Кристине Нёстлингер

Набрызг попытался возразить.

– Помалкивай, – продолжал Николаус, – мы знаем совершенно точно, что это было так. И сейчас ты расскажешь, что еще делала Ильза, кроме как ходила в школу, на трени­ровки и на музыку. – Он кивком указал на меня. – Тут, по словам ее сестры, кое-что остается неясным.

Набрызг не хотел говорить.

– Дорогой Набрызг, Вольфганг-Иоахим Зексбюргер, – сказал Али-баба с приветливой улыбкой и еще крепче сжал плечи Наб­рызга, – если ты сейчас же не выложишь все до конца, то завтра в школе ты получишь в письменном виде, и даже отпечатанное на гектографе, уведомление, что ты врун и хвастун. И на доске мы напишем, что господин Зексбюргер еще никогда в жизни ничего не имел ни с одной девчонкой!

Зексбюргер был повержен. Он сунул в рот новую сигарету и предложил сигареты нам. Я закурила первую в жизни сигарету и стала слушать Зексбюргера, который, и правда, был удивительно хорошо осведомлен о каж­дом шаге моей сестры. Даже обо мне и о ма­ме и обо всех остальных он знал более чем достаточно. Вскоре мне стало ясно, что ему знакома каждая пуговица на Ильзином паль­то. Даже ее расписание он знал наизусть. «В среду у нее на шестом уроке латынь», – говорил он. Или: «Она в тот день была в розовом свитере с белым сердечком на груди». Он говорил так, словно жил вместе с нами уже сто лет. Набрызг увлекался все больше и больше. У меня было такое чувство, что он уже вовсе и не злится на нас, а даже как будто рад, что наконец-то может рассказать все.

Через полчаса он перешел к главной части. Я хочу сказать, главной для меня: для него тут все было самое главное.

– И вот я стою с велосипедом на моем посту против вашего дома, – рассказывал он, – и она, как всегда, выходит минута в минуту. Я думаю – сейчас она пойдет на­лево, к учительнице музыки, потому что в руке у нее нотная папка, но она идет напра­во, к остановке трамвая, стоит там и ждет. Я подумал: «Если б ей надо было проехать одну или две остановки, она бы уж точно не пошла на трамвай. Такие расстояния она всегда проходит пешком». Я скорей на вело­сипед, жму на педали – трамвай-то идет ведь быстро, мне за ним не так-то просто поспеть. На третьей остановке я торможу и жду. При­ближается трамвай, и я вижу – Ильза стоит на площадке, но не выходит. Трамвай трога­ется. Я за ним. У меня уже язык на плече – дорога-то в гору! На шестой остановке она наконец выходит и прямо под носом у трам­вая бежит через улицу. Я этого, понятно, не могу – мне приходится ждать, пока трамвай проедет. Трамвай отошел, а Ильзы уже нет, исчезла. Я оставляю велосипед в подъезде какого-то дома и начинаю обследовать мага­зины на той стороне. Ну, в овощном ее, понятно, не оказалось, и у мясника тоже.

– Так где же она оказалась? – Али-баба начал проявлять нетерпение.

Набрызг теперь уже наслаждался, что рас­сказ его нас так волнует. Он улыбнулся и продолжал:

– Да, так где же она оказалась... В баре – вот где! А потом она вышла оттуда с каким-то типом и...

– Минутку! – крикнул Николаус. – Не части! Из-за этого типа мы и пришли. Так как он выглядел, этот монашек?

– Никакой он не монашек. Так вот... он был взрослый. Ну, я хочу сказать, настоящий взрослый. И в белом замшевом пальто. Таком длинном, очень дорогом, наверно!

– Ну и что потом? – спросил Али-баба.

– Потом они сели в машину и уехали.

– В красном «БМВ»? – Это был мой пер­вый и единственный вопрос. Зексбюргер кивнул.

