Виролайнен М.Н. Речь и молчание

и поэзией разверзается пропасть, ощущение которой острейше пе

реживается именно в предчувствии смертной черты. Бессмертен

гений поэта, огонь, в нем горевший; бессмертен звук его лиры —

но не прах во гробе, не бесчувственные кости («К Вяземскому. Ответ на его послание к друзьям», 1814–1815). Жуковский помнит,

что в составе его существа есть то, что обречено смерти и тлену. Эо

ловой арфой он вернется на землю посмертно («К Б<лудову>. По

слание», 1810) — но то будет инобытие, отличное от земного.

Давно в развалинах Сабинский уголок, И веки уж над ним толпою пролетели. Но струны Флакковы еще не отгремели! И, мнится, не забыл их звука тот поток, С одушевленными струнами...1

(«К Вяземскому. Ответ на его послание к друзьям»)

Да, это строки о бессмертии Горация — но в Элизии Ба тюшкова поэт не утратил ничего из того, чем владел на земле, а Жуковский замечает утраты. Сабинский уголок, это сокро венное домашнее пространство поэта, охраняемое пенатами

и продолжающее жить в поэзии XIX века, в послании Жуков

ского становится частицей бытия, унесенной смертью, напоми нанием о том, что жизнь, уходя, распадается надвое: одно в ней становится достоянием бессмертия, другое — добычей смерти.

Жуковский — апологет мечты. Удел поэтов, мечта способ

на недоступное сделать доступным, недосягаемое — досягае

мым, но дихотомии мира, в котором живет поэт, и она одолеть не может. Явь есть предел мечте:

Мой друг, и ты певец; И твой участок лира; И ты в мечтах жилец Незнаемого мира...

В мечтах? Почто ж в мечтах? Почто мы не с крылами

1 Жуковский В. А. Собр. соч. Т. 1. С. 236.

301

lib.pushkinskijdom.ru

И вольны лишь мечтами, А наяву в цепях? Почто сей тяжкий прах

С себя не можем сринуть...1

(«К Батюшкову», 1812)

Характерно, что мечта Жуковского по преимуществу направ

лена на восполнение утраченного, на удержание прошлого. Это

не устремленная вперед крылатая муза Батюшкова, обгоняющая

время, упреждающая смерть. Пир Батюшкова длится вечно, смерть — лишь кульминационное событие на пиру. Пирам Жу

ковского смерть положит конец («К Делию», 1809); время ото

двигает их в прошлое:

Где время то, когда по вечерам В веселый круг нас музы собирали?

Нет и следов; исчезло все — и сад

Иветхий дом, где мы в осенний хлад Святой союз любви торжествовали

Извоном чаш шум ветра заглушали2.

(«Тургеневу, в ответ на его письмо», 1813)

Чувство утраты и тут идет рука об руку с документаль ностью. «Ветхий дом» — это не поэтическая «скромная хата» Батюшкова, это реальный московский дом Воейкова, где встре

чались члены Дружеского Литературного общества, собрания

которых теперь, по прошествии тринадцати лет, трактуются как симпозии — дружеские диспуты, сопровождаемые звоном чаш. Все это опоэтизировано, но не восхиґщено целиком в сферу по эзии, память о плоти и крови воспеваемой реальности не позво

ляет ей стать нетленной, ибо всякая плоть и кровь обречена

смерти. С такой же безграничной уверенностью, с какой Ба тюшков говорит о бессмертии, Жуковский говорит о смерти:

На миг нам жизнь бессмертны дали; Всем путь к Тенару проложен.

1 Жуковский В. А. Собр. соч. Т. 1. С. 125. 2 Там же. С. 177.

302

lib.pushkinskijdom.ru

Хотя б заботы нас томили, Хотя б токайское вино Мы, нежася на дерне, пили — Умрем; так Дием суждено.

