Вступление к переводу Короля Ричарда Третьего 

образъ умирающаго сластолюбца, истощеннаго излишествами, не злого по душѣ, и самой болѣзнью расположеннаго къ болѣзненной нѣжности. Мнительность и суевѣріе короля, которыми Глостеръ воспользовался на погибель Кларенса, тоже совершенно подходятъ къ положенію Эдварда и роду его недуга. Люди неумѣренные въ любовныхъ наслажденіяхъ рѣдко бываютъ злы, но иппохондрическая недовѣрчивость, чувстввтельность, развитая ненормально, и трусливость во всѣхъ дѣлахъ жизни, почти всегда бываютъ ихъ удѣломъ, что подтвердитъ всякій медикъ, знающій свою науку. Въ этомъ отношеніи Шекспировъ Эдвардъ вѣренъ природѣ, и такъ какъ мы видимъ его въ послѣднемъ періодѣ истощенія, за нѣсколько дней передъ смертью, то и черты выше обозначенныя, сказываются въ немъ съ полной рельефностью. Его тяготятъ несогласія приближенныхъ, въ будущемъ видитъ онъ бѣды для своей семьи, и потому пытается примирять враждующихъ вельможъ, соединить ихъ воедино словами дружбы и благочестія. Какъ дитя, онъ радуется дружеской комедіи, разыгранной въ его угоду лицами, неспособными на примиреніе; какъ больной человѣкъ онъ съ отрадою встрѣчаетъ минуту отдыха, разсчитываетъ на ея продолженіе,-- и посреди до приторности добродѣтельнаго расположенія духа, внезапно получаетъ извѣстіе о смерти своего брата Кларенса. Тутъ къ его сердцу подступаютъ и ужасъ передъ судомъ Божіимъ и болѣзненная чувствительность, про которую мы говорили, и дѣйствительная братская любовь, на время позабытая. Душу леденящими словами, истиннымъ воплемъ сердца встрѣчаетъ король Эдвардъ роковое извѣстіе, и на долю его, одного изъ самыхъ незначительныхъ лицъ драмы, выпадаютъ строки, принадлежащія къ лучшимъ памятникамъ Шекспировой поэзіи:

Имѣлъ я духъ сгубить родного брата, И я рѣшусь помиловать раба?...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кто мнѣ напомнилъ, какъ мой бѣдный братъ, Порвавши связи съ Варвикомъ могучимъ, Сталъ за меня и бился за меня?

Кто мнѣ напомнилъ, какъ въ бою тяжеломъ, Когда Оксфордъ меня одолѣвалъ, Онъ спасъ мнѣ жизнь и ласково сказалъ мнѣ:

"Живи и будь царемъ, мой милый братъ!" Кто мнѣ напомнилъ, какъ въ холодномъ полѣ, Полузамерзшіе, лежали мы,

И онъ меня закрылъ своей одеждой, A симъ, больной, полунагимъ остался

Подъ леденящимъ сводомъ темной ночи?...

Нужно ли говорить о томъ, какое дѣйствіе производитъ этотъ вопль о погибшемъ, этотъ пароксизмъ братской любви въ устахъ умрающаго человѣка и короля Англіи?