– Красный «БМВ-2000», черные кожаные сиденья, рядом с зеркалом дальнего вида болтается пластмассовая русалка. Номер – В 704 256.

Али-баба почесал в затылке.

– Когда знаешь номер машины, можно разыскать и владельца.

– Да. Но только в том случае, если ты полицейский или у тебя есть связи, – сказал Николаус.

А Набрызг торжествующе заявил:

– Владельца я уже давно разыскал. Этот тип в белом замшевом пальто – Золотой Гусь.

– Как-как его зовут? – хором спросили Николаус и Али-баба.

– Конечно, на самом деле его зовут не Золотой Гусь, но если он не разъезжает в своей тележке по городу, тележка стоят в переулке Рюкертгассе перед трактиром «Золотой гусь». В этом доме только два этажа. Внизу трактир, а наверху, как я полагаю, квартира хозяина. И этого типа, который встречается с Ильзой, я видал и за витриной трактира, и в окне второго этажа. И Ильзу я видал, как она прогуливала со­баку – такой громадный коричневый пес. А так он обычно спит на пороге, у открытой двери трактира.

Еще мы узнали от Набрызга, что Золотой Гусь всегда обнимал Ильзу за плечи, а когда он ждал Ильзу, то останавливал свой крас­ный «БМВ» за вторым поворотом от нашего дома. И еще мы узнали, что красный «БМВ» уже не стоит больше перед трактиром. Как раз с тех пор, как Ильза исчезла.

– Иногда, – сказал Набрызг, мечтательно глядя в сторону, – они сидели в машине, и он брал ее руку – каждый палец ей целовал.

– Не принимай близко к сердцу, Набрызг, – сказал Николаус.

– Все это для меня уже в прошлом, – Набрызг встряхнул головой, – теперь у меня совсем другая, из десятого «Б», – просто блеск! С ней-то у меня все в порядке!

Али-баба усмехнулся и подмигнул Николаусу.

– Нет, правда! – поспешил заверить нас 3ексбюргер. – Лола, высокая такая, с черными локонами!

– Конечно, конечно, мил-человек. – Али-баба достал из кармана ниппель от велоси­педа. – Поскольку ты вел себя примерно, вот, получи. Можешь отправляться в турне.

– Даю честное слово, – громко сказал Набрызг, – больше я ни за кем не гоняю на велосипеде! У меня ведь есть Лола! И теперь уже все чистая правда. Мы даже ходили вместе в кино!

– Случайности случаются, – ввернул Николаус.

– Никакая это не случайность! Я сам покупал билеты!

Мне показалось, что Зексбюргер уже опять готов зареветь. Али-баба направился к двери. Он поклонился:

– Для меня это был прямо-таки народный праздник!

– С фонариками и сюрпризами, – сказал Николауc и тоже пошел к двери. Я встала с кровати.

– Большое спасибо, – сказала я.

– Не за что, – пробормотал Зексбюргер.

– Пошли, – позвал меня Николаус. Я вышла из комнаты.

Николаус и Али-баба ждали, прислонившись к полуоткрытой двери на лестницу. Я снова споткнулась в передней и набила синяк, ударившись о счетчик.

Внизу, перед домом Зексбюргера, Никола­ус вдруг заторопился.

– А теперь мне надо бежать домой! Срочно! – сказал он.–  А не то они с голоду подохнут! С утра ничего не ели!

Он побежал со всех ног. Али-баба усмех­нулся.

– Кто подохнет с голоду? – спросила я. – У него что, хомячки или мыши?

– Морские свинки!

– Две?

Али-баба опять усмехнулся.

– Две? У него их, по-моему, пятьдесят четыре или, может, уже шестьдесят семь.

– Ты смеешься?

– Зачем? Какой смысл? Я вообще очень правдив. Правда, она ведь, как правило, куда невероятнее.

