Духовная биография А.С.Пушкина в символистском освещении («Жизнь Пушкина» Г.И.Чулкова) (110

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

М.В. Михайлова

Духовная биография А.С.Пушкина в символистском освещении

(«Жизнь Пушкина» Г.И. Чулкова)

Юбилейный - 1937 год - обогатил русскую “пушкиниану” яркими исследованиями, но книга Г.И.Чулкова “Жизнь Пушкина”, сначала опубликованная в “Новом мире” (1936), а затем вышедшая отдельным изданием (1938), не затерялась среди прочих и потому, что к этому произведению автор шел долго, буквально всю жизнь, она по сути явилась его духовным завещанием, и потому, что невозможно было себе представить религиозную биографию поэта,

напечатанную в самый разгар политических репрессий. Однако цензура буквально искромсала авторский текст, допустив к публикации лишь угодные ей “выбранные места”. Так на свет появилось “искореженное и сокращенное непристойно”1, по выражению автора, произведение.

Подготовительный период занял более полутора десятилетий. В эти годы были созданы Чулковым произведения биографического характера, десятки статей, содержащих анализ отдельных проблем и аспектов пушкинских произведений, доклады, произнесенные в Государственной Академии Художественных Наук, выступления, заметки, записи в дневниках и записных книжках, фиксирующие различные моменты работы над той или иной темой. В разное время Чулковым были написаны или прочитаны в виде докладов и лекций работы “Пушкин и Россия”, “Пушкин и театр”, “Пушкин и Польша”, “Славяне и Пушкин”, “Таинственный певец”.

Огромное впечатление на присутствующих произвело его выступление на объединенном торжественном заседании Института итальянской культуры, Всероссийского союза писателей,

Общества любителей Российской словесности и Академии Духовной культуры в 1921 году -

“Данте и Пушкин”2.

Первоначальное название сочинения “Поэт. Душа творчества”, но издать его к моменту окончания работы – начало 20-х годов - не удалось, книга была “окончательно запрещена цензурой”3. Это стало тяжелейшим ударом для писателя, но не подтолкнуло к решению об эмиграции (хотя на руках уже была германская виза), а, возможно, даже стало косвенной

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

2

причиной для того, чтобы остаться на родине: не мог бросить он свою рукопись или предоставить ее воле случая, что неминуемо бы произошло в эмигрантских скитаниях.

Оставшиеся от книги заметки говорят о том, что основой замысла были взаимоотношения поэта и общества (Чулков намеревался написать даже отдельную работу

“Пушкин и государственность”), а опорными моментами стали заветы Пушкина: “Ты царь,

живи один” и “Глаголом жги сердца людей”. Эти мысли определили “внутренний сюжет” биографии, выразившийся в словах Чулкова, приоткрывающих его религиозное мироотношение: “ ... оптимизм Пушкина /.../ надо искать /.../ в целостном миросозерцании поэта, которое позволило ему, сознавая трагические противоречия жизни, язвы истории,

социальное зло, ущерб и муки человеческой природы, - неизменно верить в объективную реальность бытия и в конечное торжество человека”.4 Это, конечно, был не тот «героический оптимизм», который требовался эпохе энтузиазма свершений (хотя Чулков и пытался уверить читателя в ином). Это был оптимизм, возникший в результате религиозного опыта.

Откровеннее о типе пушкинского оптимизма Чулков выразился в своих записках: “Пушкин преодолел религиозным (сознанием) опытом, трагическим в своей основе, свой психологический пессимизм»5. Ведущей мелодией книги стала “пламенная любовь” Пушкина

“к земле, которая никогда не была для него отвлеченным началом, а живым и глубоким опытом бытия”.6 Конечно, прозрачнее о природе христианского мировоззрения поэта в те годы сказать было невозможно, но именно «обОжение» земного имел в виду Чулков, когда писал пушкинскую биографию.

