(8) Применение умственных способностей

В оценке того, является ли чье-то действие разумным или нет, нам приходится, как это уже было отмечено, в некотором смысле заглядывать за контур этого действия как такового. Ибо нет каких-то особых внешних или внутренних действий, которых не могли бы случайно или "механически" совершить идиоты, лунатики, люди, находящиеся в панике, бреду или даже иногда попугаи. Однако, переводя внимание за план самого действия как такового, мы не пытаемся высмотреть некое скрытое дополнительное действие, разыгранное на предполагаемых тайных подмостках внутренней жизни действующего лица. Мы рассматриваем его способности и склонности, актуализацией которых стало данное действие. Наше исследование направлено не на причины (a fortiori не на скрытые причины), но на способности, умения, привычки, склонности и пристрастия. Мы наблюдаем, например, случай, когда солдат выстрелил быку точно в глаз. Что это удача или мастерство? Если это умение, то он может вновь попасть в глаз быка или где-то рядом, даже если усилится ветер, изменится дистанция и цель начнет двигаться. В случае если второй выстрел неудачен, его третий, четвертый и пятый выстрелы будут, возможно, ложиться все ближе и ближе к глазу быка. Ради этого он задерживает дыхание, как он обычно это делает перед тем, как нажать на спусковой крючок. Он готов дать своему соседу совет насчет поправок на ветер, рефракцию и т.д. Меткая стрельба является комплексом навыков, и вопрос о том, попал ли солдат в глаз быка по везению или потому, что он хороший стрелок, является вопросом о том, имел ли он навыки и если да, то использовал ли он их, чтобы произвести выстрел тщательно, с самоконтролем и вниманием к окружающим условиям, с учетом правил меткой стрельбы.

Чтобы решить, было ли его попадание счастливой случайностью или хорошим выстрелом, мы, да и он сам, должны принять в расчет не только этот его единственный успех. А именно: мы должны учесть его последующие выстрелы, его прошлые достижения в стрельбе, его объяснения или оправдания, тот совет, который он дал своему соседу, и множество других разнообразных свидетельств. Нет какого-то одного признака, свидетельствующего о том, что человек знает, как стрелять, однако не слишком большого набора разнородных действий обычно достаточно для того, чтобы установить, умеет солдат стрелять или нет. И только тогда, если это вообще возможно, мы решим, попал ли он в глаз быку по причине везения или же это произошло потому, что он достаточно меткий стрелок способный при желании поразить цель.

Пьяный человек делает за шахматной доской такой ход, который расстраивает стратегический план противника. Для зрителей несомненно, что это произошло благодаря везению, а не размышлению, в том случае, если у них не вызывает сомнения, что большинство ходов нетрезвого игрока нарушают правила игры или не имеют никакой тактической связи с позицией на доске, что, по всей вероятности, он не повторит этот ход в аналогичной ситуации, не оценит подобный ход, выполненный в такой же позиции кем-нибудь другим, не сможет объяснить, почему он пошел именно так, или даже описать ту опасность, в которой находился его король.

Для наблюдателей не является проблемой наличие или отсутствие тайно протекающих в душе процессов, проблема для них состоит в истинности или ложности определенных высказываний с глаголами "мог", "умел", "хотел", "стремился", а также некоторых особенностей их употребления. Ибо, грубо говоря, сознание не является предметом для множества недоступных проверке категориальных высказываний, но предметом для проверяемых гипотетических или полугипотетических высказываний. Различие между нормальным человеком и идиотом заключается не в том, что в нормальном человеке на самом деле содержатся как бы два человека, в то время как в идиоте только один, а в том, что нормальный человек может сделать много такого, чего идиот сделать не в состоянии; и глаголы "мочь" и "не мочь" являются не просто случайными, а модальными словами. Конечно, при описании фактически сделанных пьяным и трезвым шахматистами ходов или звуков, произнесенных слабоумным и здравомыслящим людьми, нам приходится использовать не только выражения с "could" и "would", но также и выражение с "did" и "did not". Пьяный шахматист сделал ход, не размышляя и пренебрегая правилами, нормальный человек осознавал, что он говорил. В пятой главе я постараюсь показать, что коренные различия между такими событийными высказываниями, как "он сделал это неосознанно" и "он сделал это целенаправленно", должны быть прояснены не как различия между простыми и сложными событийными высказываниями, но совершенно иным способом.

