Лингвистический статус субъекта в юридическом дискурсе (на материале английского и русского языков) (90

11

видность антиконституционности (Особое мнение Кононова А.Л. по Постановлению Конституционного суда РФ № 9-П).

Коллективные имена и институционально-ролевые маркеры в юридическом дискурсе служат: 1) языковым механизмом отождествления Субъекта с ДЭС: There

was nothing before the court to indicate that she was fettering her right to remarry as and when she chose (Dixon v. Marchant). Конституционный суд не находит оснований для принятия его жалобы к рассмотрению (Определение Конституционного суда

РФ № 406-О); 2) средством обозначения роли Субъекта в рамках того или иного ин-

ститута: (1) I, Barack Obama, President of the United States of America, hereby expand

the scope of the national emergency (Executive Order № 13551). (2) Арендатор не име-

ет права сдавать данное помещение в субаренду (Типовой договор аренды жилого помещения).

К языковым средствам, имплицитно представляющим Субъекта, мы относим конструкции с неопределенным или редуцированным Субъектом (1), (2), (3), (4), (5):

(1) Yet even if one accepts this part of Professor Fallon's thesis, one must proceed to ask which as-applied challenges (Justice Stevens’ Dissenting, Citizens United v. Federal Elec-

tion Commission). (2) This compilation was prepared on 1 July 2006 taking into account amendments up to Act No. 46 of 2006 (Marriage Act). (3) В ходе судебного заседания

было установлено, что истец занизил стоимость указанных услуг (Решение Выс-

шего Арбитражного суда РФ № 897/07). (4) It seems that the «societal reliance» on the

principles confirmed in Bowers and discarded today has been overwhelming (Justice Scalia’s Dissenting, Lawrence v. Texas). (5) Ясно, что закон создает заинтересован-

ность в увеличении компенсационного фонда (Жалоба в Конституционный суд РФ).

Конструкции, имплицирующие Субъекта, способствуют отчуждению правового решения от обыденных действий индивидов и их волеизъявления, в том числе - от субъективности автора юридического текста, переводя его из сферы субъективных речемыслительных операций в область объективно существующего [Кожемякин,

2010].

Вторая глава «Юридический дискурс с точки зрения категории Субъекта»

посвящена исследованию юридического дискурса и составляющих его жанров. Вслед за М. Фуко, предлагается определение юридического дискурса как связ-

ной последовательности высказываний о правовой действительности, условием конструирования которых служит ситуативный контекст и культурно-идеологическая среда, определяющая конкретный тип правопонимания Субъекта.

Мы исходим из того, что точка зрения на юридический дискурс как дискурс чисто институциональный, получившая распространение в научной литературе [Карасик, 2000а, 2000б; Шейгал, 2000; Коновалова, 2008; Шевырдяева, 2009; Борисова, 2010; Кожемякин, 2010], является результатом безосновательного исключения из сферы рассмотрения таких юридических жанров, в которых институциональность как прототипический признак взаимодействует с персональностью в силу невозможности устранения личностного начала Субъекта. К личностно-ориентированным жанрам письменного юридического дискурса мы отнесли русскоязычную жалобу, особое мнение судьи, указ и завещание. Следует отметить, что в работе речь идет о персонализированном, а не о персональном типе дискурса: юридические дискурсив-

12

ные практики всегда протекают в институциональном формате с участием Субъекта, выступающего носителем определенных институционально-ролевых характеристик, связаны ограниченной тематикой общения. Указанные признаки препятствуют уходу Субъекта в сферу персонального.

Институциональный дискурс является сферой подавления и дискурсивного контроля, надзора за соблюдением Субъектом установленного порядка словоупотребления и порядка вещей. Как отмечает В.И. Карасик, институциональное общение - это «коммуникация в своеобразных масках» [Карасик, 2000а], которая навязывает Субъекту определенные стратегии коммуникации [Плотникова, 2006], определяющиеся характером и направлениями деятельности ДЭС.

В работе выделяются черты, присущие юридическому дискурсу институционального типа: 1) устойчивая связь Субъекта с ДЭС; 2) деперсонализация, обусловленная чувством отчуждения у Субъекта собственных мыслей, действий, собственного Я; 3) клишированность (по В. И. Карасику) или ритуальность (по М. Фуко) коммуникации; 4) закрепленные стратегии коммуникации; 5) стереотипная коммуникативная ситуация; 6) ограниченная номенклатура жанров.