Чулков пользуется достаточно известными исходными данными - дневниками, письмами,

воспоминаниями близкого окружения Пушкина. Вообще библиография используемых работ огромна и заслуживает отдельного публикации. Однако голосов свидетелей мы слышим выразительный голос самого автора. Он часто перебивает современников и потомков, делает собственные умозаключениями, предлагает определенные выводы и выстраивает гипотезы. Все они так или иначе связаны с религиозной идеей, ставшей звеном, объединившим все части повествования, выстроившем судьбу поэта в линию смены духовных ориентиров, высшей точкой которых стало религиозное миросозерцание. Можно с уверенностью сказать, что в книге

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

3

“Жизнь Пушкина” содержится одна из первых в нашем пушкиноведении попыток сказать не об отражении социального бытия начала Х1Х века в произведениях Пушкина, что было в целом присуще советскому пушкиноведению. Чулков, как он считал, создал “историю души»,

нравственный опыт которой отпечатался в произведениях поэта. Акцент автор сделал не на социальной обусловленности творчества поэта, что было принято, а на тех моментах, которые характеризовали его как человека, как неповторимую, саморазвивающуюся личность. В

частности, в книге много места отведено его любовным увлечениям, даны точные и глубокие характеристики женщин, которые привлекли, хотя бы на мгновение, внимание поэта,

послужили адресатом его стихов. Но интерес к любовной сфере со стороны Чулкова был продиктован, конечно же, желанием, во-первых, дать полное и разностороннее представления о страстях, кипевших в душе Пушкина и - следовательно - разговор опять возвращался к душе. А,

во-вторых, обращение к ним, возможно, призвано было замаскировать “сокровенные” мысли,

которыми автор очень дорожил. И важнейшую из них - обретение Пушкиным религиозной полноты бытия.

Полемическая направленность творения Чулкова зафиксирована в его дневниковых записях: “Почему Пушкин нам так дорог? Почему так высоко его ценим? - задавался он вопросом в своем дневнике. - Неужели потому, что в нем отразился “процесс движения русской жизни от “средневековья” к новому буржуазному обществу”?7Пусть так - но ведь отразился с

“дворянской” точки зрения, по мнению этих истолкователей. Какой же нам толк от этого отражения? Значит, как ни уклоняйся от прямого ответа, а приходится признать, что в Пушкине было нечто, независимое от его дворянства, от его класса, от его даже эпохи. Вот как раз это нечто (подчеркнуто автором - М.М.) и есть высокое в его поэзии, то, что будет нужно и дорого

“бесклассовому обществу”. Какова же сущность его поэзии? Пушкин потому дорог нам, что он почувствовал мир как живое, цельное и положительное начало. Он за множественностью ущербного мира угадал его первооснову как плерому8, как полноту наполняющего, все “во всем”. Ни один русский поэт не дал такого утверждения бытия, как Пушкин. И это утверждение тем драгоценнее, что оно явилось у поэта не как наивное идиллическое приятие данности, а

прошло через “горнило сомнений”. Смысл духовной биографии (выделено мною - М.М.)

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

4

Пушкина заключается в том, что к середине 20-х годов примерно, Пушкин решительно преодолел навязанную ему “проклятым”, по его словам, воспитанием французскую цивилизацию и стал ревнителем органической культуры”9.

Как видим из вышеприведенной цитаты Чулков по-прежнему рассуждает как символист,

противопоставляющий органическую и критическую стадии культуры. Как символист он рассуждает и при истолковании многих произведений поэта. Поскольку для Чулкова

“понимание мира как живого и цельного начала”10 и есть символизм, то он и он прочитывает Пушкина символистски, видя в его творчестве сочетание “подлинного реализма” с “глубоким символизмом”. По его убеждению, символизм Пушкина - это открытие “в самых смелых и загадочных символах не иллюзии субъективного идеализма, а подлинной, живой и безмерной в своей глубине реальности”. Потому и в “Цыганах” он увидел отказ от “круговой поруки” и

