145640

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

Опубликовано:

Поспелова О.В. Модели мужественности: между плюрализмом и унификацией // Мужское и мужественное в современной культуре: научные доклады и сообщения. –

СПб., 2009. С. 17 – 20

Поспелова О.В. к.филос.н., доцент

Статья посвящена анализу моделей маскулинности как важнейшей составляющей гендерной системы. В качестве примеров рассматриваются дискурсы маскулинности позднесоветского и постсоветского общества.

МОДЕЛИ МУЖЕСТВЕННОСТИ: МЕЖДУ ПЛЮРАЛИЗМОМ И УНИФИКАЦИЕЙ

Современный российский дискурс гендера и сексуальности неоднороден и зачастую противоречив. Безусловно, поддаются вычленению некоторые доминирующие установки и модели, которые и транслируются подавляющим большинством СМК. Совсем не обязательно быть исследователем, чтобы предположить общий тон этих установок: сексистский и гомофобный. И в то же время, как в любом современном обществе, предполагающем принципиальную неоднородность и структурную сложность, у нас отсутствуют универсальные, тотализирующие модели «мужественности» и «женственности». Дело не только в том, что ценности людей, разделенных этническими, религиозными, социально-экономическими и возрастными барьерами, не могут абсолютно совпадать. Противоречивые императивы, максимы, нормы и ценности могут уживаться в сознании одних и тех же индивидов. На это обращал внимание еще Томас Кун, разрабатывая проблемы объективности в научном исследовании1. А если такая ситуация имеет место в науке, то она тем более характерна для обыденного мышления, не обремененного требованиями логической непротиворечивости и аподиктической очевидности аргументов. Одним (но далеко не единственным) из объяснений противоречивости гендерных установок является тот факт, что в современной российской культуре циркулируют элементы различных по своим истокам гендерных моделей. Условно эти модели можно определить как «традиционная русская модель», «советская модель», «традиционная западная модель» и так называемая «новая модель». Под последней мы понимаем новые тенденции к плюрализации идентичностей, их освобождение от диктата биполярной гендерной модели. Здесь происходит легитимация тех качеств в структурах мужской / женской идентичности, которые прежде ассоциировались исключительно с женщинами / мужчинами и, в силу этого, считались несовместимыми с «подлинно мужскими / женскими» качествами (например, эмпатия как желаемое качество для мужчин или самостоятельность и лидерские качества – для женщин). Доминирующими эти тенденции назвать нельзя, так как они входят в конфликт с традиционными базовыми гендерными установками и не поддерживаются в нашем обществе ни магистральной культурной политикой, ни институциональным порядком.

Что касается первых трех моделей, то они в основном и создают ту гендерную мозаику, из которой складываются образцы, предлагаемые социальным субъектам для их самоидентификации. Однако элементы этой мозаики рассогласованы. Так, например, модель, получившая название «традиционной западной», в качестве смыслообразующих элементов «нормативной маскулинности» выделяет рациональность, требование контроля за

1 Кун Т. Объективность, ценностные суждения и выбор теории. // Современная философия науки. — М., 1996,

с. 65

1

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

своими чувствами и поведением, а также культ личной автономии и профессионального успеха, выражением которого будет финансовое благополучие. Именно в этой установке на «инструментальную рациональность» видится главная отличительная черта «маскулинного гендера», его специфическая «сила». Носители «феминного гендера», автоматически лишаемые этой установки, предстают как неспособные справиться с (трудной) ситуацией, и потому принципиально «слабые», не только в физическом, но и в психическом плане.

Традиционная русская модель, напротив, делает ставку на качества, далекие от рационального контроля и сдержанности. «Нормативная маскулинность» здесь выстраивается в соответствии со стереотипными представлениями о «широкой (и загадочной) русской душе». Этой модели присуща некая избыточность, постоянное нарушение пределов, импульсивность, правда, согласованная с неким «кодексом чувств». Одни эмоции ожидаются и культивируются, а на другие накладывается табу. Все это, дополненное бравированием грубой физической силой, сексуальной экспансией (даже агрессией) и любовью к крепким спиртным напиткам, создает образ, который вполне можно определить как «брутальная мужественность». Примечательно, что такая мужественность не предполагает автономности, по крайней мере, в том виде, в каком она определена в рамках традиции классического либерализма. «Нормативная (традиционная русская) феминность» требует не только таких качеств, как жертвенность и долготерпение, но и духовную силу, необходимую для их реализации.