Знание как, таким образом, является диспозицией, однако не сингулярной диспозицией наподобие рефлекса или привычки. Его реализации включают следование правилам, канонам или применение критериев, однако асе это не является двойной операцией теоретического признания максим и последующего их практического применения. Далее, эти реализации могут быть явными или скрытыми, они могут быть реальными или воображаемыми поступками, словами, произнесенными вслух или только мысленно, картиной, написанной на холсте или стоящей перед мысленным взором. Либо они могут быть смесью того и другого.

Все эти моменты могут быть проиллюстрированы на примере рациональной аргументации. Есть особая причина для выбора этого примера, поскольку относительно рациональности человека было наговорено множество вещей. Частью (хотя лишь только частью) того, что люди понимают под "рациональностью", является "способность рассуждать убедительно".

Во-первых, отметим, что нет существенного различия в том, имеем ли мы в виду рассуждающего человека как аргументирующего самому себе или же выдвигающего аргументы вслух, выступающего, скажем, перед воображаемым или реальным судом. Критерии, в соответствии с которыми его аргументы признаются убедительными, ясными, относящимися к делу и хорошо построенными, одинаковы и для безмолвного, и для произнесенного вслух или написанного логического рассуждения. Осуществляемая в уме аргументация имеет практические преимущества сравнительной быстроты, скрытости, она не затрагивает социального окружения; устная или письменная аргументация, будучи предметом критической оценки слушающих и читающих, обладает достоинством большей основательности. Но в обоих случаях реализуются одни и те же способности интеллекта, за исключением того, что усвоение умения рассуждать в молчаливом монологе требует особой выучки.

Во-вторых, хотя в его аргументации и могут встречаться какие-то шаги, столь банальные, что человек делает их, особо над ними не задумываясь, все же большая часть доводов, по всей вероятности, никогда ранее не конструировалась. Человек встречается с новыми возражениями, дает интерпретации новым данным и устанавливает связи между элементами в ситуации, в которой они прежде не были согласованы. Короче говоря, ему приходится вносить инновации, и когда он это делает, то действует не по привычке. Он не повторяет затасканные ходы. Тот факт, что при этом он думает над тем, что он делает, очевиден не только благодаря тому, что он действует без прецедентов, но также и потому, что он готов переформулировать неясно изложенные выражения, бдительно избегает двусмысленностей или использует малейшие возможности для обращения их в свою пользу, заботится о том, чтобы не полагаться на опровержимые выводы, настороженно воспринимает возражения, не теряет основную нить рассуждения, непоколебимо следуя к своей конечной цели. Ниже будет показано, что все эти слова: "готов", "бдителен", "внимателен", "тверд" – являются полудиспозициональными, полуэпизодическими словами. Они не обозначают ни сопутствующее появление дополнительных, но внутренних операций, ни просто способности и склонности к совершению последующих действий в случае, если в них возникнет необходимость. Они обозначают что-то среднее. Опытный водитель в действительности не представляет себе и не планирует всех тех бесчисленных случайностей, которые могут неожиданно возникнуть. Нельзя также сказать, что он просто обладает способностью распознать и справиться с любой из этих случайностей, если она неожиданно возникнет. Он не предвидит, что дорогу перебежит осел, и в то же время нельзя считать, что он к этому не готов. Его готовность совладать с подобными опасностями, если бы они возникли, проявила бы себя в совершенных им действиях. Но она также реально обнаруживает себя в образе его действий и самоконтроле даже тогда, когда ничего критического не происходит.