(«К Делию»)

Смерть — финал пира:

Ударит час — всему конец: Тогда прости и луг с садами,

Итвой из юных роз венец <...>

Идом, и садик над рекой, Где мы, при факеле Дианы, Вокруг зеленого стола,

Стучим стаканами в стаканы...1

(Там же)

Пир здесь — не встреча смерти, но способ забыть о ней, ук лониться от ее ожидания («Пусть смерть зайдет к нам ненаро ком, / Как добрый, но нежданный друг»2).

И если именно Жуковскому принадлежит введение в друже

ское послание мотива радостных похорон («К Блудову»),

то предвкушаемая им сладость смерти предопределена лишь тем, что смерть освобождает от страданий земной юдоли («К Фила лету»). А инобытие, предстоящее за чертой смерти, как и всякое инобытие, — мир незнаемый и таинственный («К Блудову»),

противоположный элисейским полям Батюшкова, которые слов

но облиты солнечным светом, позволяющим с выразительной яс ностью увидеть и распознать любую принадлежащую им деталь.

Не принимающий гедонизма Батюшкова, Жуковский привно сит в поэзию чувственность иного рода: в стихах он не отреша

ется от памяти о земном бытии, и память чувств неизменно про

тивостоит тому измерению, которое доступно спиритуализации. Поэзия же посредничает между ними обоими. И потому испить

чашу смерти как чашу жизни, по Жуковскому, невозможно. Это две разные чаши, можно разве что принять одну за другую, под

даться иллюзии чувств, незаметно пройдя роковую черту.

1 Жуковский В. А. Собр. соч. Т. 1. С. 97, 98. 2 Там же. С. 98.

303

lib.pushkinskijdom.ru

В этом споре, в этом соположении двух концепций смертно

сти и бессмертия, где Жуковский занимал по человечески гораздо более понятную позицию, а Батюшков выступал поэтом par exel lence, тенденция Жуковского возобладала. 1812 год привнес глу

бокие перемены в мировоззрение Батюшкова: «...отказ от „малень

кой“ гедонистической философии и поэтического эпикуреизма,

поворот к спиритуализму и религиозным настроениям, нарастаю щий пессимизм»1. Ознаменованный элегическим посланием

«К Д<ашко>ву» (1812), это был отказ и от всех атрибутов пира:

Мой друг, дотоле будут мне Все чужды музы и хариты, Венки, рукой любови свиты,

Ирадость шумная в вине!2

В1815 году Батюшков пишет послание «К другу», соотнесен

ное с «Моими пенатами», но трактующее с обратным знаком

сюжет раннего послания. Тема пира звучит теперь в тонально сти Жуковского: как тема утраченной радости3. Утрата стано вится ведущим мотивом, смятение и сомнение сопутствуют ей:

Яс страхом вопросил глас совести моей...

Имрак исчез, прозрели вежды:

Ивера пролила спасительный елей

В лампаду чистую надежды.

Ко гробу путь мой весь, как солнцем, озарен; Ногой надежною ступаю;

И, с ризы странника свергая прах и тлен, В мир лучший духом возлетаю4.

Перспектива смерти вновь озаряется солнцем, но лучший мир теперь доступен лишь духу; прах и тлен ранее были неве

домы поэту — теперь он должен отрясти их от своей ризы.

____

1 Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры: «Элегическая школа». С. 193. 2 Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе. С. 239.

3См.: Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры: «Элегическая школа».

С.199–200.

4 Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе. С. 252.

304

lib.pushkinskijdom.ru

Концепция Вяземского во многом проще, но она вносит суще

ственные штрихи в то целое, которое составляют дружеские по слания 1810 х годов. Вяземский спокойно совмещает мотивы, на пряженно отстоящие друг от друга в поэтике Батюшкова и Жу

ковского. Как у Жуковского, смерть в послании Вяземского прерывает пирование:

От сиротствующих пиров Ты был оторван смертью жадной!