«Советская модель», также навязывавшая два гендерно дифференцированных идеала «советского человека» (советского мужчины и советской женщины), предстает как некая попытка вымуштровать традиционную «брутальную мужественность» и посредством строгой дисциплины направить ее деструктивную энергию в созидательное русло на благо Государства. В рамках дисциплинарной культуры советского периода некоторые аспекты «традиционной русской мужественности» становятся нелегитимными, и в первую очередь это касалось культа агрессивной сексуальности. В 1930 г. печатается плакат К. Ротова с цитатой В. Маяковского «Долой безобразников / по женской линии! / Парней-жеребцов /

зажмем в дисциплине!», где экспансивно-агрессивная сексуальность представлена как «скотство». Однако проблемой советского антропологического проекта стала не традиционная ассоциация сексуальности с агрессией, а сексуальность как таковая. После утопической попытки А.М. Коллонтай преобразовать буржуазное собственническое чувство в «пролетарский Эрос», сексуальность становится «слепым пятном» советской идеологии. Вернее, учитывается только в ее репродуктивном аспекте. Не случайно, образ советской номенклатуры, состоявшей в подавляющем своем большинстве из мужчин, был совершенно асексуален, точно также как был асексуален и образ советской «женщины-труженицы». Возможно, что именно это устранение сексуальности на символическом уровне создавало иллюзию эгалитарности, и затрудняло прочтение гендерных маркировок.

Для того, чтобы проследить динамику развития доминирующих установок, обратиться к СМИ позднесоветского периода (60-е – 80-е годы), транслирующим «официальную идеологию»2. Специфика дискурсивных стратегий, задействованных при создании образа мужчины, становится более очевидной при сравнении материалов о мужчинах с материалами о женщинах. Прослеживается устойчивая асимметричность этих материалов. В первую очередь, следует отметить профессиональную сегрегацию мужчин и женщин, а также гендерную сегрегацию по шкале «руководство (мужское) – подчиненные (женщины)». В то же время эта асимметрия не бросается в глаза, так как советская риторика создает героический ореол вокруг «простого труженика». Высокопоставленные персоны и руководящие работники упоминаются вскользь, как фон, на котором выстраивается поэтика «ежедневного подвига» простых тружеников, подавляющее большинство из которых, судя по материалам, – труженицы.

2 В качестве объекта анализа взят главный печатный орган Архангельской области – газета «Правда Севера».

2

Гендерная асимметричность пары «руководитель - руководимая» особенно отчетливо прослеживается на примере фотоматериалов. № 11 «Правды Севера» за 1960 г. посвящен просветительской работе. На первой странице помещены 2 фотографии: оратор-мужчина крупным планом и аудитория, ему внимающая (аудитория смешанная, но весь первый план состоит из женщин). На второй странице фотоматериал повторяет это соотношение. Фотография изображает мужчину-оратора (средних лет) и аудиторию (5 женщин на переднем плане и 2 мужчин – на заднем). Фотография подана под заголовком «Большой разговор». Такое соотношение отнюдь не результат случайной выборки. Следующий номер за этот год прекрасно иллюстрирует советский гендерный порядок. Первые четыре страницы отведены под доклад Н.С. Хрущева, а на пятой странице помещена фотография под заголовком «Мы одобряем!». Следуя логике подачи материала, на фотографии должен быть изображен «советский народ», легитимирующий своей поддержкой власть и политическую стратегию этой власти. На фотографии изображено 16 человек, внимательно слушающих радио: 13 женщин и 3 мужчин. Но подпись под фотографией гласит: «Работницы цеха пластмасс Ломоносовского районного промкомбината во время обеденного перерыва слушают передачу из Большого Кремлевского дворца» (курсив – О.П.).

Иными словами, гендерная маркировка «советского народа» зависела от того, в какой роли народ выступал. Если это единая сила, противостоящая врагу или трудностям («русский народ, свергший царизм», «советский народ, победивший фашизм» и т.п.), то его маркер оказывался, без сомнения, маскулинным. Здесь власть и сила были имманентны этому единству. Но если мы имеем дело с «народом», руководимым Партией, направляемым народом, то его маркер оказывался скорее феминным. Это народ, сам по себе лишенный властного ресурса, так как власть оказывается трансцендированной, сосредоточенной в политбюро ЦК КПСС, а также в «больших начальниках», у которых можно просить помощи или наставления, но влиять на которых практически невозможно.