Али-баба сделал серьезное лицо. Но слиш­ком серьезным лицо его не стало – уж очень оно было круглое. Только две складочки об­разовались над бровями.

– Наш милый Николаус два года назад пожелал получить в подарок на пасху двух морских свинок и в самом деле их получил. А поскольку это были самочки, он назвал их Трудхен и Траудхен. Но Траудхен оказалась не свиньей, а кабаном, морским кабаном, или как это там называется. И под троицу у Николауса образовалось уже восемь морских свинок. С тех пор он их сортирует.

– Что делает?

– Сортирует. После очередных родов он достает из клетки всех морских беби и проводит обследование. И беби мужского пола он сажает в мужскую клетку, а беби женско­го пола – в женскую. Понимаешь?

Конечно, я поняла. Но как же так получи­лось, что у Николауса теперь не то пятьдесят четыре, не то шестьдесят семь морских свинок? Вот чего я не понимала.

– Очень просто, – сказал Али-баба. – Ведь чертовски трудно точно установить, какого пола данное беби морской свинки! – Али-баба хихикнул.– Николаус их даже в лупу рассматривает, но все равно иногда ошибается, а эти бестии вообще не придер­живаются никаких возрастных рамок при половых сношениях, они жутко эротичны и уже в ранней юности приобретают детей, когда сами они еще, можно сказать, дети. Вот и случилось, что Николаус вдруг обна­ружил в мужской клетке одну беременную морскую барышню. Он заметил это потому, что животное стало слишком толстым и слишком медлительным. – Али-баба минутку помолчал и добавил: – Если бы добрые ма­маши морских свинок иной раз не лакоми­лись своим потомством сразу после его появ­ления на свет, у него их было бы уже куда больше ста.

– А родители? Его родители ему разреша­ют?

Али-баба пожал плечами и сказал, что родители, разумеется, вопят.

– Но что они с ним поделают? – спросил он.

– Ну, они могут запретить.

– Ему не запретишь! – Али-баба сказал это с большим уважением.

Я вздохнула.

– Вот что, Sweety, – заявил Али-баба.– Тут вздыхать нечего. Кто разрешает себе запрещать, тот сам в этом и виноват! Дело в том, что родители могут принять меры только против того, кто, во-первых, боится их, а во-вторых, слушается! – Он высморкал­ся в большой клетчатый платок. – Ведь на самом-то деле они бессильны. Они просто бумажный тигр! У нас, если хочешь знать, куда больше силы, да и времени больше. Все, чего они могут на самом деле добиться, – это испортить себе нервы или заработать язву желудка.

– Нет,– покачала я головой. – Они мо­гут и запереть, и побить, и отправить в при­ют, и не давать карманных денег, и еще мно­го чего – все они могут!

Али-баба посмотрел на меня с изумле­нием.

– Sweety, – сказал он, повысив голос, – я веду речь не о средних веках и не о са­дистах. Я веду речь о нормальных родите­лях! – Он взглянул на меня с интересом. – А что, может, твои старики уже когда-ни­будь били тебя или отказывали в карманных деньгах?

Сама себе удивляясь, я сказала:

– Нет.

А ведь мама уже сколько раз давала мне пощечину! Иногда, когда нервничала, вооб­ще из-за какой-нибудь чепухи. Как-то даже за то, что у меня под кроватью валялась половинка яблока. Или еще за то, что я не вы­терла ноги. Правда, в последнее время она очень редко пускала в ход руки.

– Вот видишь, – с удовлетворением ска­зал Али-баба, – ни один нормальный человек не бьет своих детей.

Я не хотела с ним спорить. Но вообще-то я могла бы назвать ему уйму родителей, а вовсе не только мою маму, чтобы доказать обратное.

– Один раз, – улыбнулся Али-баба, – моя старушка хотела было мне влепить, но я поглядел на нее выразительно и спросил, вполне ли она уверена, что я не дам ей сдачи. Тогда она раздумала.