Персонализированный юридический дискурс обязан своим появлением той степени свободы дискурсивной деятельности Субъекта, которая позволяет ему создавать сообщения, передающие «ту же действительность, но субъективным восприятием окрашенную» [Шпет, 1996]. Субъект такого дискурса (Я-Субъект) не пользуется предоставляемым ДЭС «комфортом», а нередко противопоставляет ему себя: (1) I

disagree with the Court's conclusion that the matter is within the dispensation of parents alone (Justice Douglas’ Dissenting, Wisconsin v. Yoder). (2) Выражаю свое несогласие с аргументами и выводами Конституционного суда. На этом фоне явно издевательски звучит ссылка на право заявительницы на справедливое судебное разбира-

тельство (Особое мнение Кононова А.Л. по Определению Конституционного суда РФ № 545). Выбор языковых средств подчиняется мироощущению Я-Субъекта, несет на себе отпечаток его индивидуальности. Строгая оппозиция «персональное vs. институциональное» стирается. Наблюдается их взаимосвязь и взаимообусловленность, а на смену институциональному Субъекту – « инструменту в руках Другого» - приходит Субъект в ипостаси личности, свободной от конвенций ДЭС.

Таким образом, в качестве категориального признака персонализированного дискурса выступает генеративно-активная позиция Субъекта, выступающего в ипостаси личности, а не позиционирующего себя как репрезентант ДЭС (Я-как-Другой). В то же время институциональный формат коммуникации, институциональноролевая обусловленность Субъекта и ограниченная тематика общения – признаки, имеющие институциональную природу, - не позволяют Субъекту уйти в сферу персонального дискурса.

Помимо выделения институционального и персонализированного типов юридического дискурса, в вопросе дифференциации мы предлагаем исходить из выделенного в триаде М.А.К. Хэллидея параметра «поле» (сферы социального взаимодействия), который позволяет построить его четкую типологию. В рамках юридического дискурса можно выделить три основные сферы взаимодействия, которые позволяют говорить соответственно о трех ипостасях юридического дискурса (см. схему 1).

13

Схема 1. Типологизация юридического дискурса

Юридический дискурс

институциональный персонализированный

Выделенные ипостаси юридического дискурса соответствуют типичному для современных обществ разделению мира на публичную и приватную сферы: законодательный и судебный дискурсы функционируют в публичной сфере с обязательным участием государства и его институтов, а приватный – в сфере личных отношений с участием отдельных индивидов.

Форматом реализации отдельно взятого дискурса является жанр, который задает параметры дискурса и конкретизирует его [Карасик, 2004]. В каждой из ипостасей письменного юридического дискурса мы выделяем те жанровые образования, которые соответствуют основному содержанию правовой коммуникации в соответствующих сферах. В рамках законодательного дискурса - это закон, конституция и указ, судебного дискурса - жалоба, судебное решение и особое мнение судьи, при-

ватного дискурса - гражданско-правовой договор (далее договор) и завещание.

Третья глава «Позиционирование Субъекта в жанровом пространстве письменного юридического дискурса» посвящена анализу вариантов позициони-

рования Субъекта в исследуемых юридических жанрах. В работе отмечается обусловленность позиционирования Субъекта целым комплексом факторов: устоявшимися в ДЭС традициями коммуникации, условиями культуры, в которой конструируется дискурс, хронологической и жанровой принадлежностью текста, личностными характеристиками Субъекта. Даже в границах одного текста можно обнаружить разные варианты позиционирования: от открытой экспликации Субъекта до полной его редукции, деперсонализации высказываний.