Основное амплуа мужчин (кроме руководящих работников) — это опытные работники, бригадиры, новаторы и авторы новейших разработок. Однако не всегда: мужчинами на страницах советских газет представлены как наивысшие достижения, так и социальные пороки, главными из которых, судя по публикациям, являются пьянство и социальная апатия. Если выделить базовые положительные характеристики, которыми авторы материалов наделяют своих героинь и героев, то для женщин это будут в основном характеристики морального плана — ответственность, чувство долга и справедливости, а также трудоспособность, аккуратность, молодость и энтузиазм, а для мужчин — опыт, креативность, способность быстро принимать решения в трудных ситуации.

В60-х годах различия в стилистике материалов о рабочих-мужчинах и работницахженщинах становятся все более отчетливыми. Материалы о женщинах более экспрессивны, чаще затрагивают обстоятельства личной жизни, практически всегда упоминают семью. Для женщин оказываются допустимы те эмоции, которые практически не встретишь в материалах о мужчинах: например, обида (до слез), смущение, смешливость. Иными словами, женщины в основном подаются как «полудети», в то время как мужчины представлены исключительно как «серьезные взрослые» (даже если речь идет о действительно молодых мужчинах). Но вместе с тем материалы о женщинах в 60-е годы более обширны.

Вначале 80-х в «Правде Севера» появляются большие материалы-очерки и о мужчинах. Возникает особая дискурсивная фигура, отсутствующая в 60-х, и, скорее всего, неприемлемая в более ранние периоды, — «хозяин». «Хозяин» неотделим от «собственности», и, хотя по законам советского дискурса, слово «собственность» является более чем подозрительным, тем не менее, рядом с «настоящим хозяином» очень часто встречается местоимение «свое»: «свое дело», «свое призвание», «своя земля» и пр. В материалах, выстроенных вокруг концепта «хозяин», наблюдается жесткая гендерная сегрегация и разделение труда, при котором за женщинами закрепляются «обслуживающие» функции, а за мужчинами — управленческие. Такое разделение преподносится как

3

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

«освобождение» женщины от непосильных задач: «…теперь женщины только и знают, что коров доят… Все остальное взяли на свои плечи мужчины»3.

Прототипом такого «хозяина» служит глава большой традиционной патриархальной крестьянской семьи. Синонимом к «настоящему хозяину» становится слово «мужик». Как отмечают Е. Здравомыслова и А. Темкина, образ «мужика» становится одной из идеальных моделей мужественности в позднесоветский период4. Сначала этот образ обретает идеальнотипические черты в творчестве писателей-деревенщиков, а потом начинает частично воспроизводиться и в рамках официальной риторики, представленной на страницах газет.

Отличительной особенностью материалов 80-х становится своеобразный культ «крепкой семьи», который распространяется и на производство. Так, производственные материалы зачастую подаются через призму «семейной преемственности». Такая семья, где традиции и сам род передаются по мужской линии, становится одним из основных дискурсивных фреймов. Силен культ «рабочих династий», где преемственность идет по линии «отец – сын/сыновья» (или же «старшие мужчины – младшие мужчины», чьи отношения также напоминают отцовско-сыновние). Иногда в эту рамку вписываются женщины, но только как дочери, которые, вероятно, по причине отсутствия сыновей, идут по стопам отца, или же просто их жизненный путь обусловлен отцовским советом. Матери в качестве таких «судьбоносных советчиков» или, тем паче, основательниц рабочей династии, не фигурируют. Иными словами, «отец» возвращается в позднесоветское дискурсивное пространство, но именно как «партиархатный символический Отец». Такой отец никогда не бывает «обремененным семейными хлопотами». Есть материалы, создающие героическиавантюрный образ мужчины — например, исследователи Арктики и моряки дальнего плавания. Такой образ, скорее всего, был весьма и весьма привлекателен на фоне унылой действительности эпохи застоя, однако материалов, транслирующих его, немного.

