Политика, утопическое мышление и феминизм

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

Опубликовано:

Поспелова О.В. Политика, утопическое мышление и феминизм // Новые направления политической науки. Москва, РОССПЭН, 2007, с. 13 – 26

Поспелова О.В., к.филос.н., доцент

Статья посвящена роли утопического компонента в структуре политической мысли. В качестве примера критических политических теорий берутся феминистские концепции, в рамках которых отношение к утопическому мышлению оказывается довольно неоднозначным.

ПОЛИТИКА, УТОПИЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ И ФЕМИНИЗМ

Вопрос о том, способны ли феминистки создать продуктивную теорию и позитивную программу политических действий, провоцирует постановку другого вопроса: являются ли феминистки рациональными критиками или создателями утопических проектов? В данной статье мы попытаемся не только дать ответ на этот вопрос, но и проанализировать корректность его постановки.

Утопическая мысль всегда была источником политического вдохновения как для феминисток/ов, так и для социалистов. Некоторые феминистские проекты не просто характеризуются как утопические (в рамках феминистского же дискурса), но используют эту характеристику как определенный политический ресурс. Например, концепция теоретика «сексуальных различий» Хелен Сиксу может быть понята как утопическое видение женской креативности в действительно недеспотическом и несексистском обществе1. Акцентирование Воображаемого, свойственное Сиксу, — общее место утопического письма. В La Jeune Née 2 Сиксу провозглашает наличие сущностной связи между женским письмом и матерью как источником голоса. Голос матери, всемогущей фигуры предэдипальных фантазий ребенка, предшествует Закону Отца и вхождению в Символический порядок. Этот голос, с которым обретается утраченная мать, помещает «говорящего/пишущего субъекта» вне времени, туда, где ей (поскольку именно женщина, по Сиксу, имеет привилегированный доступ к голосу) дается право не именовать, и где нет насилия синтаксиса. Видение Сиксу женского письма строго локализировано в рамках лакановского Воображаемого. Имея, таким образом, доступ ко всем возможным позициям, субъект такого письма может заявить себя как «феминная множественность», сопричастная посредством письма и чтения божественной вечности, поскольку именно читая, открываешь, что письмо бесконечно.

Карл Мангейм определил утопическое как такое «сознание, которое не находится в соответствии с окружающим его «бытием»»3. Это несоответствие постоянно проявляется в том, что подобное сознание ориентируется на факторы, реально не содержащиеся в «бытии»4. Однако, как полагает Мангейм, отнюдь не каждую ориентацию подобного рода следует считать утопической. Можно ориентироваться «на далекие от действительности, трансцендентные бытию факторы и, тем не менее, стремиться к сохранению или

1На русском языке вышли следующие ее работы:

2Cixous H. (en collaboration avec Clément C.) La Jeune Née. Paris: UGE, 1975

3Мангейм К. Идеология и утопия. // Утопия и утопическое мышление: антология зарубежной литературы. –

М., 1991, с. 113.

4Следует иметь в виду, что под «бытием» Мангейм понимает не «бытие вообще» как категорию классической онтологии, а всегда конкретно-историческое бытие индивидов (прим. О.П.).

1

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

постоянному репродуцированию существующего образа жизни»5. Такую установку Мангейм считает идеологической.

Норберто Боббио определил идеологов как один из типов интеллектуалов, стоящих на службе у власти. Идеологи поставляют основополагающие принципы, а также вырабатывают проекты связанных с ними действий. Идеологи акцентируются на целях, тогда как другой тип «востребованных властью интеллектуалов», эксперты, поставляют средства для их достижения. Однако Боббио не усматривает никакой разницы между идеологами и утопистами, называя последних «чистыми идеологами»6. Манифесты интеллектуалов-идеологов фактически призывают обратиться к универсальным ценностям, а манифесты интеллектуалов-экспертов направляют внимание на последствия политических поступков и действий. Не вполне понятно, как локализовать критического мыслителя в условиях такой поляризации идеологов-утопистов и экспертов-техников: ведь критик призван давать и экспертную оценку окружающей его/ее действительности, и должен быть уверенным в возможности (и необходимости) улучшения существующего положения дел. Без такой уверенности, без ощущения трагического разрыва между должным и сущим, невозможна сама критическая позиция. Нам подход Боббио кажется не вполне приемлемым, так как он стирает границы между «официальной интеллектуальной элитой» и интеллектуалами-маргиналами. Несмотря на то, что утопическое и идеологическое имеют схожие черты и потому зачастую смешиваются при обсуждении, а также на то, что утопический проект может быть легко трансформирован в проект идеологический, и наоборот, Карл Мангейм предлагает искать сущность утопии как раз в ее противопоставлении идеологии, в том несовпадении, расколе, который можно обнаружить между ними.