Существует основная черта, скрытая под всеми другими особенностями действий, совершаемых рационально рассуждающим человеком. Она заключается в том, что он рассуждает логично, т.е. избегает ошибок, приводит обоснованные доказательства и выводы, относящиеся к существу обсуждаемого вопроса. Он соблюдает правила логики точно так же, как нормы стилистики, судопроизводства, профессионального этикета и т.п. Однако вполне может быть, что, соблюдая правила логики, он не задумывается о них. Он не цитирует формулы Аристотеля себе или, например, суду. Он применяет на практике то, что Аристотель резюмировал в своей теории, описывающей подобные практики. Он рассуждает с помощью корректного метода, но не соотносится при этом с предписаниями какой-либо методологии. Правила, которые он соблюдает, становятся образом его мышления, это не внешние рубрики, посредством которых ему приходится упорядочивать собственные мысли. Короче говоря, он действует эффективно, а действовать эффективно не означает выполнять два действия. Это значит совершать одно действие, но особым образом или в определенном ключе, причем описание подобного modus operandi должно быть сделано в терминах таких полудиспозициональных, полуэпизодических эпитетов, как "бдительный", "внимательный", "критичный", "изобретательный", "логичный" и так далее.

То, что верно для рациональной аргументации, верно, с соответствующими модификациями, и для других осмысленных действий. Боксер, хирург, поэт и продавец применяют специфические критерии для выполнения своих особых задач, поскольку стремятся достичь надлежащих результатов. Их считают умными, умелыми, воодушевленными и проницательными не за то, как они обдумывают (если они вообще этим занимаются) предписания для выполнения своих особых действий, а за сам способ осуществления этих действий как таковых. Вне зависимости от того, планирует или нет боксер свои маневры, прежде чем их осуществить, его умение боксировать определяется в свете того, как он ведет бой. Если он Гамлет на ринге, то его заклеймят как плохого бойца, хотя, возможно, он является блестящим теоретиком бокса. Умение вести бой проявляется в нанесении и отражении ударов, а не в принятии или опровержении суждений об ударах, точно так же как и способность к рассуждению проявляется в приведении веских аргументов и обнаружении ошибок противника, а не в признании формул логиков. Аналогичным образом мастерство хирурга заключается не в его языке, высказывающем медицинские истины, но в его руках, совершающих точные движения скальпелем.

Все это было сказано не для того, чтобы поставить под сомнение или умалить ценность интеллектуальных операций, но только ради опровержения того мнения, что выполнение разумных действий влечет за собой дополнительное выполнение интеллектуальных операций. Ниже (в девятой главе) будет показано, что освоение любых, даже самых простых навыков требует определенных интеллектуальных способностей. Умение делать что-либо в соответствии с инструкциями обязательно требует понимания этих инструкций. Поэтому условием обретения любого такого умения является определенная пропозициональная компетенция. Однако из этого не следует, что применение этих умений требует сопутствующей реализации этой компетенции. Я не научился бы плавать брассом, если бы не был способен понять уроки, разъясняющие особенности этого стиля, однако теперь, когда я плаваю брассом, мне нет нужды воспроизводить эти уроки.

Человек не обладающий достаточными медицинскими знаниями, не может быть хорошим хирургом, но мастерство хирурга не тождественно знанию медицины и не является просто производным от него. Хирург, действительно, должен был узнать в процессе обучения или же собственных наблюдений и индукций огромное количество истин, но он также должен был освоить на практике огромное количество частных случаев их применения. Даже там, где успешная практика оказывается преднамеренным применением продуманных предписаний, интеллектуальные способности, вовлеченные в применение этих предписаний на практике, не идентичны с теми способностями, которые участвуют в разумном понимании этих предписаний. Нет никакого противоречия или парадокса в том, что некий человек может характеризоваться как плохо делающий на практике то, чему он прекрасно обучает. Были вдумчивые и оригинальные литературные критики, которые отвратительным языком выражали замечательные каноны прозаического стиля. Были и другие, которые блистательным языком описывали глупейшие теории литературного письма.