Жанры законодательного дискурса отличаются неоднородным диапазоном средств позиционирования Субъекта, который расширялся со сменой политикоправового устройства государства. В эпоху монархий Субъект брал на себя прямую ответственность за высказываемое, позиционируя себя как источник суверенной власти, эксплицируя либо свое личностное начало (1), либо божественное происхо-

ждение своей власти (2), (3): (1) I have been crowned king of said kingdom; and because the kingdom had been oppressed by unjust exactions, I, through fear of god and the love which I have toward you all (Charter of Liberties). (2) Neither we nor our bailiffs shall seize any land or rent for any debt, so long as the chattels of the debtor are sufficient to

14

repay the debt (Magna Carta). (3) Мы, Петр первый, царь и самодержец всероссийский и протчая, и протчая, и протчая. Объявляем сей указ (Указ «О

единонаследии»). В основу употребления формы Pluralis Majestatis была положена теологическая концепция о единстве монарха с Богом, основывающаяся на идее монарха как божьего помазанника. Маркируя себя местоимением 1-го лица множественного числа, монарх позиционировался как наместник Бога, который не только вершит земные дела, но и является существом сверхъестественным, наделенным властью небесной.

Переход к парламентаризму, расширивший субъектный состав законодательного дискурса за счет появления нового органа власти (парламента), детерминировал появление деперсонализированного Субъекта, декеларирующего свою личную не-

причастность к ответственности за высказываемое: (1) The saide blessed Sacrament shoulde be ministred to all Christen people (Act against Revilers). (2) Исходя из незыб-

лемого убеждения, что в свободной стране все граждане должны быть равны пе-

ред законом, Временное правительство постановило (Постановление Временно-

го правительства). В (1) деперсонализированное высказывание в форме пассива не позволяет установить подлинного Субъекта дискурса. В (2) имя институционального Субъекта служит механизмом снятия с Субъекта персональной ответственности за дискурс и разделения ее с Другим – Временным правительством. Таким образом, можно говорить о политико-правовой детерминированности знаковой репрезентации Субъекта законодательного дискурса.

В силу свойственной законодательному сообществу тенденции позиционировать себя как выразителя воли государства, представляющего ЗАКОН, современные законодательные акты сохранили деперсонализированный характер. На языковом уровне невмешательство в монолог ЗАКОНА маркируется отсутствием личных и притяжательных местоимений, экспликаторов субъективной модальности (за исключением, пожалуй, средств деонтической модальности), оценочных предикатов и т. п.. Опущение Субъекта, наметившись как историческая необходимость в результате перехода к парламентаризму, превратилось в объективное требование органи-

зации законодательного текста: (1) In the Political Parties, Elections and Referendums

Act … section 145 is amended as follows (Political Parties and Elections Act). (2) На-

стоящий Федеральный закон определяет условия и порядок принудительного ис-

полнения судебных актов (Федеральный закон «Об исполнительном производстве»). Не привязанный к Субъекту дискурс получает с помощью бессубъектного пассива (1) статус объективно заданного, что весьма важно с точки зрения правового регулирования общественных отношений, поскольку только объективность, как атрибут ЗАКОНА, является непременным условием его облигаторности. В (2) имеет место искаженная репрезентация Субъекта с помощью лексемы, которая обозначает предмет, принадлежащий «миру вещей», - правовой акт, используемый с предикатом, характерным для одушевленных лиц. Создается иллюзия того, что источником законодательного дискурса является не человек, а ЗАКОН, который через скрипторы обращается к адресату.

Механизмы позиционирования Субъекта конституционного дискурса имеют свою специфику: наряду с бессубъектными здесь можно встретить и личные конст-

15

рукции с заполненной синтаксической позицией Субъекта. Эти высказывания сконцентрированы в преамбулах: (1) We the People of the United States, in Order to form a more perfect Union, establish Justice, insure domestic Tranquility, provide for the common defence, promote the general Welfare, and secure the Blessings of Liberty to ourselves and our Posterity, do ordain and establish this Constitution for the United States of

America (Constitution of the USA). (2) Мы, многонациональный народ Российской Федерации, соединенные общей судьбой на своей земле, утверждая права и свободы человека, гражданский мир и согласие, принимаем КОНСТИТУЦИЮ РОС-

СИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ (Конституция РФ). Субъект репрезентирован местоимениями 1-го лица множественного числа и собирательными именами, имеющими идеологическую, манипулятивную природу. Предполагается, что эти знаки обозначают весь народ государства, «по умолчанию» разделяющий его цели, представленный как абсолютно единое и нерасторжимое целое. Однако отсутствие стоящих за знаками конкретных референтов симулякризует их, предполагая множественность интерпретант: наличие заполненной синтаксической позиции подлежащего снимает вопрос о Субъекте, однако поставленный У. Эко вопрос кто говорит, остается неочевидным. Ссылка на народ как источник дискурса является типичным примером политической симуляции, безраздельной манипуляции общественным представительством

[Бодрийяр, 2006].