В самом общем виде цель деятельности идеологов можно сформулировать как легитимацию некоторого социального, политического и культурного порядка - порядка, который позволил бы сохранить уже существующую расстановку сил. Выполняя поставленную перед ними задачу, идеологи апеллируют к неким метафизическим основаниям, понимаемым либо как имманентно присущие бытию («объективные законы природы», «объективные законы истории» и т.п.), либо как имеющие свой источник в какойлибо трансцендентной реальности (например, «божественные установления»). Идеологии, так же как и утопии, суть представления, которые de facto никогда не достигают полной реализации своего содержания.

Коренным отличием утопий от идеологий является то, что утопическая ориентация действует в таком направлении, которое неизбежно ведет к уничтожению существующей «структуры бытия», в то время как идеологическая ориентация действует в направлении поддержания и воспроизводства этой структуры. Вслед за Ландауэром, Мангейм называет всякое действующее социальное устройство «топией»7. Тогда под «утопией» следует понимать представления, надежды и чаяния, обладающие преобразующей функцией. Именно направленность на фундаментальное преобразование отличает утопию от идеологии, ориентированной на консервацию и репликацию. Утопическое мышление можно назвать алогичным, но только в том смысле, что оно не ориентировано на поиски «логоса» как уже данного рационального порядка мира. Более того, сама идея такого порядка, вошедшая в интеллектуальный багаж Европы вместе с античным рационализмом как идея тотальной разумности и целесообразности существующего положения вещей, ставится под вопрос в тех областях движения духа, что черпают свои силы в утопическом мышлении. И идеологии, и утопии имеют дело с идеальными моделями, но если задача первых –

5Мангейм К. Идеология и утопия. // Утопия и утопическое мышление: антология зарубежной литературы. – М., 1991, с. 113

6См.: Боббио Н. Интеллектуалы и власть // Вопросы философии, 1988, № 8

7Мангейм К. Идеология и утопия. // Утопия и утопическое мышление: антология зарубежной литературы. – М., 1991, с. 114

2

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

безопасно вписать идеалы в уже данную картину мира, то вторые стремятся использовать «подрывной потенциал» трансцендентных идей с целью трансформации социального порядка, который переживается как несправедливый.

Итак, выделим ключевые черты утопической позиции: вера в то, что любой порядок может быть изменен, причем эта возможность изменения является фундаментальным свойством действительности; представление о том, что такая трансформация не будет нарушением «мировых законов» или отступлением от них, но, напротив, будет их действенным выражением.

Исходя из предложенного Мангеймом определения утопии, все феминистские политические проекты будут утопическими, ибо их целью является такая трансформация существующего порядка, которая привела бы к искоренению полового неравенства в социальной, политической, экономической и культурной сферах. Причем такая трансформация, по мнению феминистских теоретиков, должна коснуться отнюдь не внешних, случайных аспектов общественного бытия, но его фундаментальных основ. По словам Сейлы Бенхабиб, «и наше время статус частной сферы, в широком понимании охватывающей женщин и детей, а также регулирование сексуальных отношений, рождений

исмертей вызывает некоторые из наиболее ожесточенных и глубоких культурных противостояний»8. Биху Парех, рассмотрев проблемы сосуществования различных культур,

выделил 12 практик, вызывающих особенно острые споры, причем 7 из них касаются положения женщин в различных культурных сообществах9. Эти обстоятельства подтверждают вывод, сделанный Бенхабиб и другими феминистками о том, что женщины и женское тело – это культурно-символическая «доска», на которой человеческие общества записывают свой моральный кодекс. Очевидно, что для удовлетворения требований справедливости, выдвигаемых феминистками и про-феминистскими теоретиками, необходима не поверхностная реформа, а глубинная трансформация, причем как на уровне социальных институций, так и межличностных отношений.