противопоставление “своеволию частного человека” “идеи общественности”. А символический смысл “Медного всадника” заключен в отражении “вечных противоречий исторической необходимости - столкновении личности и Левиафана”, воплощенных в образах Петра 1 и

Евгения. И реализм поэта Чулков истолковывал как “реализм в высшем смысле”, т.е. подобный реализму Достоевского, такой, когда дается не только “изображение действительности”, но и вершится “страшный суд над нею во имя иной, лучшей действительности”. Отсюда и полная уверенность Чулкова, что Пушкин никогда не был романтиком, подразумевая под романтизмом веру в различного рода “иллюзии и мнимости”. В символистском духе интерпретируются им и любовные увлечения поэта. Чулков резко восстал против принявшей уже форму мифа легенде об “утаенной” любви Пушкина, видя в поэте искателя “вечно-женственного”: “в каждом женском лице он искал и находил какое-то чудесное воспоминание о райской красоте,

утраченной, но возможной”. И подтверждение своим догадкам находил в воспоминаниях М.Волконской, утверждавшей, что поэт поклонялся только своей музе в высшем понимании.

Чулков был уверен, что Пушкин принадлежит живой органической символистской культуре целостности. Это было выношенное убеждение Чулкова, которое он начал пропагандировать еще в 1910-е годы, когда он заявил: “Есть культура живая, и есть культура мертвая. Мы не забудем, какие сокровища подарила миру западноевропейская культура, но мы

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

5

не станем мертвое называть живым. /.../ Уже ищут иные художники монументального искусства и прилежно и пристально вглядываются в образцы византийской культуры и древневосточных культур. /.../ У нас были Александр Иванов и Врубель. Их гении завещали нам правду искусства всенародного”.11 Таким выразителем русского и одновременно всенародного искусства и хотел Чулков видеть Пушкина. И в своей книге он, анализируя произведения Пушкина, выступавшего защитником русской национальной культуры, предлагает читателю поразмыслить над соотношением национальных пристрастий и универсальной идеи.

Жизнь Пушкина была прочитана Чулковым как путь от скептического вольтерианства к религиозному провидению мира именно так потому, что, начиная с 1920-х годов в Чулкове укрепилась вера в “историческое христианство”, пришедшая на смену мистически-

анархистским идеям, приверженцем которых он был ранее. Раздумывая о путях, которые привели Пушкина к Богу, Чулков обращает внимание на то, что зачастую именно настойчивые атеистические размышления ведут к диаметрально противоположным выводам (здесь,

несомненно, он видит аналогию своей духовной эволюции) и приводит в пример судьбу знакомого Пушкину англичанина Гутчинсона, который исписал тысячу листов с тем, чтобы доказать невозможность существования Творца, но в итоге стал пастором англиканской церкви.

Поэтому в своем повествовании и постарался он расцветить “веселый скепсис юного эпикурейца” Пушкина, чтобы очевиднее стали разительные перемены, произошедшие с поэтом позднее, когда произошло освобождение от легкомысленного отношения к жизни и скепсиса по отношению к истории.

В “Жизни Пушкина” есть много страниц, упорно возвращающих нас к разговору о религиозности поэта. Они-то по большей частью и вычеркивались при повторной публикации в

1938 году, причем удалялось все, имеющее даже сколько-нибудь косвенное отношение к вопросам религии. Сопоставление книжного и журнального вариантов проливает свет на многие процессы, происходившие в литературной жизни 1930-х годов, раскрывает способы

“мифологизации” “национального достояния”, совершаемой официальной пропагандой,

каковым именно в это время был объявлен А.С.Пушкин. Так, цензоры и редакторы, опустив подробности происхождения первого директора Лицея В.Ф.Малиновского из среды

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

6

духовенства, решили, что ни к чему советскому читателю знать и подробности (певчие,

панихида, присутствие протопресвитера и проч.) его похорон. Заодно с религиозным

“криминалом” уничтожались и любые упоминания об отношении поэта к религии вообще, даже те, которые, казалось бы, вполне соответствовали официальной версии. Как, например,

утверждение, что “Пушкин всегда был равнодушен к богословским вопросам”12.

