Виролайнен М.Н. Речь и молчание

ДВЕ ЧАШИ

(Мотив пира в дружеском послании 1810 х годов)

«На пире Платона во время чумы» — эта формула Пастерна

ка1 спустя четыре десятилетия была развернута в блистательное исследование, подтвердившее структурную идентичность пуш кинского «Пира во время чумы» античному жанру симпозиев2. Предпринятое филологом классиком, оно оставило на долю пуш

кинистов выяснить, явилось ли подобное тождество результатом

гениального совпадения с архетипом или же существовала тра диция, актуализировавшая архетип в русском культурном созна нии первой четверти XIX века. Вопрос до сих пор остается от крытым, а между тем ответ на него содержится в одном из лю

бимейших текстов Пушкина.

...На рубеже 1810 х годов Батюшков, Гнедич, Жуковский, Вяземский, Денис Давыдов, Воейков, Василий Львович Пуш кин, а затем и его юный племянник создают серию дружеских

посланий, которые оформляются в особую разновидность жа

нра, обладающую довольно устойчивой морфологией3.

1См. его стихотворение «Лето» («Ирпень — это память о людях

илете...», 1930).

2 См.: Рабинович Е. Г. «Пир» Платона и «Пир во время чумы» Пуш кина // Античность и современность: К 80 летию Ф. А. Петровского. М., 1972. С. 457–469.

3 Образцовым для них становится послание Батюшкова к Жуковско му и Вяземскому «Мои пенаты» (1811–1812), в свою очередь ориенти рованное на «Обитель» Ж. Б. Л. Грессе и «К моим пенатам» Ж. Ф. Дюси.

291

lib.pushkinskijdom.ru

Отказ от всех сует света, скромное уединение в деревенском

доме, нарушаемое лишь возлюбленной или друзьями, наслаждение

природой, чтением (возможен перечень любимых авторов), твор

чеством (творческой ленью, творческой мечтой), дружеский пир, в связи с которым так или иначе возникают напоминания о быс

тротечности жизни, и специфически оформленный мотив смер

ти — таково мотивное ядро русского дружеского послания 1810 х

годов. Этот набор может редуцироваться или расширяться, боль

шинство входящих в него мотивов может разрабатываться в иных жанрах (чаще всего — в элегии), однако в пределах дружеского

послания они составляют особую структуру. Композиционно по

слание строится как свободная смена тем — но этот вольный пе ребор предметов дружеской болтовни почти всегда придержива

ется определенного порядка (скажем, отказ от света тяготеет к началу послания, картина пира и смерти — к его концу), а мо тивы, как будто рядоположенные или слабо связанные один с дру гим, объединены глубинным сюжетом. Ситуация пира является по

отношению к нему прообразующей, хотя на первый взгляд пир —

только частный мотив, иногда развернутый в подробную картину, иногда обозначенный пунктирно — через упоминание чаш, куб ков или иных характерных его атрибутов.

По поводу одного из этих посланий, адресованного Денисом

Давыдовым Федору Толстому («Болтун красноречивый...»,

1815), уже было замечено: «В нем звучит тема интеллектуаль ного пира, проецированного на греческий симпозий»1. Это — не индивидуальная особенность послания Давыдова. Это — се мантический ореол дружеского пира в посланиях 1810 х годов. Античная атрибутика предопределена в них тем, что они следу

ют анакреонтической традиции, что все ведущие их мотивы

(включая пир) суть мотивы горацианские. В подобном контек

Многие черты «Моих пенатов» предвосхищены горацианскими посла ниями Жуковского («К Филалету», 1808; «К Делию», 1809), его же по сланием «К Блудову» (1810), «Посланием Жуковскому в деревню» Вяземского (1808), посланием «К Бат<юшкову>» Гнедича (1807), «Ответом Гнедичу» самого Батюшкова (1810).

1 Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры: «Элегическая школа». СПб., 1994. С. 184.