(«К партизану поэту», 1814 или 1815)

Как у Батюшкова, пиршественная чаша оказывается атри

бутом, потребным умершему, как и живому:

Пойду на холм надгробный твой <...> И, опрокинув полну чашу,

Я жажду праха утолю!1

(Там же)

Вяземский документален, как Жуковский: строки посвящены покойному Бурцову. Но, как и Батюшкова, его не смущает гро бовая черта: не знавший Бурцова в жизни, не испивший с ним ви на на пиру, он возместит упущенное над могилой.

Понятно, чем объясняется легкость подобных совмещений.

Жуковский и Батюшков заявляют в стихах выстраданную по этическую истину, которой неукоснительно подчинены оттенки используемых общих мест. Вяземский контаминирует нюансы, ибо ведение темы имеет у него по преимуществу литературный

характер. Однако один мотив, свойственный и всем остальным

дружеским посланиям, обретает у Вяземского совершенно осо бое звучание.

Во фрагменте, посвященном Бурцову, упоминание чаш воз никает трижды. Сначала это при жизни не съединенные чаши

поэта и адресата. Затем — круговая чаша дружеского пира:

1 Вяземский П. А. Стихотворения. Л., 1986. С. 76, 77.

305

lib.pushkinskijdom.ru

Но здесь, за чашей круговой, Клянусь Давыдовым и Вакхом: Пойду на холм надгробный твой...1

И наконец — чаша, излитая на могилу Бурцова.

Прижизненно не свершившийся пир, не случившаяся встреча

могут состояться посмертно, и залогом тому — круговая чаша

дружества. Именно она замыкает кольцо жизни и смерти, это ее ход по дружескому кругу позволяет живому помыслить, предвку

сить пир с неведомым ему мертвым. Потому что этот мерт

вый — друг Давыдова, друг друга, он входит в общий круг свя

тых уз. «И мертвые с живыми / Вступили в хор един»2 — эта си

туация повторяется, но на иных основаниях, чем у Батюшкова.

Вяземский не слишком занят проблемой бессмертия, хотя перспективу смерти он держит в своем поле зрения неизменно. Пожалуй, он не устрашен этой перспективой; в его стихах жи

вет подспудно ощутимая уверенность в том, что «пока мы есть,

смерти нет». Но именно «мы» — не «я», а «мы», дружеский круг, наличие которого есть непременное условие того, чтобы мир поэта имел статус действительности, подлинного бытия — более подлинного, чем смерть.

О дружба! Весь я твой. И на одре недуга Я, в час мой роковой,

Хочу коснуться друга Трепещущей рукой! И, сим прикосновеньем Как будто возрожден,

С надеждой, с утешеньем Я встречу смерти сон3.

Этот финал послания «К подруге» (1815) чрезвычайно понра

вился и Батюшкову, и Жуковскому4. Видимо, оба они опознали

1 Вяземский П. А. Стихотворения. С. 77.

2 Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе. С. 265. 3 Вяземский П. А. Стихотворения. С. 87.

4См.: Кумпан К. А. Примечания // Вяземский П. А. Стихотворения.

С.452–453.

306

lib.pushkinskijdom.ru

здесь неподдельное поэтическое переживание. В этом же русле

Вяземский развивает и мотив «смерть на пиру» («Пусть лучше

на пиру застанет, / Чем мертвыми и до нее»1 — «К Батюшкову»,

1817): на пиру, в совместных дружеских наслаждениях, ее явле ние наименее страшно, а прерванный пир, отказ от совместно

утверждаемых радостей ведет к омертвлению, худшему, чем смерть.

Придерживаясь символики, означенной в названии статьи, мож

но сказать, что Вяземский не выбирает между чашей жизни и ча

шей смерти, не отождествляет их и не противопоставляет — он из бирает круговую чашу как защиту смертного от страха небытия.

Теперь уместно сказать о сюжете, в который складывается мотивный комплекс посланий 1810 х годов.