– А ты что, правда дал бы?..

Али-баба рассмеялся.

– Не знаю. Честно говоря, не думаю. Моя старушка, понимаешь ли, очень уж хрупкая, с нулевой прочностью.

– А отец? – спросила я.

– Ну, его мы имеем честь видеть только по воскресеньям за обедом. А кроме того, моему папаше до лампочки, чем я там зани­маюсь. Его не устраивает только то, что я не являюсь стройным юношей. А вообще-то он малость того. Когда он узнает, что я получил пятерку или четверку, то просит передать мне, что я карьерист. А вот когда я получаю двойку, он премирует меня сотней шиллин­гов.

Я, очевидно, глазела на Али-бабу, открыв рот, потому что он сказал:

– Закрой-ка рот, девочка, а то у тебя будет ангина.

Я закрыла рот. Говорить мне все равно не хотелось. Не так-то приятно слушать про таких чудных и веселых родителей. Это на меня тоску наводит. Мне не то что грустно, а так, немножко. Просто становится за­видно. Я старалась утешиться – или хотя бы усмирить свою зависть, – уговаривая себя, что Али-баба все выдумывает. У него, наверно, противные, злые, уродские родители, внушала я себе. Он такой же, как этот Зексбюргер, все он врет. Но до конца угово­рить себя я не смогла: даже по одежде Али-бабы можно было догадаться, что уж он-то творит все, что хочет. На нем были белые джинсы с бахромой внизу и тремя разноцвет­ными заплатами на заду. А штанины разри­сованы красным карандашом. На его индий­ской рубашке пестрела разноцветная вышив­ка, а поверх рубашки была надета перемазан­ная мохнатая куртка, тоже с вышивкой. На голове, над круглым полным лицом, красо­валась шляпа, и даже не шляпа, а просто старый фетровый колпак, и притом сильно помятый. И к тому же еще розового цвета! Моя мама заорала бы страшным голосом, если бы мне вдруг вздумалось так нарядить­ся. А вот Али-баба даже в школу являлся в этом костюме.

– Ты одна туда пойдешь или тебя про­водить? – спросил Али-баба, и я очнулась от моих раздумий.

– Куда я пойду? – спросила я. Но я-то хорошо знала, что он имеет в виду.

– К Золотому Гусю, конечно.

Мне и к Набрызгу-то идти не хотелось, а уж к Золотому Гусю и подавно. Что мне там делать? Да и, кроме того, ведь красный «БМВ» все равно уже больше не стоит перед «Золотым гусем». С меня было довольно. Какой-то Золотой Гусь в замшевом пальто целует моей сестре каждый палец, да еще он хозяин трактира. Какой-то Набрызг катит за ними на своем велосипеде и шпионит. Все это, черт возьми, совсем не вязалось с той Ильзой, которую я знала. Это была какая-то чужая Ильза. Мне ничего больше не хоте­лось знать о чужой Ильзе.

– Ну так что? – продолжал настаивать Али-баба.

– Я, я... я не знаю, – пробормотала я.

– Рюкертгассе ведь тут недалеко, – Али-баба показал в сторону парка, – мы мо­жем сперва поглядеть на трактир просто с улицы.

На это возразить было нечего. Я и раньше не раз проходила домой этим переулком, и теперь я вспомнила, что там в самом деле есть какой-то трактир с дверью и ставнями, выкрашенными зеленой краской. И большая собака лежит на пороге.

Мы прошли парком. Третий переулок за парком и был Рюкертгассе. «Золотой гусь» оказался домом № 7. Все было так, как опи­сывал Зексбюргер: внизу – трактир, на вто­ром этаже – квартира. Рядом с дверью в трактир – другая, зеленая дверь, на ней – два звонка. Под одним – табличка с над­писью «Бар», под другим – «Квартира». Большая собака не лежала у раскрытой две­ри, потому что дверь была закрыта. Для открытых дверей на улице было слишком холодно.