292

lib.pushkinskijdom.ru

сте пир естественно трактовать как симпозий, и осознанность

такой трактовки недвусмысленно указана Батюшковым в «Мо

их пенатах. Послании к Ж<уковскому> и В<яземскому>». В чис

ле «наставников пиитов» здесь предстает Карамзин, он

...мудрого Платона Описывает нам

Иужин Агатона

Инаслажденья храм...1

«Мудрого Платона» и ужин в «храме удовольствия и счастия,

отверстом для всех мудрых любителей наслаждения» Карамзин

описывает в очерке «Афинская жизнь (1793)2, — но хозяином пира там выступает Гиппий. Назвав вместо него Агатона, Ба

тюшков дал прямую отсылку к другому, классическому, ужину, на котором Федр, Павсаний, Эриксимах, Аристофан, сам Агатон, Сократ и Алкивиад произносили похвальные речи Эроту, — к «Пиру» Платона. Контаминация Карамзина и Платона возник

ла в «Моих пенатах» отнюдь не случайно: как кажется, «Афин

ская жизнь» послужила тем текстом посредником, который пре допределил концепцию пира в русском дружеском послании 1810 х годов. Задержим внимание на этом тексте.

Многочисленные друзья окружают Гиппия: философы, орато

ры, поэты, художники и веселые юноши. Они освежаются в пре

красной купальне и беседуют, отдыхая на шелковых вавилонских коврах. Одни ведут серьезные речи, другие упражняются в остро умии. Подают обильный ужин; приносят «златую чашу, обвитую розами и наполненную вином Гераклийским»3. Хозяин изливает несколько капель на жертвенник, и все пьют вкруговую. Гостей

увенчивают цветами, миртовыми ветвями и лаврами. Царит без

заботное веселье, виґна пенятся в фиалах. Начинаются представ ления: Амур резвится в окружении девяти муз, Сафо поет послед нюю песнь и бросается с Левкадской скалы, Орфей повествует

о своей судьбе и погибает, растерзанный жрицами Вакха, опла

1 Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе. М., 1977. С. 266. 2 Карамзин Н. М. Соч. М., 1820. Т. 7. С. 73–74.

3 Там же. С. 76.

293

lib.pushkinskijdom.ru

канный невидимым хором. Пирующие погружаются в молчаливую

задумчивость. Чаши, оплетенные розами, стоят неподвижно. Мол

чание наконец прерывается — рассуждениями о том, «что есть

жизнь наша». «Мечта тени», — говорит Филоклес. «Благой дар богов», — возражает ему Арист. «Самая горесть приготовляет

сердце наше к нежному чувству удовольствий <...>. Всемогущие

боги влили много радостей в чашу жизни нашей». Наслаждение

природой, встречей с возлюбленной или другом — вот эти радос

ти. Если же друг и возлюбленная утрачены навсегда, «самые сле зы служат вам утешением <...>, дух ваш сладостно погрузится

в самого себя и нежно обнимется с милою тенью <...>. Ободрись,

юноша! Время, рассудок, философия тебя успокоят. Священная дружба согреет твое сердце». Пир завершается краткой финаль

ной речью: «Мы весело провели сей вечер; мы были счастливы. Да будет таков вечер жизни нашей — и с тихою улыбкой подадим мы руку Маину сыну, провождающему смертных в светлые поля Елисейские!» К пирующим спешат хороводы юных красавиц, при

зывая их к пляске. «Кроткая радость уступает место шумной»1. Итак, тема неизбежной смерти введена Карамзиным в круг

размышлений пирующих. Но смерть и пир сопряжены в «Афин ской жизни» еще и иначе. Очерк двухчастен: вечер у Гиппия со ставляет содержание второй его части, первая же посвящена описанию Афин, города и окрестностей. Средоточием первой ча

сти, как это маркировано Батюшковым, служит эпизод с Плато

ном. Платон рассказывает о своем незабвенном учителе, смерть Сократа — центральный предмет его речей. Очевидно, что исто рия смерти Сократа составляет для Карамзина одно из важней ших культурных слагаемых афинской жизни, существеннейшие

черты которой он собрал и обозначил в своем очерке. Очевидно

и то, что содержание «Федона», повествующего о смерти Сокра та и трактующего проблему бессмертия души, представляется Карамзину главнейшим, что мир узнал от Платона.

В кульминационной точке первой части «Афинской жизни»

мы находим образ, соответствующий важнейшему атрибуту пи

1 Карамзин Н. М. Соч. Т. 7. С. 86–89.