Чулков, тонко чувствовавший разницу между религией и богословием, мог позволить себе такое высказывание! И именно поэтому он нередко привлекает внимание читателя именно к богословским спорам, нюансам отношения к религиозным проблемам. Он видит разницу между “безбожием” юного лицеиста, отразившимся в стихотворении «Безверие» и “кисло-

сладкой религией», зачастую сводившейся к жалкому рационализму, которою было пропитано его окружение. Ему важно такое противопоставление, чтобы подчеркнуть устремленность поэта к радостному, полнокровному и полноценному приятию и оправданию бытия, такому, какого явно не хватало поэту в атеистическом мировоззрении, порождающем лишь “безотрадность”.

Витоге эта биография оказалась насыщенной крамольными для своего времени идеями.

Вней определенно оспаривался усиленно насаждавшийся классовый подход к искусству,

проводилась мысль о возможности религиозной трактовки творчества русского поэта.

Чулкову с большим или меньшим успехом старается убедить читателя, что для Пушкина не так уж важен был адресат его стихотворений и лирических признаний. Душа поэта была переполнена такими пламенными чувствами, строки выливались в такой сокрушительный гимн любви, что земная женщина практически не могла быть их источником. Чулков считал, что Пушкину легче обращаться к умершей возлюбленной, потому что тогда его любовные заклинания становятся вызовом самой смерти. Его величайшем желанием, утверждает автор,

было “деятельное, требовательное, безумное желание” победить тлен, исчезновение, гибель.

Похоже, что в этом наблюдении таится верное угадывание некоего сокровенного начала пушкинской лирики, полной трагического оптимизма и всепобеждающего преображения.

В книге много нетрадиционных прочтений уже ставших хрестоматийными произведений. С ними можно соглашаться и не соглашаться, но нельзя не признать их оригинальности. В “Кинжале” Чулков предлагает увидеть не только призыв к мести

7

коронованным особам, но и к наказанию деятелей якобинского террора. А “Гаврилиаду” расценивает как вызов придворному мистицизму, который насаждался по всей России.

Бросается в глаза, что Чулков явно сглаживает богоборческий смысл поэмы, говоря, что ее

“стрелы не попадали в евангельское предание”, переводит ее содержание в антиклерикальный план. Связано это с тем, что он пытается понять, как в один краткий отрезок времени могли быть написаны проникнутая “пряным, острым и сладостным” духом эротики “Гаврилиада” и

рассказ о братьях-разбойниках, даже во мраке преступления” не утративших высоких нравственных чувств, как совмещалось в сознании Пушкина восхищение целомудрием христианки Марии из “Бахчисарайского фонтана” и непристойность той же “Гаврилиады”.

Но если трактовки многих произведений даются «символистски», то сама манера письма Чулкова далека от символизма. Приблизительно в 20 и 30-е годы в сознании Чулкова возникла твердая установка на пушкинскую ясность, лаконизм, емкость изложения. Писатель даже придумал название для этой новой манеры - актуализм, подразумевая под этим четкую фабулу,

быстро развивающееся действие, строгую экономию изобразительных средств. И можно сказать, что в «Жизни Пушкина» он во всем блеске явил новый творческий метод. Биография Пушкина написана, конечно, не просто литературоведом, а писателем-художником, у которого за плечами несколько романов и не один десяток рассказов. Правильнее сказать, что в жанре художественной биографии Чулков очень удачно реализовал литературоведческое и художественные начала своей творческой натуры.