– Да это же настоящий кабак! – опреде­лил Али-баба.

Сперва мы стояли на тротуаре, напротив «Золотого гуся». Потом Али-баба потянул меня за руку через улицу. Рядом с дверью в трактир висел на стене прозрачный пластмас­совый ящичек, а в нем – картонка с меню.

– Гуляш, капуста с фрикадельками, шни­цель, сосиски с горчицей, говядина с овощами, зразы, эмментальский сыр, спиртные напитки, разливное пиво, – громко прочел Али-баба и пробормотал вполголоса: – Настоящая трактирная жратва, ноль для интеллигентного человека.

Я попробовала заглянуть в окно, но зана­вески в красно-белую клетку были задерну­ты. Проглядывал только краешек не то сто­ла, не то стула.

– Я хочу пить, – сказал Али-баба.

– А я не хочу.

Ни за что на свете Али-бабе не удастся за­гнать меня в этот трактир, решила я, да и денег у меня нет.

Но Али-баба просто вташил меня туда. Он жутко сильный. А когда он открыл дверь трактира и я одной ногой ступила на порог бара, я больше не отважилась продолжать сопротивление. Ведь это выглядело бы чер­товски смешно, а люди, сидевшие за столи­ками и тянувшие пиво, и без того смотре­ли во все глаза на Али-бабу из-за его джин­сов и розовой шляпы.

И я поплелась вслед за Али-бабой к сто­лику.

– Не хочет ли дама снять пальто? – спросил меня Али-баба, да еше громовым басом.

– Не кричи ты так, – прошептала я и отдала ему пальто.

– Разрешите предложить вам стул, – рявкнул Али-баба ничуть не тише, чем раньше.

За столиками послышалось хихиканье. Я поспешно села на стул, пододвинутый Али-бабой. Нарочно села спиной ко всем остальным столикам. Мне не хотелось ви­деть все эти улыбочки. Я еще мало бывала в подобных заведениях, только в кондитерской, где я через субботу встречаюсь с папой, да иногда по воскресеньям в кафе, когда мы выезжали всей семьей. Одна – без мамы, без папы или Курта – я еще вообще нигде ни­когда не была, а уж тем более в пивной. Да еще с таким чудовищно толстым парнем в разрисованных джинсах и с розовым колпа­ком на голове.

– Сними шляпу, – шепнула я.

– Даму смущает мой шлем? – спросил Али-баба.

– Да не ори ты, веди себя нормально. И не говори так напыщенно!

– Тогда и ты веди себя, будь добра, нор­мально и не пищи, как мышка! И не стес­няйся всего, как церковная мышка, и не ог­лядывайся по сторонам, как домовая мышь, – сказал Али-баба.

На этот раз окружающие его не слышали. Кроме того, он снял с головы колпак.

Официантка подошла к нашему столику и спросила, чего мы желаем. Я и сама не знала, чего я желаю.

– То же, что и ты, – сказала я Али-бабе.

– Две порции сосисок с горчицей, два раза сыр, два куска вишневого торта и два раза пол-литра яблочного соку, – заказал Али-баба.

Я испугалась не на шутку. Не потому, что он заказал так много, голодна я была звер­ски. С тех пор как у нас готовит советница, я всегда зверски голодна. Я испугалась из-за счета. Потом я решила одолжить денег у Али-бабы. Ведь столько, сколько стоят со­сиски с горчицей, и порция сыра, и кусок вишневого торта, и пол-литра яблочного со­ку, я и за целый месяц не получаю на кар­манные расходы.

– Я потом верну тебе деньги. В рассроч­ку, – сказала я.

– Ты приглашена, Sweety, – Али-баба покровительственно кивнул мне, и у меня словно камень с души свалился.

Официантка принесла яблочный сок и ска­зала, что сейчас подаст нам сосиски.