Как говорилось выше, идеологи объясняют и оправдывают существующую или нарождающуюся систему, а значит, обслуживают интересы тех классов или социальных групп, в чьих руках на данный исторический момент находится власть. Утописты, напротив, выступают от лица депривированных, маргинальных групп, заинтересованных в пересмотре правил «социальной игры». Женщины, безусловно, являются такой депривированной группой практически во всех современных обществах. Согласно марксистской установке, точка зрения маргиналов, депривированных групп, оказывается «прозорливее», потому что не искажена желанием сохранить status quo. Из этого следует, что позиция угнетенного класса по многим причинам и во многих отношениях правильнее позиции правящего класса,

ипотому точка зрения угнетенных должна стать базой для формирования взгляда более объективного и, следовательно, более предпочтительного.

Вто же время сам Мангейм, идя за Марксом в своей интерпретации идеологии как «ложного сознания», не признает и абсолютного превосходства позиции маргиналов, особенно в вопросах, касающихся познавательной ценности такой позиции. Говоря об утопическом мышлении, он замечает, что определенные угнетенные группы духовно столь заинтересованы в уничтожении и преобразовании существующего общества, что невольно видят только те элементы ситуации, которые направлены на его отрицание. Их мышление не способно правильно диагностировать действительное состояние общества. Их ни в коей

степени не интересует то, что реально существует; они лишь пытаются мысленно предвосхитить изменение существующей ситуации10. Совершенно очевидно, что, стоя на таких позициях, невозможно дать сколько-нибудь адекватный анализ происходящего.

Допуская, что изменения одновременно возможны и желательны, утопическое видение

8Бенхабиб С. Притязания культуры. Равенство и разнообразие в глобальную эру. М., 2003, с. 99

9Там же, с. 100

10Мангейм К. Идеология и утопия // Мангейм К. Диагноз нашего времени. М., 1994, с. 39

3

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

пренебрегает критическим анализом общества ради создания образов и идей, способных вдохновить на борьбу против угнетения и эксплуатации.

Под влиянием Франкфуртской школы такие теоретики, как Герберт Маркузе, показали, что антиутопические аргументы, как правило, стремятся достичь своей цели через апеллирование к концепту справедливости как части стратегии, призванной нейтрализовать революционное содержание утопической мечты11. Наиболее широко распространенным вариантом антиутопической аргументации является так называемый «реалистический подход». Этот подход, оказываясь перед силой разума и силой желания, отдает безусловное предпочтение первому и «забраковывает» второе не просто как ненужное, но и как опасное с точки зрения эффективности политических действий. Недооценка силы желания, утопического Пафоса (страсти) как движущей силы политических трансформаций обусловлена тем, что «реалисты», вслед за французскими рационалистами Нового времени и Просвещения, признают роль движущей силы исторического прогресса исключительно за разумом, понимаемом как некая автономная субстанция или же автаркичная система. В разуме должны находить свое оправдание политические институты и этика, философские и религиозные системы, научное познание, обыденные представления и даже стремление к счастью.

Ориентированная на рационализм и недооценивающая политической силы желания, «реалистическая» позиция отвергает многие утопические концепции в силу их противоречивой природы: раз они столь нелогичны, что с первого взгляда видна их неспособность работать в реальной жизни, то нет нужды серьезно их обсуждать. Г. Маркузе, в принципе, признавая за утопическим видением деятельный, творческий потенциал, в то же время считает, что культивирование «принципа удовольствия», локализованного в Воображаемом, непродуктивно с точки зрения борьбы с угнетением. «Корни угнетения есть и остаются реальными корнями; следовательно, их искоренение остается реальной и рациональной работой. То, что должно быть устранено, это не «принцип реальности» и не что-то такое в этом роде, но весьма конкретные вещи, связанные с политикой и бизнесом»12. Отсутствие анализа материальных факторов, мешающих женщинам, и составляет главную слабость утопий таких теоретиков, как Сиксу. В ее поэтической мифологии письмо предстает как абсолютная активность, к которой женщины становятся причастны автоматически, просто потому что они женщины. Именно в пространстве письма женщина, у Сиксу, получает тот весьма экстравагантный тип свободы, позволяющий ей не именовать и не допрашивать действительность, позволяющий как бы не быть, будучи одним целым с матерью, миром и пр. Как бы ни была соблазнительна эта теория, она ничего не может сказать о реально существующих депривации и насилии, которые женщины испытывают на себе, будучи все же социальными существами, а не мифологическими архетипами. Реинтерпретация «принципа удовольствия» и Воображаемого в пользу женщин вполне может завести в ловушку патриархатной идеологии, поскольку именно она трактует женщину как находящуюся во власти эмоциональности, интуитивности, воображения, и тем самым сохраняет рациональность исключительно для мужчин. Поэтому требование Маркузе вернуть утопическому проекту рациональность и реальность весьма актуальны с точки зрения проблем, встающих перед феминистской политической теорией и практикой.