Прежде всего необходимо заметить, что уединение здесь не есть одиночество. Оно — условие душевного покоя и творчест ва, необходимая предпосылка возникновения послания. Оно не абсолютно: с поэтом его возлюбленная, его навещают друзья —

и тогда начинается пир. Противопоставляемое городской, сует

ной, светской жизни, деревенское уединение — условие обще ния избранных, тех, кто способен принять участие в пировании «философов ленивцев». (Лень здесь воспевается как особое со стояние души, необходимое условие творчества.) Круг избран

ных составлен поэтами, кроме них в него допущено лишь не

сколько ближайших, любимейших их друзей. Этот круг смыка ется с другим кругом, в который тоже входят поэты, — с кругом чтения, заочного общения, где объединяются Гораций и Карам зин, Гомер и Крылов. Давно почившие и здравствующие, на

ставники и друзья, они все вместе составляют сообщество по

этов, особый социум, живущий по своим законам. Его особость, выделенность необходимо акцентировать — и отвергаемые формы служения фортуне выступают контрастным фоном для

избранных. Это чувство избранности легко и органично. В нем

нет ни малейшей примеси спесивой элитарности, ибо оно осно

вано на очевидной, «объективной», неоспоримой отмеченности —

1 Вяземский П. А. Стихотворения. С. 106.

307

lib.pushkinskijdom.ru

отмеченности «печатью Гения», вне всяких разногласий разли

чаемой единомышленниками.

Мотив пира обычно возникает в финальной части. Все предше

ствующее движение как бы создает контекст для него. Природа, творчество, отдохновение, душевная свобода — благодаря им мо

жет осуществиться пир поэтов, пир избранных, симпозий, на ко

тором встают и разрешаются вопросы последнего самоопределе

ния смертного: вопросы о смертности и бессмертии. Разрешают

ся так, как они могут быть разрешены только поэтами.

Здесь возникает дружественное единство индивидуальных со

знаний. Оно подготовлено русской культурой в пору юности Жу

ковского, опытом саморефлексии и самопознания, имевших ярко выраженный исповедальный характер. Дневник и письма Андрея

Тургенева, постоянно воспоминаемого в посланиях Жуковского, разъясняют генезис этой общности. В них запечатлены остро пе реживаемое ощущение собственной индивидуальности, своего пристрастно анализируемого ego, его почти экзистенциальной об

наженности — и необходимость признаваться в этих пережива

ниях, поверять их другу, друзьям, постоянно соотнося свое душев ное состояние с теми эталонными ценностями, которые утверж дены дружеским кругом. Это иной круг, чем в 1810 е годы, иной состав ценностей, хотя перемена — не полная. Те же Жуковский,

Александр Тургенев, Воейков, тот же культ Карамзина, Шилле

ра, тот же тип энтузиастической личности, пусть и «повзрослев шей». Главное же — все еще удерживается тот склад «добайрони ческого» индивидуального сознания, которое, зная свою индиви дуальность, несхожесть с другими, не только уживается в общем

культурном пространстве, но и постоянно нуждается в нем как

в обосновании собственного бытия.

Участники стихотворного собеседования 1810 х годов — Батюш ков, Гнедич, Жуковский, Давыдов — все они поэтические мона

ды, самостоятельные, самодостаточные миры. Их голоса не скла

дываются в хор. Ход диалога не вырабатывает общей истины, ин

тегрирующей или опровергающей заявленные позиции. Но их

контрастное соположение и неповторимое звучание обеспечены погруженностью в единый поэтический континуум — в континуум

308

lib.pushkinskijdom.ru

общих мест, общих мотивов, общих формул. Топика носит эта

лонный характер; скорректированная нюансами, она все равно

остается эталонной — в рамках каждого послания, какую бы по

зицию оно ни заявляло. Это гарантирует равнозначимость голо сов, допускает полемику, но исключает саму идею опровержения

чужих оснований — им могут быть лишь сопоставлены иные, воз

можно, контрастно иные основания.