294

lib.pushkinskijdom.ru

ра, описанного в части второй. Это — «чаша смерти», испивае

мая Сократом, сопоставимая с увитой розами златой круговой

чашею на пиру Гиппия. Так возникают в «Афинской жизни» две

чаши, противопоставленные друг другу, но и тяготеющие к вну треннему отождествлению. Да будет вечер жизни подобен весе

лому вечеру пира — последний призыв в доме Гиппия уже реа

лизован Сократом. Платон описывает вечер его жизни, проведен

ный с друзьями, в беседе о смерти и бессмертии. Сократ исполнен

живого предчувствия вечности, его лицо озарено лучом душевной радости. Смертная чаша выпита им как златая чаша веселия.

А круговая пиршественная чаша, обойдя собеседников, приводит

их к вопрошанию о смерти.

Как видим, в контуры «Пира» Карамзин вписал проблемати

ку «Федона». Именно в этом соотнесении темы пира и смерти войдут в дружеское послание 1810 х годов. Дружеский пир в них выступает контекстом, в рамках которого поднимается вопрос о смертности человека. На пиру избранных уясняется, какова до

стойная позиция смертного перед лицом смерти. И часто она вы

страивается в соответствии с программой, намеченной Карамзи ным. Элементы, отобранные им для описания пира, в большин стве своем перейдут в художественный мир посланий.

Мотивы пира и смерти в дружеском послании иногда звучат

как две самостоятельные музыкальные темы, входящие в состав

одного произведения. Порой они совсем мимолетны — но ред кое послание обходится без упоминания хотя бы единственно го атрибута пира, без мысли о смерти, своей или чужой, совер шившейся или воображаемой. Часто они сливаются, образуя

общий устойчивый мотив «смерти на пиру» (вариант — «пра

здничные, пиршественные похороны»)1.

Присутствие смерти на пиру подсказано, конечно, не одним

Карамзиным. Эта тема идет от Горация или шире — от гора цианско анакреонтической традиции, опосредованной француз

ской и немецкой культурой XVIII и отчасти XVII века.

1 См. об этом: Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры: «Элегическая школа». С. 100–101.

295

lib.pushkinskijdom.ru

Лагарп замечает мимоходом, что «самые сладострастные сти

хотворцы, каковы были Анакреон, Гораций, Тибулл, Катулл,

в самых описаниях удовольствия весьма охотно помещали и изо

бражение смерти. Они приглашали ее на свои празднества и са жали, так сказать, с собою за стол как бы некую гостью, которая

не только приводила их в уныние, но и советовала им продол

жать жизнь в удовольствиях. Гораций во многих местах од сво

их с удовольствием воспоминает о необходимости умереть».

Констатации сопутствует объяснение: «Мысль, напоминающая

оскоротечности нашей жизни, заставляет нас наиболее чувство

вать всю цену оныя»1. Объяснение дает версию расхожего гора

цианства; в дружеском русском послании эта версия не только

усложняется — она, собственно, и служит предметом поэтическо

го спора. Спор тем утонченнее, что развивается в текстах, име

ющих единую жанровую природу, единое мотивное поле, общий набор поэтических формул, порой даже один и тот же размер. Более того: участники диспута имеют принципиально единую эс тетическую ориентацию, это круг единомышленников. И еще это

действительно дружеский круг; жанровое определение посланий,

окоторых идет речь, совпадает с реальной жизненной ситуаци ей. Адресат может быть стилизован, он может быть даже усло вен — все равно послание в первую очередь обращено к доста точно замкнутому дружескому кругу, и лишь затем — к читаю

щему обществу.

Втаких обстоятельствах обмен посланиями обретал черты подлинного диалога, обмена принципиальными, полемично со отнесенными мнениями2. Ключевой темой этого поэтического

1 Лагарп И. Ф. Ликей, или Курс словесности древней и новой. СПб., 1811.

Ч.2. С. 339, 340.