В книге очень точно, с запоминающимися деталями, воссоздана атмосфера, которая сопутствовала духовному становлению Пушкина. Каждый этап (а он чаще всего выделен в особую главу) рисуется как драматическая сцена. Вот, например, дилемма, которая встала перед родителями маленького Александра: куда отдать учиться сына? То, что Пушкин оказался в Лицее, представлено как счастливая случайность, возникшая из десятка совершенно незапрограммированных действий. А это позволило мальчику “ускользнуть от патеров,

имевших немалое влияние на своих питомцев” (ведь известно, что легкомысленные родители уже готовы были отдать его в католический пансион, “где внушались воспитанникам соответствующие идеи”. Для Чулкова идеи мартинистов, т.е. религиозное вольнолюбие,

8

которые процветало в стенах Лицея, где почти все преподаватели были масонами, безусловно,

предпочтительнее, чем католическое вероисповедание. Однако при этом не забывает автор сказать и об “издержках” лицейского воспитания, в котором имена вольнодумцев соседствовали с именами эротических стихотворцев.

Необычайно сочно и колоритно воспроизведена атмосфера лицейской жизни и особенно портреты друзей Пушкина - Кюхельбекера, Дельвига, Пущина, Нащокина. Для каждого из них у Чулкова находится слова, точно выражающие их душевную сущность. Так, о Кюхельбекера,

вызывающем у Пушкина смешанное чувство уважения и жалости, сказано: “У него был какой-

то ... торжественный и высокопарный или неуклюжеигривый, совсем не прозрачный,

старомодный и горький” мир. А Нащокин предстает со страниц книги начитанным,

образованным, умным человеком, характерным москвичом-хлебосолом. По выражению Чулкова, он обладал тою “бесплодной даровитостью”, которая придавала особую пленительность его облику и поведению. Благодаря его широкой натуре и рыцарской прямоте Пушкин мог наслаждаться в его доме покоем, обретать утерянную беспечность.

Автор многое знает о своем герое, знает обо всех шалостях, подчас необъяснимых поступках, симпатиях и антипатиях молодого Пушкина, которые, ставя в тупик его учителей и наставников, обнаруживали в нем неукротимый темперамент.. Чего стоит хотя бы эпизод

“злоупотребления” гоголем-могелем с ромом, имевший вполне определенные последствия, или случай, когда поэт по ошибке в темноте обнял пожилую фрейлину, приняв ее за молоденькую служанку (эти подробности, конечно, предусмотрительно тоже были изъяты цензором в книге).

Конечно, Чулкову приходится домысливать там, где он не имеет возможности фактами обосновать те или иные поступки своего героя. Иногда он пытается воспроизвести ход мыслей Пушкина, его внутреннее состояние, причем обязательно учитывает “возрастную психологию”.

В юности -превалирует взбалмошность и прерывистость, по мере взросления - “печальное изумление” перед действительностью! Чулков передоверяет размышления Пушкину (прибегая к несобственно-прямой речи) особенно часто тогда, когда сам оказывается не в состоянии постичь противоречивого склада натуры своего героя. Так, он тщательно всматривается в его более чем прохладное отношение к Е.А.Энгельгарту, приводя все те эпизода, когда директор Лицея вполне

9

мог воспользоваться своей властью и наказать Пушкина, но не сделал этого, пытается понять,

чем же руководствовался поэт, создавая довольно-таки злые карикатуры и эпиграммы на своего наставника. И высказывает предположение что ... “в добродетельном и благополучном доме Егора Антоновича Энгельгардта” Пушкину было просто скучно. Впрочем и “литературные журфиксы в семье барона Теппера де Фергюссона тоже были не очень забавны, не веселее было и в семействе Вельо или в квартирке добродушного Чирикова; куда интереснее было бывать в доме у Карамзиных, где было чему поучиться и всегда можно был встретить писателей и поэтов

... Но и здесь, когда Николаю Михайловичу вздумается заговорить о русской государственности, становится тошно и хочется бежать, куда угодно, - только бы не видеть этого изящного старика и не слышать его речей во славу самодержавной монархии.”