Серьезная трансформация дискурсивных стратегий происходит в постсоветский период, но по большей части она связана с подачей образов женщин. Центральный женский образ 60-х – 80-х гг. — работницы сельского хозяйства — исчез, поскольку колхозы и совхозы упразднены или развалились. Характерной особенностью материалов начала 90-х является гендерно-возрастная дифференциация тех, кто пострадал, и тех, кто преуспел. Для иллюстрации кризиса и бытовых невзгод используются женские образы или образы пожилых людей (как женщин, так и мужчин), а в качестве положительно заряженных примеров тех, кто не просто выжил, но и преуспел, сумел воспользоваться новыми возможностями, предстают мужчины в возрасте 30 – 40 лет. Материалы о мужчинах несколько «молодеют», но не намного. И в позднесоветский, и в постсоветский период центральный положительный мужской образ – это зрелый, но полный сил мужчинапрофессионал. То, что отличает его от героев материалов 60-х – 80-х – так это изменение профессионального поприща и социального статуса: вместо рабочего или партийца в центре оказывается бизнесмен. Теперь «опыт и решительность» получают не только символическое вознаграждение в виде общественного признания, но и ведут к материальному благополучию. В материалах областных Архангельских печатных изданий 90-х годов намечается тенденция, сохраняющаяся до сих пор: успех, удача, подъем ассоциируется с мужчиной, а нужда, неурядицы — с женщинами.

Несмотря на то, что некоторые дискурсивные стратегии действительно оказались унаследованными от позднесоветского периода, они были трансформирована, «подогнаны» под изменившиеся социально-экономические и политические условия. Отсутствие жесткой идеологической рамки привело к плюрализации гендерных дискурсов, в том числе и дискурсов маскулинности. Поэтому, когда мы ведем речь о «моделях маскулинности», циркулирующих в медиапространстве постсоветской России, то всегда требуется

3«На своей земле» / «Правда Севера», 1981 г ., № 1

4Здравомыслова Е., Темкина А. Кризис маскулинности в позднесоветском дискурсе // О муже(N)ственности. / Сб. статей под редакцией С. Ушакина. М.: Новое литературное обозрение, 2002, стр.432 - 452

4

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

конкретизация того, какие источники мы используем и на какую аудиторию они рассчитаны. Различные издания могут культивировать определенный образ, поддерживая его выборкой материалов и визуальными рядами. Но эта «игра с разнообразием» так и не переместилась в центр, сосредотачиваясь по краям культурного пространства, как правило, в среде молодежных и других субкультур. В 90-х годах Елена Омельченко, в рамках проекта «Трансформация гендерных отношений постсоветской России», проанализировала издания, ориентированные на молодежные культуры и субкультуры. В качестве резюме дается таблица, где суммированы транслируемые тем или иным изданием установки, в том числе и гендерные. Отмечаются следующие «дискурсивные новшества» конца 90-х: размытость полов как игра стилистов, унисекс, «инфантильная мужественность», богемная гомосексуальность (журнал «ОМ»), бисексуальность (журнал «Птюч»). Данным изданиям противостоят журналы серии «Ровесник», где транслируется обновленный вариант традиционных установок: обязательная гетеросексуальность, традиционно-патриархатные конструкции мужественности и женственности5.

То, что альтернативы традиционным моделям представлены, как правило, на страницах суб- и даже контр-культурных изданий (часто делающих ставку на эпатаж), не только демонстрирует, но и закрепляет их маргинальное положение. Этим маргинальным тенденциям противостоят попытки создать приемлемый для современных социальнополитических условий гендерный конструкт, который бы сохранял базовые традиционные конвенции относительно ролей и полномочий полов. Полем битвы за гендерный порядок выступают определения мужественности. Именно здесь складывается некий «ядерный конструкт», предлагаемый в качестве основы нового постсоветского гендерного порядка. Как отмечает О. Шабурова, «культурный плюрализм… отражается в богатом ассортименте гендерных маркировок мужского… Но в мелькании этих образов такая фигура-репрезентант, которая… требует особого внимания»6. Речь идет о фигуре Мужика – наиболее идеологичной, повсеместной, и, в силу искусственной самоочевидности, потому с трудом поддающейся вычленению и анализу. «Мужик» - это не только образ, но и коммуникативный код, а также оценочная категория. В отличие от идеально-типической модели «русского мужика» позднесоветского периода, его современный вариант отрывается от крестьянского уклада, встраивается в контекст городской жизни и пересекает границы социально-экономических стратов, создавая общее пространство мужской солидарности: «мужик» может служить обращением и в среде рабочего класса, и в среде бизнес-элиты; у людей с высшим образованием, и без оного. «Всякое закрытое мужское пространство строится на такой коммуникативной интонации, вне зависимости от сфер»7. Таким образом, в современной российской культуре это обращение становится «универсальным культурным кодом». Центральными осями этого гендерного кода становятся: возраст, национальность, сексуальная ориентация. «Мужик» обозначает возрастную определенность, и потому противопоставляет себя «пацанам» (молодым мужчинам). Соединение пола и возраста прослеживалось и раньше: «мужчина как носитель опыта и знания» versus «женщинадевчонка», исполняющая роль ученицы (газетные материалы 1960-х – 70-х годов). Эта ассоциация «подлинной мужественности» с «возмужалостью», «зрелостью», создает иерархию не только между мужчинами и женщинами, но и внутри мужского сообщества. Показателями зрелости становятся независимость и профессионализм. С. Ушакин на примере анализа материалов мужского журнала «Медведь», показывает, каким образом конструируются и воспроизводятся фантазии о само-стоятельности, само-деятельности,