Женскихъ лицъ въ драмѣ немного: первое и плѣнительнѣйшее изъ нихъ несомнѣнно леди Анна, несчастная супруга короля изверга. Мы знаемъ очень хорошо, что женщинамъ не нравится характеръ леди Анны, и даже многіе изъ горячихъ поклонниковъ Шекспира не шутя упрекаютъ за него поэта. По мнѣнію поклонниковъ этихъ, творецъ "Ричарда III-го", всегда готовый смотрѣть на женщинъ съ слишкомъ средневѣковой точки зрѣнія, умышленно совмѣстилъ въ леди Аннѣ всѣ шаткія, ребяческія и слабыя стороны женскаго характера. Защищать шекспировыхъ героинъ мы не беремся: Корделія и Дездемона въ этомъ случаѣ краснорѣчивѣе всякой защиты; что же касается до леди Анны, то, по нашему мнѣнію, она не только не представляетъ поэта, по чему нибудь оскорбительнаго, но напротивъ, кажется намъ прелестною при всѣхъ своихъ слабостяхъ. Леди Анна есть лицо живое, вѣрное во всѣхъ поколѣніяхъ, стоящее не одного пристальнаго изученія, но и всей симпатіи читателя. Она не имѣетъ героизма Корделіи, это правда; у нея шаткій, женскій разумъ, какъ она сама сознается; при первомъ своемъ появленіи на сцену, она совершаетъ величайшее дѣло непостоянства, на какое только можетъ быть способна женщина,-- но изъ за этого еще нельзя бросать камня въ одно изъ трогательнѣйшихъ созданій Шекспира. Міръ наполненъ женщинами въ родѣ леди Анны,-- хотя, по счастію для нихъ, въ томъ же мірѣ рѣдко встрѣчаются демоны-соблазнители, подобные Глостеру. Натура Анны -- страстная и вспыльчивая, не знающая границъ въ своихъ порывахъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ неспособная на продолжительный гнѣвъ, и смягчающаяся тѣмъ полнѣе, чѣмъ ужаснѣй были минуты ея недолгаго раздраженія. Это натура чистаго, горячаго, благороднаго ребенка, вѣчно нуждающагося въ надзорѣ и любящемъ руководствѣ, вѣчно впадающаго въ бѣду, чуть его предоставятъ собственному произволу. Всѣ побужденія этой натуры идутъ изъ чистаго источника; лишенная всякой зоркости на худое, она легко поддается каждому обольщенію, если оно прикрыто маской любви, страданія, чистаго раскаянія. Безсиліе леди Анны передъ страстной рѣчью есть недугъ всѣхъ преданныхъ женщинъ; ея способность скоро забывать старую любовь показываетъ въ ней

существо, полное жизни и жаждущее любви живой, а не мертвой. Безъ этого, какъ все бы могли мы объяснить ея вниманіе къ человѣку, который зарѣзалъ ея мужа, ея отца, и еще при гробѣ послѣдняго, едва умывши свои кровавыя руки, осмѣлился произнести передъ всю признанія отчаянной страсти? Не физическая же красота Ричарда ее обольстила, не увлеклась же она положеніемъ Глостера, въ то время не имѣвшаго ни силы, ни общественнаго уваженія, да еще и запятнаннаго во всѣхъ отношеніяхъ! Ее просто увлекъ голосъ раскаянія и преданности; ея довѣрчивое сердце не могло предугадать обмана въ человѣкѣ, который подставилъ ей свою грудь и съ воплемъ требовалъ смерти; наконецъ, ея женское самолюбіе увлеклось мыслію о любви мужа, всѣмъ страшнаго, который никогда

Ни къ другу, ни къ врагу Не обращался съ ласковой мольбою.

Неужели же эти побужденія презрѣнны, неужели они могутъ набросить тѣнь на характеръ леди Анны и дать поводъ къ осужденію Шекспировыхъ понятій о женщинѣ? Да ежели бъ наконецъ леди Анна была дѣйствительно тѣмъ, что хотятъ видѣть въ ней иные комментаторы, то есть пустою дурою; еслибъ въ ея существѣ не было началъ святыхъ и чистыхъ -- то какъ же объяснить послѣ того восхищеніе Глостера послѣ ея ласковаго прощанія? Такъ можетъ радоваться только демонъ, смутившій душу ангела; а для ангела плохая характеристика въ глупости и женскомъ непостоянствѣ. Когда въ четвертомъ дѣйствіи, король Ричардъ уничтожаетъ гнѣвъ королевы Елизаветы, матери имъ зарѣзанныхъ принцевъ, и даже выпрашиваетъ у ней согласіе на бракъ съ ея дочерью, такая побѣда не исторгнетъ изъ его души никакихъ радостныхъ криковъ. "Насилу-то смягчилась непостоянная дура", холодно говоритъ онъ вслѣдъ королевѣ, и въ этомъ случаѣ онъ правъ, какъ нельзя болѣе: побѣдѣ надъ Елизветой радоваться не стоитъ. Леди Анна -- дѣло иное, и вотъ почему, обольстивъ ее, человѣкъ-демонъ доходитъ до проявленій безпредѣльнаго восхищенія. Нѣтъ, и повторяемъ это съ полнымъ убѣжденіемъ: леди Анна есть достойный цвѣтокъ въ роскошномъ цвѣтникѣ Шекспировыхъ женщинъ; свѣтлое созданіе, не теряющее своего блеска въ созвѣздіи другихъ свѣтлыхъ и болѣе безгрѣшныхъ созданій, которымъ цѣлый свѣтъ по справедливости удивляется. Подобно Корделіи, она является лишь въ самомъ небольшомъ количествѣ сценъ драмы, но вездѣ является живою, вѣрною себѣ, возбуждающею наше безграничное сострадаеіе.