– Скажите, пожалуйста, – спросил Али-баба, – у вас есть тут большая собака? Гро­мадный пес неописуемой красоты?

– Большая собака-то у нас есть, – сказа­ла официантка, – а вот насчет ее красоты - это я в первый раз слышу.

Официантка заглянула под стол и по­звала:

– Фердинанд, поди-ка сюда, тут тебя на­зывают красивым!

Кое-кто из посетителей рассмеялся, а стол, под который заглянула официантка, начал слегка покачиваться, и из-под него вышел Фердинанд. Ну, красивым его назвать было трудно. Но зато он глядел очень дружелюбно.

Фердинанд медленно подошел к нашему столу. Он обнюхал сперва Али-бабу, потом меня. Официантка похлопала Фердинанда по спине.

– Он старый-престарый старичок. Если перевести на человеческий возраст – ему уже сто два года.

– Он ваш? – спросил Али-баба.

– Да вы что! – официантка рассмеялась. – Такого зверя я бы и прокормить не смогла. Он поедает больше, чем четверо де­тей. Я ведь тут только служу, а Ферди­нанд – хозяйский пес.

Официантка занялась теперь хвостом Фер­динанда. Она счищала с него налипшую пыль.

– Столько пыли у нас, – ворчала она, – если не найдем еще человека, просто задох­немся.

– От пыли еще никто не задохнулся, – сказал Али-баба.

Официантка рассмеялась. Старательно обобрав пыль с собачьего хвоста, она сказала:

– Сегодня я привела сюда одну женщи­ну, но господин шеф ее не взял. Потому что она турчанка. Но неужели... – Официантка замолчала, потому что за соседним столиком один из посетителей поднял вверх пустую кружку и крикнул:

– Херми, Херми!

– Ни минуты покоя, – пробормотала офи­циантка, повернулась и, взяв пивную круж­ку, побежала к стойке. Али-баба с удовлетво­рением поглядел ей вслед.

– Итак, господин шеф не уехал. Госпо­дин шеф еще сегодня был здесь, – подыто­жил он.

– А где же он сейчас? – спросила я.

– Я не провидец. Это единственный дар, которым я не владею.

– Как же это так – он здесь, а Ильза уехала? – спросила я.

– Мы это дело рекогносцируем! – сказал Али-баба.

– Чего мы это дело?..

– Провентилируем!

– А как, ты можешь сказать?

Но Али-баба не успел мне ответить, пото­му что входная дверь отворилась и в нее вошел человек вдвое больше и вдвое толще Али-бабы. Короче говоря, и объемом и ро­стом с медведя гризли. На голове у него была синяя вязаная шапка, на ногах деревянные сабо, а живот прикрывал большой синий фартук. Он был в клетчатой рубашке и в куртке. Я не умею определять возраст взрос­лых, но человек этот был так примерно вроде старого отца или молодого дедушки. Я отчет­ливо слышала, как официантка сказала ему:

– Добрый вечер, господин шеф!

И Али-баба отчетливо слышал, как один из гостей сказал:

– Хозяин пришел. Может, сыграет с нами в картишки?!

Фердинанд затрусил навстречу хозяину и обнюхал его, виляя хвостом.

– Хозяин, иди выпей с нами! – кричали за столиками. – Хозяин, иди к нам, сыграем в скат!

Хозяин снял с головы синюю вязаную шапку. Под ней оказалась обширная лысина.

– Не могу, ребята, спешу, – ответил он. – Надо ехать, прямо тут же.

Гости разочарованно загудели. Фердинанд ухватил хозяина за штанину и теребил ее.

– Фердинанд, прекрати, Фердинанд, отвяжись! – крикнул хозяин. Но прозвучало это не зло.

Фердинанд оказался послушным псом. Он выпустил из пасти штанину, взглянул на хозяина с упреком и снова поплелся к нашему столу. Он положил голову мне на колени и разрешил почесать себя за ухом.

