, который охватывает все более нарастающий кризис. Национальные государства, прежде всего США, сами подчиняются имперскому порядку. Этот тезис также напоминает фукианскую ревизию Маркса, когда Фуко говорил о том, что господствующий класс подчиняется биополитической власти в первую очередь.

Наиболее очевидным проявлением имперской власти на данный момент является «гуманитарная интервенция», постоянно сдвигающая границы Империи. Сначала на проблемной территории национального суверенитета в игру вступает передовой отряд «морального вмешательства»: всевозможные неправительственные организации и международные СМИ вродеCNN, которые занимаются символическим производством «врага Империи» - он конструируется как сила, подрывающая универсальные ценности. Экономически логика вмешательства заключается в навязывании рынка, который подчинен финансовой системе Империи (МВФ, клубы кредиторов). Затем может возникнуть ситуация прямого военного вмешательства: война объявляется от имени всего «свободного мира», т.е. новый суверенитет не локализован в национальном государстве (например, в США - они лишь занимают привилегированное положение), и право на объявление войны является классическим признаком манифестации суверенитета[34].

Именно поэтому, кажется, авторы выбрали имя «Империя» для обозначения глобальной ситуации. Уже у древнеримского историка Полибия империя понималась как политическая субстанция, непрерывно расширяющая свои границы. Однако в отличие от древнего, постсовременный имперский суверенитет не локализован в некой трансцендентном центре, он дискретен и виртуален, хотя эффекты его действия вполне реальны, более того - у него нет внешней границы[35]. Его инфраструктура - имманентное «биополитическое производство» позднего капитализма, которое не нуждается в устаревшей логике трансцендентного суверенитета государя или народа, ибо полагается на средства всепроникающего контроля; капитал полностью реализует потенциал своих отношений с государством. Общество контроля и виртуальный наднациональный суверенитет образуют политическую конструкцию постсовременности. Административными технологиями Империи являются: включение (в противовес старому исключению), дифференциация (в противоположность прежней дисциплинарной унификации) и управление (как постоянная обратная связь). Империя включает всех независимо от расы, национальности, происхождения. С другой стороны, она постоянно производит мелкие различия, вариации, которыми стремится заменить прежние ключевые антагонизмы[36].

Множества в этой системе занимают центральное место -они непосредственно противостоят Империи. В отличие от прежних политических порядков, они не находятся в диалектическом противоборстве: и множества, и Империя расположены в глобальном плане имманенции. В структуре производства капитал и рабочая сила также неопосредованы - они находятся в прямой конфронтации друг с другом. Современный труд все более интеллектуализируется, орудием работника становится его собственный мозг. Капитал оказывается чистым «паразитом», поскольку он не вмешивается в процесс труда, не инвестирует в орудия производства, а лишь захватывает произведенную стоимость[37]. Империя зависима от множеств, она образуется как реакция на их высвобождение в революцияхXXв.: это «перевернутый образ множеств» - она так же имманентна и гетерогенна.

С этими базовыми условиями Негри и Хардт связывают перспективу освобождения. Множества самодостаточны, автономны, им не нужно искать внешние средства для того, чтобы стать политическим субъектом; Империя, построенная по тому же принципу имманентности иразличия, не может полностью удержать и связать их могущество. Восстановление жизни, некогда открытой имманентности, авторы называют «гуманизмом после смерти человека», отказом от трансцендентного образа Человека, который также встроен в аппарат захвата, контролируя наши возможности. Трансформации, связанные с угасанием трансцендентного образа человека, Негри называет «антропологическим исходом» (exodus), не исключая и отказа от прежних телесных форм, которые ассоциируются со старыми формами власти и подавления. Масштабные миграционные потоки современного мира тоже служат разновидностью «исхода» и манифестацией пробуждающейся силы подвижных в своей основе множеств. В этой связи Негри и Хардт говорят о  необходимости формирования «материальной мифологии разума» как мифологии «Града Земного» - противостоящей старому августинианскому «Граду Божьему», - символической и образной артикуляции, выражающей онтологию множества, организующей ее силу и дающей ей телеологию.