Однако, вопреки «реалистам», можно рассматривать противоречия, заключенные во многих утопиях, как оправдание их критического потенциала. В этом случае лакуны и непоследовательность могут быть восприняты как указания на всепроникающую природу авторитарной идеологии, которую утопический мыслитель стремиться разрушить. Если это так, то утопический проект всегда и неизбежно будет отмечен конфликтами и противоречиями. Прекрасно осознавая противоречивость своей теории, Сиксу в одном из интервью заявила, что, если бы была философом, то, безусловно, была бы более критична в

11Moi T. (1985) Sexual /Textual Politics: Feminist Literary Theory, London and New York, p. 121-122

12Marcuse, Herbert (1968) “A critique of Norman O. Brown” in Negations; Essays in Critical Theory, London, Allen Lane, p. 235

4

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

своих построениях. Однако Сиксу сознательно отказывается от позиции философа, позволяя себе «быть увлеченной поэтическим словом»13. Она намеренно освобождает себя от тех обязательств и ограничений, которые накладывает философский дискурс14. В психоаналитической перспективе это может быть понято, как попытка так организовать текстуальные маневры, чтобы создать некое пространство, в котором различия Символического порядка могли бы мирно уживаться с идентичностью Воображаемого. Таким образом, если мы обратимся к представительницам утопического феминизма, то некоторые противоречия их текстов могут быть поняты как структурированные конфликтом между уже и без того противоречивой патриархатной идеологией и утопической мыслью, борющейся за освобождение самой себя от «мертвой хватки» патриархата.

Однако, обращаясь к утопическому дискурсу, Сиксу разрабатывает пространство поэтического, которое можно объединить с политикой только при максимальном расширении значения последней. Что касается собственно политической теории и практики, то отмеченные нами плюсы утопического мышления выглядят здесь бесполезными, если не опасными. Интерференции разума и утопического пафоса не раз рассматривались как причины социальных катастроф15. Такое наложение зачастую привносит в пространство политического элемент религиозного фанатизма, что перекрывает все доступы к рациональной коммуникации между заинтересованными субъектами. Но, как настаивает Ю. Хабермас, процесс рационализации общества есть одновременно процесс его эмансипации16. Рациональная коммуникация делает возможной свободу, а свобода – это феномен, через который, согласно Ханне Арендт, вскрывается природа политического. Однако здесь возникает вопрос, действительно ли рациональная коммуникация может и должна полностью элиминировать компонент Пафоса? Сможет ли рациональная критика действенно выполнять свою функцию в случае такой элиминации?

Нельзя не согласиться с тем, что всякая действенная политическая теория обязана быть рациональной. В то же время нельзя не согласиться и с тем, что аннигиляция утопического компонента лишает теорию ее творческого потенциала. Отсюда возникает вопрос: возможно ли такое совмещение рационального и утопического, при котором оба компонента не подавляли и подрывали друг друга? И в каких отношениях в действительности находятся Логос и Пафос? Что, если неразрешимость дилеммы между ними – это всего лишь ловушка, расставленная философской традицией? Со времен Аристотеля политическое пространство понимается через категорию поступка. Но в поступке ведущим выступает волевой компонент, ибо поступок связан с убежденностью, для которой недостаточно ясного и отчетливого понимания. Так может ли политический Логос обойтись без Пафоса, без идеалов, которые бы определяли горизонты ее деятельности, задавали ориентиры и придавали силы? Вряд ли. Любая критическая теория, если она вдохновлена идеей справедливости, имеет генетические связи со сферой Пафоса. Побудительным мотивом к действию (в том числе и к критическому анализу происходящего) будет вовсе не усмотрение разумом «идеи Справедливого», но возмущение от столкновения с несправедливостью, чувство несправедливого. Поль Рикёр пишет: «Разве наше первое вступление в область права не было отмечено возгласом: Это несправедливо!? Этот возглас был криком негодования, всепроникающий характер которого иногда бывает поразительным, если мерить его тем же аршином, что и наши колебания, когда уже во взрослом возрасте от нас требуется высказаться по поводу справедливого в позитивных терминах. Негодование при столкновении с несправедливым намного превосходит то, что Джон Ролз называет «хорошо

13 Conley, Verena Andermatt. (1984) Hélèn Cixous: Writing the Feminine. Lincoln and London: University of

Nebraska Press, pp. 151-152

14Что, впрочем, не означает их непризнание Сиксу.