Я была в полном смятении. Этот лысый медведь гризли в синей вязаной шапке! Не мог же он быть другом Ильзы! Это просто не­возможно!

Али-баба был тоже порядком удивлен.

– Ну, друг Sweety, – сказал он, – если этот имел успех у твоей сестры, тогда я могу завоевать саму Miss World! Это уж точно!

Официантка принесла нам сосиски с гор­чицей и прикрикнула на Фердинанда.

– Он жуткий обжора, – объяснила она. – Никому поесть не дает. Еще вырвет сосиску из рук и сожрет.

Но прогнать Фердинанда было не так-то просто. Он учуял запах сосисок и пришел снова. Официантка взяла его за ошейник и потянула к дверям кухни.

– Позор для порядочного кафе эдакая собака, – ворчала она.

Хозяин с усмешкой поглядел ей вслед. Я подумала: «Жаль, что собаки не умеют говорить. Фердинанд – это уж точно – мог бы нам тут помочь. Если уж Ильза даже гу­лять его выводила».

Официантка спровадила Фердинанда на кухню и принесла нам сыр и вишневый торт. Хозяин скрылся за дверью, на которой было написано «Погреб».

– Али-баба, – тихо сказала я, – хоть я и почти ничего не знаю о моей сестре, но что у нее роман с этим полудедушкой, это исключено!

– Ничего не исключено, Sweety.

И Али-баба стал меня убеждать, что у моей сестры, очевидно, комплекс безотцовщины, и поэтому она может любить только пожилых мужчин. А когда я ему рассказала, что наши родители в разводе и что папа не слишком-то нами интересуется, он и вовсе уверовал в свою гипотезу.

– В чистом виде сублимация безотцовщины, в чистом виде! Эрзац-папаша! – повторял он все снова и снова.

Али-баба рассказал мне еще много разных историй про эрзац-папаш и про всякие такие вещи. Его главное хобби – психология. Это звучало довольно убедительно и вроде бы все объясняло. Но у меня все же были возраже­ния.

– Этому медведю гризли ни капельки не подходит белое замшевое пальто. И красного «БМВ» тоже что-то нигде не видно.

Наш столик стоял у самого окна. Я раздви­нула занавеску в красно-белую клетку. Али-баба прижался носом к стеклу, но и ему не удалось увидеть где-нибудь поблизости крас­ную машину. Да и с тем, что толстый хозяин трактира очень уж мало подходит к белому замшевому пальто, он тоже не мог не согла­ситься.

Я соскребла с тарелки остатки вишневого торта.

– Хочешь еще? – осведомился Али-баба. Я, по правде сказать, была бы не прочь съесть еще кусок торта, но мне не хотелось вводить Али-бабу в такие расходы. Поэтому я сказала:

– Нет, спасибо.

 – Так ты считаешь, что Набрызг нам все наврал? – спросил Али-баба.

Нет, я не думала, что Набрызг наврал. Он говорил правду.

– Ну а раз Набрызг не наврал, – доказывал Али-баба, – значит, трактирщику вполне подходит белое замшевое пальто.

– Оно ему точно не подходит! С гарантией!

– Поживем – увидим, народная муд­рость, – сказал Али-баба. – Трудный случай. Такой орешек не разгрызешь с одной попыт­ки, Sweety. – Он положил свою руку на мою. – Но мы еще найдем разгадку! – И ле­гонько похлопал меня по руке.

Потом Али-баба сказал, что теперь ему на­до срочно идти в кино. Он позвал и меня и выразил полную уверенность, что любой билетер пропустит меня на сеанс – «до че­тырнадцати вход воспрещен».

– Мне пора домой, – сказала я. Он стал надо мной смеяться.

– Да ведь сейчас только четверть ше­стого!