Может быть, не все внутренние монологи Пушкина покажутся строгому читателю безупречными с художественной точки зрения. Еще бы! Стояла задача передать мысли гения -

задача неимоверной сложности . Тем более, что Чулков все время подчеркивает скрытность поэта, которая не позволяла распознавать его подлинную сущность даже близким друзьям. Он рисует поведение “беспечного гуляки”, бравирующего своим пристрастием к радостям

“общедоступной Афродиты” (что, конечно же, в первую очередь бросалось в глаза), но тщательно оберегающего свои помыслы и мечты от досужего любопытства. Так Чулков дает понять,| что истину о поэте можно обнаружить только в его произведениях. Там у Пушкина мы найдем “сладострастье” иного рода - “сладострастье высоких мыслей и стихов”.

Зато неоспорима удача Чулкова при обращении внутреннему миру обычного человека!

Как достоверно стилизован ход размышлений Сергея Львовича Пушкина, испуганного неожиданным водворением Александра в Михайловское. Прерывистый, какой-то суетливый ее ритм зримо передает ужас опасений, преследующих отца, желание любым способом отделаться от опального сына. Все это выдает в Сергее Львовиче душу мелкую и эгоистичную. Вообще фигуры родителей поэта безалаберных, бестолковых, безответственных, а нередко и очень скупых людей, уклад их дома - “суетливый, нескладный, крикливый” - набросаны виртуозно.

Кажется, Чулков сам предельно остро, будто это касается его лично, переживает невозможность для Пушкина, принимающего приглашения друзей и поклонников, позвать их домой, кажется,

10

он сам слышал те выговоры, которые устраивал ему отец за нанятого извозчика или разбитую рюмку.

Полнокровно нарисована картина литературной борьбы, которая сопровождала вступление Пушкина на поэтическое поприще. Правда, сегодня только улыбку могут вызвать определение “Беседы” как вельможной феодально-аристократической группы, а “Арзамаса” как либерально-шляхетской мелкопоместной оппозиции. Для социологически ориентированного литературоведения это выглядело само собой разумеющимся. Но вот рассмотрение всей полемики, связанной с этими литературными кружками как “бури в стакане воды”, следует признать очень дерзким заявлением. Неуместность выражений и грубость тона, избранных для шуток арзамасцами, конечно, оттеняют серьезность и одновременно подлинное остроумие Пушкина, занявшего особую позицию, позволившую ему обращаться с просьбами об

“обучении” к шишковцу Катенину и одновременно беззлобно подтрунивать над мэтрами Арзамаса - Карамзиным и Жуковским. Все это действительно помогает Чулкову-литературоведу выявить раннюю поэтическую самостоятельность Пушкина, уже в 1817-1818 годах заявившего о своем литературном нейтралитете, а также сделать полемический выпад против пушкиноведов

30-х годов, явно благоволивших к “Арзамасу”. Чулков предлагает свое видение и деятельности

“Зеленой лампы”, лишив ее как революционного ореола, так и завесы мистической таинственности, будто бы прикрывавшей сатанинские культовые притязания и темные оргии,

происходившие на собраниях кружка.

Смена обликов призвана показать заключенные в Пушкине “сверхчеловеческие силы”,

которые позволяли ему соединять в себе практически несоединимое - и пламенные восторги, и

нежную любовь, и труды, и постижение загадок истории и многое другое. Чулков подчеркивает неповторимость мышления поэта, которое всегда чуждо было сухому теоретизированию, что помогло ему избежать влияния или давления со стороны даже выдающихся умов своего времени, но одновременно было открыто всякому неординарному знанию. У Пушкина был свой путь.

Важная для любого времени тема “человек и власть” в “Жизни Пушкина” преломилась как тема “художник и власть”. Буквально на первой странице своего произведения Чулков