Главный вопрос, который разрабатывается в этой главе, имеет существенное значение. Это фланговая атака, нацеленная на категориальную ошибку, являющуюся основанием догмы о духе в машине. Бессознательно полагаясь на эту догму, теоретики и простые люди одинаково толкуют прилагательные, с помощью которых мы характеризуем действия как "искусные", "мудрые", "методичные", "тщательные", "остроумные" и т.д., в качестве сигнализаторов местонахождения в чьем-либо скрытом потоке сознания особых процессов, являющихся призрачными предвестниками или, более научно, скрытыми причинами охарактеризованных таким образом действий. Они постулируют внутренние тенеподобные действия в качестве реальных носителей разумности, обычно приписываемой внешнему акту, и полагают, что подобным образом они объясняют то, что делает этот внешний акт манифестацией умственных способностей. Они описывают внешнее действие как следствие ментального события, хотя и останавливаются, конечно, перед возникшим в этой связи вопросом: а что делает эти предполагаемые ментальные события проявлением разумности, а не ментальной неполноценности?

В противовес этой догме я доказываю, что при описании работы человеческого сознания мы не прибегаем к дескрипции вторичного комплекса неких призрачных операций. Мы описываем определенные фазы его единой деятельности, а именно те способы, которыми управляются элементы поведения человека. Мы "объясняем" сознательные действия не в том смысле, что выводим их из скрытых причин, а путем их отнесения к тем или иным категориям гипотетических или полугипотетических высказываний. Наше объяснение не имеет вида "стекло разбилось потому, что в него попал камень", а, скорее, принадлежит к другому типу: "стекло разбилось, когда в него попал камень, потому что оно хрупкое". В теоретическом плане нет никакой разницы, являются ли рассматриваемые нами действия молчаливо выполненными в голове субъекта, когда он, например, прилежно выучивает определенные теоретические операции, сочиняет шуточные стишки или решает анаграммы. Хотя, конечно, на практике разница существенна, поскольку, скажем, экзаменатор не может поставить оценку за операции, которые студент осуществляет только лишь в уме.

Однако, когда ученик произносит вслух осмысленные фразы, завязывает узлы, выполняет финты или лепит статуэтку, действия, свидетелями которых мы являемся, сами по себе показывают, что они совершаются разумно, хотя понятия, в терминах которых физик или физиолог описал бы действия ученика, не исчерпывают тех понятий, которые употребили бы его одноклассники или учителя для оценки логики, стиля или техники этих действий. Он активен и телесно, и ментально, однако это не значит, что он синхронно активен в двух разных "местах" или при помощи двух различных "двигателей". Существует только одна активность, но она такова, что допускает и требует более чем одного вида объяснительной дескрипции. Подобно тому, как нет различий в аэродинамическом или физиологическом смысле между описанием одной птицы как "летящей на юг", а другой как "мигрирующей", в то время как биологическая разница между этими описаниями велика, так нет нужды и в существовании физических или физиологических различий между описаниями одного человека как бормочущего и другого как говорящего осмысленно, хотя риторические и логические различия здесь огромны. Возможное теоретическое истолкование в духе утверждения "сознание есть место самого себя" неверно, ибо сознание не является "местом" даже в метафорическом смысле. Напротив, шахматная доска, сцена, школьная парта, судебная скамья, сиденье водителя грузовика, мастерская и футбольное поле среди прочего являются его местами. Здесь люди трудятся и играют, глупо или разумно. "Сознание" не есть имя некой другой личности, которая работает или проказничает позади непроницаемого экрана; оно не название другого места, где совершается работа или устраиваются игры; оно также и не имя какого-то другого инструмента для совершения работы или другого инвентаря для организации игр.