Я испугалась. Я должна была вернуться в пять. Мне не хотелось рассказывать Али-бабе, как у нас дома обстоит дело с пунктуаль­ностью и какие взгляды на этот счет у моей мамы и у советницы. Такому, как Али-баба, этого все равно не понять. И я сказала:

– Я вообще не люблю ходить в кино.

– Ты что, не в себе? – спросил Али-баба.

А потом он сказал, что если я не люблю водить в кино, то одно из двух – либо я ископаемое, либо исключительная личность. Втайне я понадеялась, что он счел меня за личность. Али-баба расплатился. Он попросил, чтобы я проводила его до кино. В этом я не смогла ему отказать. И мы зашагали рядом по улице в направлении кинотеатра.

Ну так вот. Если бы Али-баба прочел все это – чего, я надеюсь, никогда не случится, потому что мне это было бы очень неприят­но, – он, наверно, сказал бы: «Sweety, ты повторяешься!»

И все-таки я могу написать только так: дома опять все было совершенно ужасно. Дома разразился скандал, вернее, два скандала.

Я и в самом деле хотела только проводить Али-бабу до кино. Но перед кинотеатром стояли еще Николаус, и младший брат Николауса, и трое ребят из моего класса. И все они говорили, что я тоже должна с ними пойти. И еще они говорили, что сеанс, кото­рый начнется в полшестого, в семь уже кончится и я вернусь домой самое позднее в четверть восьмого, а это детское время.

И раньше, чем я успела хорошенько по­размыслить над тем, согласится ли моя ма­ма, что четверть восьмого – детское время, Али-баба уже купил два билета. А Николаус, не теряя времени, протаскивал меня через контроль. Tyт уж раздумывать мне совсем не пришлось, потому что я целиком была занята тем, чтобы сойти за четырнадцатилетнюю и соответственно держаться и улыбаться. Поче­му этот фильм «воспрещен до четырнадца­ти», мне так и осталось неясно. В нем нет ничего ни про плотскую любовь, ни про звер­ства. Всего три вполне нормальных убийства да несколько поцелуев. (Николаус утвержда­ет, что фильм из-за того «до четырнадцати», что там один тип что-то украл, а его не поса­дили.)

 Сразу после кино я помчалась домой, что было не так-то легко, потому что все остальные еще стояли возле кинотеатра и трепались.

Когда я, запыхавшись, прибежала домой, начался первый скандал. Мама была уже в истерике.

– Могу я спросить, где ты так долго про­падала? – крикнула она дрожащим голо­сом. – Ты ведь сказала, что придешь домой в пять часов!

– Но это, к сожалению, заняло больше времени, – сказала я.

– Что заняло больше времени?

– Ну, доклад, – сказала я, – я после тре­нировки опять вернулась к Анни. Нам приш­лось еще подбирать материал. В книге об этом вообще почти ничего не сказано. Отец Анни даже сам нам помогал. Он все искал в разных словарях.

– Это называется в лексиконах, – строго сказала советница. Она глядела на меня как-то странно. Мне стало не по себе. И поэтому я вообще понесла чушь. Про Анни, и про трамвай, который целую вечность не приходил, и про то, что доклад жутко трудный.

– Она точно такая же лживая, как ее сестра, – вынесла приговор советница.

– Если ты сейчас же не скажешь прав­ду, тебе плохо придется, – прошипела мама сквозь зубы.

Я заявила, что все это – чистая правда. Тогда мама дала мне пощечину.

– Не бей ее, не стоит того, – сказала со­ветница.

– Нет, стоит! – крикнула мама и дала мне еще пощечину. – Стоит! Уж теперь-то она скажет, где была! Сию же минуту скажет!

Я вспомнила Али-бабу и все, что он гово­рил мне о детях и о родителях. Что у детей якобы больше силы и больше времени. И что на самом деле родители бессильны. Я дума­ла: «Вот если бы ты увидел мою маму, Али-баба, ты никогда бы не стал так говорить! Уж она-то никакой не бумажный тигр!»