Персонализированным жанром юридического дискурса с эксплицитно репрезентированным Субъектом является указ - правовой акт, издаваемый главой государства. В силу своего особого статуса в системе органов государства, базирующегося на принципе единоначалия, авторитарности, несения персональной ответственности за свои установления, Субъект указа использует языковые средства с четкой референтной связью, обеспечивающие его безошибочную идентификацию: (1) By

the authority vested in me as President by the Constitution (Executive Order № 13233).

(2) В соответствии со статьей 8 Федерального закона «О противодействии кор-

рупции» постановляю (Указ Президента РФ № 559). Как показал анализ эмпирического материала, в русскоязычных указах Субъект эксплицирует себя преимущественно с помощью морфологической формы перформативного глагола, в то время как в американских текстах роль маркеров Субъекта играют прономинальные единицы. Экспликация личности Субъекта указа не несет идею субъективации высказываний, которые излагаются преимущественно формализованным языком, с использованием клишированных формулировок. Вхождение в зону субъективного отмечается лишь в указах, изданных в связи с какими-либо значительными событиями в жизни страны. Приведем пример: By the authority vested in me as President… I, George W. Bush, President of the United States of America, find that grave acts of terrorism and threats of terrorism constitute an unusual and extraordinary threat to the national security (Executive order № 13224). В указе, изданном сразу после 11 сентября 2001 года - событии, которое было положено в основу времени культуры «After 9/11» [Смирнова, 2008], - естественное для общей интенциональности американского социума аффективное состояние горя оказывает влияние и на выбор вариантов самопозиционирования, заставляя Дж. Буша-мл. чаще эксплицировать свое Я (1). Если стандартной формулой самопозиционирования в преамбулах американских

16

указов является модель By the authority vested in me as President, it is hereby ordered,

действуя в контексте трагедии, Дж. Буш-мл. не скрывается за пассивной конструкцией it is hereby ordered, отсылая к своей личности посредством местоимения I и имени собственного.

В пространстве судебного дискурса выбор средств позиционирования Субъекта имеет свою специфику применительно к каждому конкретному жанру.

Нетождественность репрезентационных сфер Субъекта в англо-американских и русскоязычных жалобах детерминирована несовпадением культурных контекстов, в которых конструируются дискурсы, различиями в характере отношений Субъекта и Другого. Англо-американские судебные жалобы, как показал анализ материала, более формализованы и обезличены, поскольку традиционно создаются с участием Другого - участника юридического ДЭС, следующего канонам юридического языка:

Plaintiff brings the personal injury lawsuit. The Plaintiff demands judgment against the Defendant (Complaint to the District Court). Такой дискурс навязывает Субъекту стратегию сокрытия личностного начала путем перемещения фокуса с личности Субъекта на его роль в дискурсе, реализующегося на языковом уровне в отказе от я- валентности, и использовании в качестве средств самопозиционирования институ- ционально-ролевых маркеров.

Субъект русскоязычной жалобы, подверженный в дискурсивной деятельности действию традиций неофициальной коммуникации, нередко проявляет индивидуальность в выборе языковых средств, допуская многочисленные отступления от норм официально-делового стиля. Так, большинство русскоязычных составителей жалоб, как отмечает О.Н. Сологуб, имеют представление о форме документа и достаточно последовательно воспроизводят его схему, выделяя необходимые реквизиты и правильно располагая их в текстовом пространстве, однако выбор лексических средств и синтаксических конструкций часто не соответствует канонам юридического языка [Сологуб, 2009]. Отступлением от правил институционального дискурса следует рассматривать и вариант позиционирования Субъекта, когда маркируется

его личностная ипостась без обозначения роли в судебной коммуникации: Халин И.Н. отказался, приняв от меня уведомление о самовыдвижении, выполнить весь комплекс сопутствующих действий (Жалоба в Конституционный суд РФ).

В диапазон языковых механизмов репрезентации Субъекта судебного решения входят личные и притяжательные местоимения 1-го лица, коллективное имя, а также бессубъектные конструкции, маскирующие его присутствие с целью создания иллюзии беспристрастности и объективности высказываний.