2 Элементы содержащейся в них полемики частично уже описаны в ис следовательской литературе. О поэтической дискуссии по поводу достой ного отношения поэта к хуле завистников между В. Л. Пушкиным (по слания к Жуковскому, 1810, и Вяземскому, 1814), Вяземским («Ответ на послание Василью Львовичу Пушкину», 1814) и Жуковским («К кн. Вязем скому и В. Л. Пушкину», 1814) см.: Петушков В. П. Примечания // Жу ковский В. А. Собр. соч.: В 4 т. М.; Л., 1959. Т. 1. С. 442. О полемике Жуковского с Батюшковым, в лирическом субъекте которого Жуков ский не принимал сладострастия, истолкованного как чувственное начало

296

lib.pushkinskijdom.ru

симпозия стала тема бессмертия и смерти, присутствия смерти

на празднестве жизни. Ведущие голоса в споре принадлежали

Батюшкову, Жуковскому и Вяземскому.

Спокойная, счастливая, даже блаженная смерть, о которой го

ворит Батюшков, не есть переход ни в бытие, ни в небытие. Про

длевая пир за предел смерти, он симметрично располагает пир

шественные атрибуты (домашних богов, чаши, цветы, цевницы)

по обе стороны этого предела. Бегущий, летящий трехстопный ямб «Моих пенатов», устремленный в погоню за ускользающим

горацианским мгновением краткой жизни, лишь фиксирует сво

им легким бегом эти вечно пребывающие константы, он достига ет границы вечности лишь затем, чтобы увидеть там свое отра

жение. Так симметрично зеркален «Элизий» Батюшкова (пред положительно — 1810). Он слагается из шестнадцати и еще раз шестнадцати стихов; ровно на середине элегии завершается по следнее мгновение земных радостей — и уже в следующей строке

начинается странствие душ по блаженным полям, где вновь воз

никает все оставленное: гимны радости, любовь и нега, — где лю бовники встречают своих двойников, Делию и Горация.

Такова концепция Батюшкова. Но ее нет ни до, ни помимо стихов — она держится поэтической волей, она скрепляется по

этическим строем. Поэзия — та единственная субстанция, в кото

рой существует это поэтически предвосхищаемое бессмертие. По эзия и есть сам Элизий, вечная, нетленная жизнь, действительная в меру совершенства стиха, в меру того, как в стихе продолжает жить единожды приданный ему творческий импульс. Утвержда

емое действительно лишь постольку, поскольку звучит утвержде

ние. И это — отнюдь не условность в исполненном эстетической условности мире Батюшкова. Известно, что батюшковский лири ческий герой в его чувственно гедонистическом обличье — фигура

(послание «К Батюшкову», 1812, написанное как прямой ответ на «Мои пенаты») см.: Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры: «Элегиче ская школа». С. 109–110. Думается, однако, что все это были не расхож дения по отдельным вопросам, но частные выражения одного общего спора — того самого, который описан в «Афинской жизни» Карамзина.

297

lib.pushkinskijdom.ru

исключительно стилизованная. Но едва ли мы отдаем себе отчет

в том, сколь безусловно, сколь абсолютно, беспрецедентно в рус

ской поэзии Батюшков предает стихам свое бытие. Его «я суще

ствую» без остатка излито в поэзию, и прижизненно переживае мое им бессмертие обеспечено неосязаемой материей стиха, в ко

торую оно вмещено.

У Батюшкова смерть присутствует на пирах не затем, что

бы обострить наслаждение кратким мгновением бытия, — ее

участие необходимо для того, чтобы миг стал веком, она — та граница, на которой быстротекущее пресуществляется в веч

ное. Дар поэта — предвосхищение смерти, прижизненное пре

бывание на ее границе, гарантирующее вечную юность.

Мой друг! Скорей за счастьем В путь жизни полетим; Упьемся сладострастьем И смерть опередим...

(«Мои пенаты»)

Опередить смерть не значит убежать от нее. Скорей это зна

чит оказаться раньше нее у черты. Дальнейшее движение по

слания как будто дает более традиционное развитие смысла:

Сорвем цветы украдкой Под лезвием косы, И ленью жизни краткой

Продлим, продлим часы!1

Но в этих стихах мгновение уже остановлено: безоглядная динамика бега сомкнулась с покоем поэтической лени, то и дру гое отождествилось, часы продлены уже в вечность. Теперь мо

гут появляться тощие парки — они ничего не изменят; пир про

должается.

Пир — это поэтическое бодрствование, это готовность не

быть застигнутым врасплох, это опережение бега времени. Пир

затеян затем, чтобы встретить смерть и увенчать ее как жизнь,

1 Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе. С. 268–269.