15Например, анализ Французской революции у Алексиса де Токвиля.

16См.: Хабермас Ю. Демократия. Разум. Нравственность. М., 1992

5

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

взвешенными убеждениями» - ведь ни одна теория справедливости не в силах отменить соревнование между такими убеждениями»17.

Критически настроенный политический мыслитель не может быть абсолютно свободен от «утопического духа». И этот момент особенно значим для феминизма. Корни гендерного неравенства уходят в сферу, традиционно находящуюся в тени гражданского общества, - это сфера межличностных отношений и интимности. Разумеется, неравенство женщин поддерживается и экономической, и зачастую законодательной системе, но причины его невозможно целиком и полностью свести к системе эксплицированных норм и законов. Его причины покоятся в гораздо менее податливой для рациональной рефлексии среде. Это не означает, что корни неравенства в принципе не могут быть вынесены «на суд разума». Это означает, что, замкнутый на самом себе, разум оказывается слеп в отношении таких корней.

В некоторых случаях, не вполне корректный с точки зрения научной объективности анализ оказывается более продуктивным, если он разомкнут в будущее, открывает некую перспективу. Сейла Бенхабиб приводит один из таких примеров, когда сравнивает интерпретации «Антигоны», данные у Фридриха Шлегеля и Гегеля18. Анализ Гегеля предстает как более точный с исторической точки зрения, чем анализ Шлегеля. К тому же подход Гегеля обоснован принципами его же метафизики, и с этой точки зрения предстает как более убедительный и последовательный. Но в то же время гегелевский анализ абсолютно лишен утопического видения, и поэтому он становится могилой не только для романтических идеалов, но и для революционных представлений о гендерных отношениях. Его позиция может заставить нас принять положение дел с трагической покорностью, но не может повести нас вперед. Неумолимая диалектика становится Фатумом, а сам Гегель предстает как «идеолог», если пользоваться классификацией Мангейма.

Любая позитивная программа конструирует свою систему идеалов и ценностей, и в силу этого неизбежно несет в себе элемент утопического мышления. Жесткое противопоставление утопического и рациональной критики некорректно, поскольку, вопервых, утопические идеи и образы уже сами несут в себе критический потенциал, а любой критик или эксперт исходит из определенной перспективы, обусловленной некоторым ценностным контекстом. Для того чтобы показать работоспособность утопий как политических проектов, Мангейм предлагает различать абсолютные утопии, чья реализация невозможно в принципе, и утопии относительные, чья реализация невозможна лишь в рамках данного социального порядка. Относительные утопии реализуемы, и именно их реализация оказывается тем критерием, который в исторической ретроспективе помогает нам отличить их от идеологий. Кроме того, судя по тому, что исторический прогресс можно представить как процесс реализаций таких относительных утопий, они отнюдь не чужды рационального компонента, обеспечивающего конструктивность программ действия.

Феминистки, будучи критиками патриархатного общества и его ценностей, в то же время способны создать свою собственную продуктивную теорию с позитивным содержанием. Мы имеем в виду такую теорию, которая обладает собственным эвристическим потенциалом и дает целостное представление об обществе и его проблемах, а не просто дополняет какой-либо из существующих подходов некоторой специфической перспективой. Потенциал феминистского движения состоит в том, что в его рамках продуктивно совмещены утопическое и рациональное через проект «стратегического эссенциализма». Этот проект позволяет эффективно использовать политический потенциал утопического, но в то же время избегать полного растворения в нем, сохраняя по отношению к утопическому определенную эпистемологическую дистанцию, необходимую для рациональной рефлексии и саморефлексии.

17Рикёр П. Справедливое. – М., 2005, с. 13

18См.: Бенхабиб С. О Гегеле, женщинах и иронии // Феминистская критика и ревизия истории политической философии. М., 2005, сс. 182 - 204

6