Коллективное имя, выступающее индикатором неразделимости Субъекта и Другого, репрезентирует единоличного Субъекта в англо-американском дискурсе и единоличного и коллегиального Субъектов в русскоязычном: The Court concludes

that Guideline section 2T1.3(a)(2), the «otherwise» section, applies to this case (US v. Krause). Кассационная коллегия Верховного суда не находит оснований к отмене решения суда (Определение Верховного суда РФ № КАС 09-590).

Если в современном русскоязычном дискурсе, согласно сложившимся судебным канонам, самореференция с помощью прономинальных средств считается недопустимой, в англо-американских судебных решениях местоимения 1-го лица

17

множественного числа употребляются в нескольких значениях, актуализуемых в разных контекстах: 1) солидаризация с другими участниками ДЭС: In our view, the complaint in this case demonstrates that at least some of the appellants have a sufficient «personal stake» (Cutter v. Wilkinson); 2) солидаризация с ценностно значимой для Субъекта группой лиц: (2) Оur interpretation of the Commerce Clause has changed as our Nation has developed (US v. Morrison); 3) создание иллюзии сопричастности к другим составам суда, предшествующим Субъекту во времени: We conclude today, as we concluded 75 years ago (Bennis v. Michigan).

Средства я-парадигмы исключаются из диапазона маркеров Субъекта современного судебного решения в силу следующих причин: 1) создается впечатление независимости Субъекта от ДЭС, разрушается образ целостности суда; 2) присвоение дискурса Я-Субъектом может рассматриваться как стремление самоутвердиться, а не вынести справедливое решение; 3) «следы» личности Субъекта могут подорвать объективность и беспристрастность акта правосудия.

Итак, я способно превратить институциональный дискурс в персонализированный, а судью - из «голоса» ЗАКОНА в простого смертного. Примером подобного сдвига в сторону индивидуализма служит судебное решение по делу South Central Bell v. Alabama, в котором судья С. Брейер непреднамеренно употребил местоимение I, манифестирующее личностное начало, вместо we, маркирующего его институциональную ипостась, создав за счет контрастного употребления прономиналов I - we эффект противопоставления себя ДЭС: In Richards, we considered an Alabama Supreme Court holding that state-law principles of res judicata prevented certain taxpayers from bringing a case (which I will call Case Two) (South Central Bell v. Alabama). Вы-

званный в юридическом сообществе резонанс позволяет предположить, что судебные решения строго охраняются от любого посягательства на их институциональность.

Как исключение из общего правила следует рассматривать способ маркирования Субъекта в канадском судебном решении. Как показал анализ 35 текстов, механизмом позиционирования в них выступает местоимение I, активизирующее сведения о личностной ипостаси Субъекта. Отмечается, что в канадском дискурсе даже коллегиальные решения излагаются от 1-го лица единственного числа [MacKinnon, 2007]: I find this complaint is not justified and pursuant to section 14(1)(d)(i) of the Human Rights Act, I hereby dismiss the complaint (Sidhu v. Fraser Pulp Chips Ltd.).

Дискурс особого мнения, как выражение автономной воли Субъекта, сознательно предопределяющего речевую деятельность, с неизбежностью носит черты человеческой субъективности. Тексты особых мнений создаются как выражение индивидуальной точки зрения, мировоззрения, ценностных ориентаций Субъекта. Субъекты с разной степенью интенсивности эксплицируют свою личность в пределах дискурсивного пространства, излагая я-суждения в том тоне, который наилучшим образом отвечает их внутреннему состоянию. Так, для дискурса судьи А. Скалии

(1) и судьи А.Л. Кононова (2) характерен враждебный по отношению к участникам ДЭС тон изложения, в то время как высказывания судьи О.У. Холмса отличаются выбором менее конфронтационного языка, толерантной риторикой (3): (1) The Court’s claim does not withstand analysis. This effectively decrees the end of all morals legisla-

18

tion (Justice Scalia's Dissenting, Lawrence v. Texas). (2) Суд между тем выдвигает

новое и не известное закону основание прекращения дела, утверждая, что проверка оспариваемых законов, основанных, по его мнению, на законе порождает якобы неопределенность в конституционности этого закона (Особое мнение Кононова А.Л. по Определению Конституционного суда РФ № 137-О). (3) I regret sincerely that I am unable to agree with the judgment in this case, and that I think it my duty to express my dissent (Justice Holmes' Dissenting, Lochner v. New York).