298

lib.pushkinskijdom.ru

чтобы чаша смерти и чаша жизни стали единой чашей заживо

выпитого бессмертия.

Как видим, Батюшков вторит Карамзину, но, вторя, оказыва

ется бесконечно далек от него. Длящийся и в жизни, и в смерти пир Батюшкова — не метафора ни жизни, ни смерти. Он есть

метафора поэзии, нетленной златой поэтической субстанции,

единственной, снимающей антиномию жизни и смерти.

В подобном контексте типичное для дружеского послания пе

речисление любимых авторов становится чем то гораздо более значительным, чем исповедание литературного кредо поэта. Это

расширение дружеского круга — за пределы стигийских берегов.

«...И мертвые с живыми / Вступили в хор един»1 — так открыва

ется классический перечень Батюшкова, а по его завершении зву

чит обращение к Жуковскому и Вяземскому. В «смиренную хату»

поэта слетают «веселые тени», с ними вместе спешат живущие — наставники, классики, а затем и друзья. Таковы приглашенные на поэтический пир Батюшкова, и всем им, живым, как и мертвым, неустанно плетут хариты венцы бессмертия.

Утонченность поэтического диспута 1810 х годов заключа лась, помимо всего прочего, в том, что полемика не носила от крытого характера. Мотивно и формульно вторя друг другу, поэты варьировали нюансы — и этого было достаточно для вы

движения диаметрально противоположной концепции. Если же

полемика приобретала открытый характер, она касалась лишь частностей, которые не имели самодовлеющего значения и по лучали полноту смысла лишь в соотнесенности с концептуаль ным целым, не подлежащим идеологическому выражению, —

то была философия поэтов, она не нуждалась в иных одеждах,

кроме одежд поэтических.

Полемический выпад Жуковского в послании «К Батюшко ву» (1812), написанном в ответ на «Мои пенаты», явился имен

но такого рода частностью. Откровенно и достаточно прямоли

нейно Жуковский высказался здесь против чувственно гедони

1 Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе. С. 265.

299

lib.pushkinskijdom.ru

стического начала поэзии Батюшкова: «Отвергни сладострастья /

Погибельны мечты...»1 Разумеется, менее всего то был спор

о морали: эротизм Батюшкова имел чисто литературный харак

тер. Уже было показано, что Жуковский «спорил не с Батюш ковым, а с представленным им типом лирического субъекта»2.

А вопрос о том, каким должен быть эталонный лирический ге

рой, был связан все с той же ключевой темой посланий — те

мой поэтического переживания жизни и смерти.

Послание «К Батюшкову» завершалось автопортретом Жуков ского, рисуя который, поэт признавался, что «быть таким жела

ет, / Каким в своих стихах / Себя изображает»3. Условности ба

тюшковского поэтического ego Жуковский противопоставлял ав

тобиографизм, опыт реально пережитых событий. Любовная

утрата в стихах Жуковского — не литературный мотив. И мотив

утраты друга, проходящий через его послания той поры, имеет конкретно биографический смысл: Жуковский говорит об Анд рее Тургеневе, скончавшемся в 1803 году («К Филалету», 1808), а в 1813 м, кроме него, еще и о героически погибшем Андрее Кай

сарове («К Воейкову. Послание»). Документальный характер

стихов специально подчеркивается, разъясняется в авторских примечаниях (то же послание к Воейкову, «Тургеневу, в ответ на его письмо. Послание», 1813). Документальностью этой и предо пределена морализаторская тенденция послания к Батюшкову:

Жуковский говорит о нравственных нормах реально существую

щего автора послания, понимая, конечно, насколько далек Ба тюшков от подобной эмпирики.

Реальная личность Батюшкова предельно дистанцирована от эстетизированного облика его лирического героя. Но именно Ба

тюшкову дано без остатка излить все свое существо в стихи —

пресуществиться в поэзию и в ней пережить то бессмертие, в ко тором не утрачен ни один атрибут бытия. Жуковский снимает дистанцию между собой и лирическим героем, он предстает в сти

хах в реальных чертах собственной личности — но между нею

1 Жуковский В. А. Собр. соч. Т. 1. С. 130–131.

2 Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры: «Элегическая школа». С. 109. 3 Жуковский В. А. Собр. соч. Т. 1. С. 136.

300

lib.pushkinskijdom.ru