5Омельченко Е. «От «пола» к «гендеру»: опыт анализа секс-дискурсов молодежных российских журналов» / Женщина не существует: современные исследования полового различия. Сб. статей. Под редакцией И. Аристарховой. – Сыктывкар, 1999, стр. 77 - 116

6Шабурова О. Мужик не суетится, или Пиво с характером // Сб. статей под редакцией С. Ушакина. М.: Новое литературное обозрение, 2002, стр.532 - 555

7Там же, стр. 532

5

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

само-достаточности8. Что касается национальной (скорее, националистической) составляющей, то «мужик» становится маркировкой «русскости», и потому может противопоставляться не только женщинам, молодежи, но и «чужим» по культурноэтническому признаку. И, наконец, мужское пространство, выстраиваемое вокруг концепта «мужик», предельно гомофобно.

Сегодня многие (не только социологи, но и политологи) отмечают архаизацию массового сознания и консервацию гендерных логик в российском обществе, но остается открытым вопрос о причине этого феномена. Наиболее распространенный ответ состоит в том, что некие «внутренние культурные коды» русского народа сопротивляются «чуждым установкам», пришедшим с «запада». Однако, как показали исследования «Левада-центр», установки российских граждан (особенно жителей крупных городов) гораздо более либеральны и толерантны, чем это пытается продемонстрировать «официальная культура»9. К тем же выводам приходит и российский политолог С.Г. Айвазова10. Исследования Московской Хельсинской группы (2006 – 2008 гг.), показавшие резкий скачек гомофобии в России, также заставляют задуматься об «естественности» насаждаемого гендерного порядка. Как отметила в своем выступлении на VI Конгрессе РАПН С.Г. Айвазова, консервация гендерных логик в современном российском обществе во многом насаждается «сверху». Соединение консервативных ценностей и либерализации рынка и определяют профиль ключевой фигуры дискурса «нормативной мужественности». Современный русский «мужик» является частью не только гендерного, но и национального проекта, а потому соединяет в себе элементы, необходимые для преуспевания в условиях рыночной экономики (независимость, профессионализм), с элементами национального стереотипа (агрессивноэкспансивная сексуальность, грубость и ставка на физическую силу, любовь к спиртным напиткам). Таким образом, в этом дискурсивном конструкте пытаются соединить осколки двух, некогда отдельных и даже противоположных моделей: «традиционно-русской» и «традиционно-западной».

В заключение хочется отметить, что конструктивистский подход к проблеме требует признания того, что определения реальности, в том числе и реальности пола, всегда воплощены, и успех определенных концептуальных механизмов, а также распределение шансов для определений реальности зависит от распределения власти11. А это означает, что для утверждения альтернативных моделей гендерного порядка вообще, и мужественности в частности необходима гражданская солидарность и доступ к пространству публичной коммуникации.

8Ушакин С. Видимость мужественности // Женщина не существует: современные исследования полового различия. Сб. статей. Под редакцией И. Аристарховой. – Сыктывкар, 1999, стр. 116 - 132

9Интеренет-сайт: «levada.ru/press /2006.

10См.: С.Г. Айвазова. Русские женщины в лабиринте равноправия. М.РИК Русанова. 1998.; С.Г. Айвазова. Гендер и российская полития. //Политическая наука в современной России: время поиска и контуры эволюции. Ежегодник. М.:РОССПЭН. 2004. С. 144-157.

11См.: Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания. - М.:

“Медиум”, 1995, 323с.

6