Далее отметим, что если для американского особого мнения наиболее типичными средствами репрезентации Субъекта являются местоимения 1-го лица единственного числа, в русскоязычном местоимение я встречается редко. Причинами тому, как представляется, могут быть как менталитет русскоязычного Субъекта, в силу которого он стремится избегать я-высказываний, так и специфика языкового строя русского языка, допускающая репрезентацию Субъекта в ипостаси личности и с помощью морфологической формы глагола 1-го лица единственного числа.

Местоимения 1-го лица множественного числа в особом мнении употребляются с целью: 1) создания иллюзии единения Субъекта с другими участниками ДЭС: I am

aware that our McCollum decision has been subjected to a most searching examination

(Justice Black’s Dissenting, Zorach v. Clauson). Однако восстановление смысла и дока-

зательство очевидного далеко выходило бы за рамки нашей задачи (Особое мнение судьи Кононова А.Л. по Постановлению Конституционного суда РФ № 13-П); 2) манифестации сопричастности Субъекта к нации, народу или иному ценностно значи-

мому для него сообществу: But we live in an imperfect world, one in which thousands of

votes have not been counted (Justice Ginsburg’s Dissenting, Bush v. Gore). И мы не зна-

ем, с чем конкретно имеем дело, что это было - мятеж, война ли нечто выходящее за рамки и этих понятий (Особое мнение Зорькина В.Д. по Постановлению Консти-

туционного суда РФ № 10-П); 3) отождествления Субъекта со всем человечеством:

Пройдет время, и мы поймем всю мудрость фразы: «Свобода печати обеспечивает свободу народа» (Особое мнение Ярославцева В.Г. по Постановлению Конституци-

онного суда РФ № 15-П); 4) устранения излишнего эгоцентризма высказывания:

Очевидно, для Конституционного суда было самым сложным объяснить кардинальное изменение своей позиции, однако, по нашему мнению, это в принципе не-

возможно (Особое мнение Кононова А.Л. по Постановлению Конституционного суда РФ № 13-П).

В жанровом пространстве приватного юридического дискурса, наиболее яркими образцами которого являются завещание и договор, диапазон маркеров Субъекта представлен единицами, обозначающими две его ипостаси: личностную (в завещании) и институционально-ролевую (в договоре).

Ярко выраженный персонализированный характер завещания детерминирован его иллокутивной функцией - объявлением воли Субъекта о порядке распоряжения принадлежащим ему имуществом. Чтобы быть ясной для окружающих, воля должна быть определенным образом объективирована, персонализирована, а Субъект волеизъявления индивидуализирован. Только в этом случае завещание влечет юридические последствия. Основным языковым механизмом позиционирования Субъекта завещания являются местоимения I, я соотнесенные с именами собственными. Они

19

позволяют позиционировать говорящего как суверенного Субъекта волеизъявления, правомочного самостоятельно распоряжаться принадлежащим имуществом: I give

the rest of my estate to all my children, equally, share and share alike (Last Will and Testament). Все мое имущество я завещаю своей жене, а в случае ее смерти ранее моей или непринятия ею наследства – моему внуку (Завещание). С помощью притяжа-

тельных местоимений, входящих в конструкции, представляющие различные виды

посессивных отношений, Субъект позиционирует себя как юридического собственника (my estate, мое имущество), выражает посессивное отношение к одушевленным объектам, с которыми он состоит в брачных (my wife, своей жене) и родственных (my children, моему внуку) отношениях.

Жанром приватного юридического дискурса, располагающимся ближе к другому полюсу шкалы «институциональность – персональность», является договор. Согласно проведенному анализу, Субъекты договора следуют канонам официальноделовой коммуникации, обращаясь за помощью к участнику ДЭС, либо используя формуляр-образец, разработанный им. Основным языковым механизмом репрезентации Субъекта договора служит институционально-ролевой маркер, исключающий из высказываний его личностное начало: The Executive shall devote his best efforts and

full attention and skill to the business and affairs of the Company (Executive Employment Agreement). Заимодавец передает на условиях настоящего договора в собственность Заемщику денежные средства (Типовой договор займа).