Мы не знаемъ ничего умилительнѣе сценъ, въ которыхъ снова является это бѣдное дитя, созданное для любви и счастія, и является передъ нами обольщеннымъ, покинутымъ, и какъ будто въ насмѣшку надъ его долею, осыпаннымъ всѣми наружными признаками величія. Трудно удержаться отъ слезъ въ тѣ минуты, когда Стенли приходитъ звать леди Анну въ церковь для коронованія: такое сочетаніе неизбѣжнаго величія съ безутѣшной скорбью могло бы одно прославить всякаго поэта, но у Шекспира подобныя сближенія родятся безпрестанно, и подмѣчать ихъ значило бы писать новый этюдъ въ добавленіе къ этюду нашему. Королева Елизавета, которой мы сейчасъ только коснулись, говоря о леди Аннѣ, есть дѣйствительно, если не дура, какъ называетъ ее король Ричардъ, то во всякомъ случаѣ женщина пустая и вялая. Поэтъ очертилъ ее съ небрежностью; но обыкновенная сила таланта сказалась сама собой и помимо всякой заботы со стороны творца. Елизавета стоитъ предъ нами какъ живая. Елизавета Грей, впослѣдствіи жена и вдова короля Эдварда, родилась въ небогатомъ семействѣ, вышла замужъ за небогатаго дворянина и служила образцомъ нехитрыхъ мѣщанскихъ добродѣтелей до той поры, когда Эдвардъ, самъ человѣкъ не блистательный, не плѣнился ею и не возвелъ ее съ собою на тронъ британскій. Елизавета была уже не молода во время своего второго брака; вмѣстѣ съ ней, въ семью Эдварда вошла многочисленная толпа ея родственниковъ, которымъ надавали титловъ и чиновъ въ ущербъ людямъ болѣе достойнымъ. Это породило ссоры и интриги, въ которыхъ королева не могла не принять участія. И дворъ, и народъ не были расположены къ Елизаветѣ, хотя, полнаго пристрастія къ своей роднѣ, она не дѣлала ничего худого, и даже можетъ быть, при другихъ болѣе спокойныхъ годахъ, могла бы прослыть доброю королевою; какъ бы то ни было, посреди политическихъ смутъ, неизвѣстности за свою будущность, ссоръ и вѣчнаго столкновенія партій, Елизавета могла думать только о себѣ, своихъ дѣтяхъ и своихъ неспособныхъ родственникахъ. Нелюбимая братьями короля, тяжко оскорбляемая Глостеромъ и его сторонниками, она горько сѣтуетъ о своей прежней скромной долѣ; но сѣтованія эти (художественная черта, общая всѣмъ безхарактернымъ женщинамъ) не мѣшаютъ ей высоко цѣнить званіе королевы, безпрестанно трепетать за свою власть и свое вліяніе. Разъ вкусивши почестей, бѣдная женщина привязалась къ нимъ со всей силой своей мѣщанской натуры, но не получила ни энергіи, нужной для королевы, ни даже способности вполнѣ наслаждаться своимъ величіемъ. Не смотря на то, Елизавета все таки выше всего цѣнила свой санъ, была готова забыть все на свѣтѣ для его сохраненія. Всѣ эти тонкія