Подобный «пир», несомненно, имеет и собственную поэтику.

Ее можно определить как поэтику дистанции. Она строится на взаимодействии трех элементов, трех испостасей пира. В первой

своей ипостаси пир есть культурный топос, через который тема

тика посланий приобщается к высокой традиции древних симпо зиев. Другая его ипостась принадлежит житейской реальности: те,

кто вступал в поэтическое собеседование, в быту отнюдь не чуж дались веселых пирушек, описание возлияний не было для них ху дожественной абстракцией. Третью ипостась составляет собствен но поэтическая ткань в ее конкретном воплощении. Автономной

значимости она не имеет: содержание посланий наполняется смыс

лом лишь через соотнесенность с культурным архетипом и быто вым прототипом — через принципиально дистанцированную со отнесенность.

Впослания входят приметы житейской реальности, но отсыл

ки к ней — лишь легкие касания; слово не поглощает быт, быт

не стилизует поэзию. Они всегда помнят друг друга, но всегда суверенны. И тот же суверенитет сохраняется между поэтичес ким образом и его культурным эталоном. Ни одно послание не стремится описать симпозий, полнокровно его воплотить, реали

зовать его модель в собственной художественной ткани. В отно

шении с эталоном оно тоже удовлетворяется легкими отсылка ми, эмблематическими штрихами. Трудно даже сказать, была ли бы вообще доказуема связь жанра с античным симпозием, не со

держись в «Моих пенатах» развернутой ссылки на карамзинское

его описание.

Всилу этих особенностей многоголосое, многопозиционное

пиршественное собеседование возникает на пересечении разных текстов, в совместно формируемом ими контексте, в рамках

309

lib.pushkinskijdom.ru

того целого, которое составляет вся совокупность дружеских

посланий. Никогда не собранное в единый корпус текстов, это

незафиксированное, неосязаемое целое имеет статус безуслов

ной действительности: оно существует уже за пределами лите ратурной, текстовой условности, в пространстве подлинного

(можно сказать: экзистенциального) взаимодействия дружест

венных поэтов.

Никто не заботится о формировании этого целого, оно созда

ется спонтанно, его контуры открыты, объем входящих в него по сланий не предрешен, позиционная фундаментальность каждого

вовсе не обязательна. Свободе оформления целого соответствует

свобода внутреннего строя посланий. Обладая устойчивым набо ром мотивов, дружеское послание отличается необязательностью

мотивных сцеплений, автономией мотивов, не впаянных в сюжет. Сюжетообразующим среди них является пир, но он не интегриру ет другие мотивы, а сосуществует с ними по законам свободного соположения — вплоть до того, что послание может и вовсе об

ходиться без пира. То же касается темы смерти, кульминацион

ной в сюжетостроении: в послании нет целенаправленного движе ния к ней, она входит в него как одно из звеньев свободной ком позиции, как бы в результате случайного ассоциирования. Самый сюжет оказывается дистанцирован от текста.

Поэтическая философия смерти, выраженная дружескими по

сланиями 1810 х годов, менее всего есть плод концептуализации. В ней запечатлено подлинное знание о чаше — парадоксальное или литературно традиционное, трансцендентное или исходящее из опыта жизни — такое, какое действительно было у каждого из тех,

кто вступил в это дружеское собеседование. Пушкин примкнул

к нему на лицейской скамье. Вполне очевидно, что усвоенный тог да урок старших поэтов сказался в 1830 году: из «Города Чумы» Вильсона был избран именно тот фрагмент, где в экстремально

«экзистенциальных» условиях на диспуте пире решался вечный

вопрос «Федона» — и мотив пира, пограничного смерти, прошел

через все четыре «маленькие трагедии».

Традиция русского дружеского послания 1810 х годов объяс няет ту органичность, с какой тема пира влечет за собой тему

310

lib.pushkinskijdom.ru