Думается, что причина такого выбора средств самопозиционирования обусловлена стремлением устранить двусмысленность высказываний и сэкономить тексто-

вое пространство. Поясним нашу мысль на примере. Предположим, Кузнецов гово-

рит Смирнову: «Я обещаю тебе продать мой дом», а Смирнов отвечает: «Я обещаю тебе заплатить за дом 1000000 рублей». В письменном договоре, содержащем по-

добные взаимные обязательства, употребление местоимения я, отсылающего сразу к двум референтам - и к Кузнецову, и к Смирнову - создало бы двусмысленность. Чтобы ее устранить, понадобилось бы составление двух документов. Применительно к нашему случаю, первый документ гласил бы: «Я (Кузнецов) обещаю тебе

(Смирнову) продать мой дом», а второй, соответственно: «Я (Смирнов) обещаю тебе (Кузнецову) заплатить за дом 1000000 рублей». Во избежание такой громоздко-

сти Субъекты прибегают к самореференции с помощью институционально-ролевых маркеров, конкретизирующих, кому принадлежит высказывание.

Итак, жанровые образования юридического дискурса, балансируя между полюсами «институциональность – персональность», развили следующие варианты репрезентации Субъекта: 1) полная элиминация Субъекта из дискурса; 2) устранение личностного начала за счет определенных лингвистических приемов с целью солидаризации, разделения ответственности, акцентирования институциональной роли; 3) позиционирование своей уникальности, представления себя как Субъекта свободной воли, который берет на себя персональную ответственность за высказываемые пропозиции в виде заполненной я-валентности. Если степень проявления субъектности в персонализированных жанрах, варьируясь от максимальной эксплицитности до редукции Субъекта, предопределяется преимущественно личностными или культурными факторами, в институциональных юридических жанрах ДЭС навязывает Субъ-

20

екту тот или иной способ самопозиционирования, устанавливая допустимые пределы персонализации.

Предложенный подход к анализу языковых механизмов позиционирования Субъекта в рассмотренных жанрах юридического дискурса может быть использован при изучении других юридических жанров, не вошедших в сферу анализа реферируемого исследования, а также других типов дискурса на материале разных языков.

Основные положения диссертации отражены в следующих публикациях:

1.Крапивкина, О.А. О персонифицированном характере современного юридического дискурса [Текст] / О.А. Крапивкина // Вестник Иркутского государственного лингвистического университета. Сер. Филология. - Ир-

кутск, 2010. - № 4(12). - С. 27-34 (0,8 п.л.).

2.Крапивкина, О.А. Местоименные маркеры субъекта высказывания в юридическом дискурсе [Текст] / О.А. Крапивкина // Вестник Иркутского государственного технического университета. - Иркутск, 2010. - № 7. - С. 331-336 (0,5 п.л.).

3.Крапивкина, О.А. Судебное решение в системе юридического дискурса [Текст] / О.А. Крапивкина // Вестник Иркутского государственного технического университета. - Иркутск, 2006. - № 2. - С. 49-50 (0,1 п.л.).

4.Крапивкина, О.А. О формах присутствия Другого в институциональном юридическом дискурсе [Текст] / О.А. Крапивкина // Иностранные языки в Байкальском регионе: опыт и перспективы межкультурного диалога : материалы международной научно-практической конференции, посвященной 50-летию факультета иностранных языков и 15-летию Бурятского государственного университета. - Улан-Удэ, 2010. - С. 104-106 (0,2 п.л.).

5.Крапивкина, О.А. Особенности репрезентации субъекта в судебном дискурсе [Текст] / О.А. Крапивкина // Коммуникативное образование в России: история и современность : материалы I Международной научно-практической конференции молодых ученых. - Новокузнецк, 2010. - С. 78-83 (0,4 п.л.).

6.Крапивкина, О.А. О свойствах и функциях юридического дискурса [Текст] / О. А. Крапивкина // Инновации в образовании и лингвистике : материалы Всероссийской интернет-конференции. - Иркутск, 2010. - С. 325-331 (0,4 п.л.).

7.Крапивкина, О. А. К проблеме деперсонализации законодательного дискурса [Текст] / О.А. Крапивкина // Альманах современной науки и образования. -

Тамбов, 2010. - №2(33). - С. 76-79 (0,3 п.л.).