особенности мелкой души переданы Шекспиромъ съ большою рельефностью. Съ самаго начала драмы жена Эдварда плачется на свою долю, тоскуетъ о прежнихъ безмятежныхъ годахъ, открыто говоритъ, что званіе британской королевы принесло ей одни оскорбленія, а между тѣмъ боится всякой перемѣны и не столько жалѣетъ объ умирающемъ мужѣ, сколько заботится о тамъ, что будетъ съ ней самой послѣ его смерти. Когда послѣ смерти короля, Ричардъ Глостеръ наноситъ ударъ всей ея партіи арестомъ Грея и Вогена; Елизавета, даже еще не зная о ихъ предстоящей казни, почти лишается разсудка со страха. Вмѣсто того, чтобъ соединить вокругъ себя друзей законности, и, принявъ всѣ мѣры для защиты, выжидать своего часа, она запирается въ церкви съ своимъ младшимъ сыномъ, раздражаетъ протектора признаками явнаго недовѣрія и вмѣстѣ съ тѣмъ не дѣлаетъ ровно ничего, способнаго разрушить его зловредные планы. Плаксивая и пустая женщина, она упускаетъ всѣ случаи въ свою пользу, до послѣдней минуты не помышляетъ о возможности дать отпоръ злодѣю, и, оставаясь истинно неспособною на какое нибудь дѣло, все-таки отчаянно держится за свой безплодный санъ королевы. Самое состраданіе, возбуждаемое въ насъ Елизаветою въ ту пору, когда на голову ея обрушивается потокъ величайшихъ бѣдствій, когда лѣта ея, невинные отроки предательски умерщвлены въ Товэрѣ, самое состраданіе наше, говоримъ мы, какъ-то неполно и перемѣшано съ нѣкоторымъ чувствомъ презрѣнія. Елизавета выказывается пустою и шаткою даже въ своей ненависти къ Ричарду, убійцѣ ея малютокъ. Она встрѣчаетъ губителя вскорѣ послѣ преступленія, когда еще тѣла маленькихъ принцевъ не успѣли предаться тлѣнію: мы ждемъ отъ нея проклятій или какого нибудь отчаяннаго дѣла, а она довольствуется многословными упреками, за которыми, въ самомъ скоромъ времени, слѣдуетъ поступокъ истинно позорный, то есть согласіе за бракъ оставшейся дочери, и съ кѣмъ же -- съ Ричардомъ, губителемъ всего ихъ семейства! Тѣмъ или другимъ путемъ, званіе королевы и почетъ съ нимъ неразлучный будутъ сохранены для Елизаветы. "Дрянная дура!" говоритъ про нее Ричардъ, и эти слова единственная награда несчастной женщины, позабывшей и стыдъ, и мщеніе, и материнскую скорбь для сохраненія сана, которымъ столько лѣтъ не умѣла пользоваться.

Не такова королева Маргарита, вдова короля Генриха VI, свергнутаго съ престола и умерщвленнаго представителями Йоркскаго дома. Это королева настоящая и рожденная для королевскаго санъ, это женщина запятнанная кровью и преступленіями, но горько поплатившаяся за свое прошлое, и все-таки величавая въ своемъ уничиженіи. Не безъ боя

уступила Маргарита свои права во время предпослѣдней борьбы Ланкастеровъ съ Йоркскимъ домомъ: народъ называлъ ее французской волчицей (she wolf of France), и не понапрасну. Она, какъ волчица, грызлась за свое логовище, она выѣзжала верхомъ передъ войсками, собирала дружины и вызывала помощь изъ Франціи; она издѣвалась надъ умирающимъ Йоркомъ и радовалась, глядя, какъ убивали маленькаго Рутленда, его сына. Изгнанная подъ страхомъ смертной казни Маргарита нѣсколько разъ пробиралась въ Лондонъ, нѣсколько разъ замышляла возстаніе и до послѣдняго часа не переставала звать себя королевою. Для Маргариты санъ королевы выше всего, утрата его тяжеле гибели мужа и сына; о ней она никогда не забываетъ, ею она начинаетъ и заканчиваетъ всѣ свои проклятія. Сыну Елизаветы говоритъ она:

Вамъ, новаго издѣлія вельможи, Знать не дано, что значитъ -- санъ высокій Утратить и оплакивать его...

"Ты мой престолъ взяла", безпрестанно повторяетъ она женѣ Эдварда ІѴ, и за то пророчитъ ей отплату, по ея мнѣнію, изо всѣхъ отплатъ самую страшную:

Ты, королева,-- тамъ же какъ и я Переживи свой королевскій санъ, Переживи дѣтей, и плачь надъ ними,

И все живи,-- и наглядись на то, Какъ новая захватитъ королева Твоиправа и почести твои!

Даже увидавши прежнихъ своихъ враговъ посреди уничиженія, она неспособна смягчить своего гордаго сердца, и только можетъ радоваться исполненію своихъ проклятій, да снова припомнить свои слова о томъ, что значитъ когда-то быть королевою и навсегда проститься съ этимъ званіемъ. "Теперь ты пузырь за водной глади", повторяетъ она Елизаветѣ,-- "теперь ты королева, годная только для театральныхъ подмостковъ! Гдѣ твоя былая радость,-- гдѣ вельможи, толпами ходившіе за тобой? гдѣ войска, тебя сопровождавшія? Кто становится на колѣни передъ тобою? кто кричитъ въ честь твою: да здравствуетъ королева Британіи?..." Слова истинно страшныя,-- раскрывающія передъ нами всю душу этого неукротимаго существа, у порога гроба не имѣющаго

силы забыть о прошломъ величіи. Какая разница съ Елизаветою и ея жалобами по поводу прежней безвѣстной доли и тихихъ радостей!

Роль королевы Маргариты невелика, но вся преисполнена великолѣпныхъ лирическихъ мѣстъ, и потому можетъ дать много чудныхъ моментовъ артисткѣ съ дарованіемъ. Какъ вы уже замѣтили въ своемъ мѣстѣ, черезъ избьггокъ лиризма, эта роль не всегда ладитъ съ ходомъ драматическаго дѣйствія, и не смотря на то, вообразить драмы "Ричардъ III" безъ королевы Маргариты мы не въ состояніи. Душѣ было бы тяжело, еслибъ, во всемъ этомъ лабиринтѣ кровавыхъ и беззаконныхъ дѣлъ, глаза наши не останавливались на величественной фигурѣ женщины, жестоко пострадавшей за свои преступленія и пророчащей еще страшнѣйшія кары злодѣямъ, наполняющимъ сцену. Потребность высшей справедливости удовлетворена, а нѣкоторая задержка въ движеніи пьесы съ избыткомъ выкупается художественнымъ созданіемъ этой дряхлой, изтерзанной, но не сокрушимой Сивиллы, съ ея жаждой мщенія, съ безконечной скорьбю объ утраченномъ величіи.

Въ созданіи лица герцогини Йоркской, матери короля Ричарда и бабушки младенцевъ задушевныхъ въ Товерѣ, опять таки сказывается поэтъ, безпредѣльный какъ море, и сильный какъ сама природа. Самой черствой душѣ хоть что нибудь окажетъ этотъ безукоризненный, сердцу говорящій образъ кроткой старушки, чуждой всѣмъ преступленіямъ, вокругъ нея совершающимся, испытавшей всѣ удары враждебнаго рока, оплакавшей все свое, когда-то цвѣтущее семейство, родившей на свѣтъ сына-чудовище, и не смотря на все это, милой и любящей, чуждой всякаго ожесточенія, до той поры, когда наконецъ послѣднее гибельное дѣло Ричарда, убійство дѣтей Эдварда, переполнивъ всѣ мѣры зла, не заставляетъ ее произнести свое тяжелое, материнское проклятіе. Герцогиню Йоркскую мы постоянно видимъ окруженную дѣтьми, въ кругу сиротъ Кларенса, маленькихъ принцевъ, сыновей Эдварда, и всякій читатель, когда либо наблюдавшій за проявленіями любви прародительской,неминуемо признаетъ въ старушкѣ типическое лицо бабушки. Ея нѣжныхъ разговоровъ съ внучатами, ея горькихъ сѣтованій о ихъ участи, никто не смѣшаетъ съ нѣжностью материнской, съ материнской скорбью: тутъ сказывается нѣжность и горе женщины, черезъ старость сближенной съ дѣтствомъ, положившей всю свою честную, любящую душу въ любовь къ внучатамъ. Даже въ ту минуту, когда, поглощенная отчаяніемъ, герцогиня Йоркская проклинаетъ своего сына злодѣя, трезвыя слова получаютъ особенный характеръ отъ одного нѣжнаго выраженія по поводу погибшихъ младенцевъ.

"Малютки души дѣтей Эдварда вдохнутъ отвагу твоимъ врагамъ, и предскажутъ имъ побѣду надъ тобою", произноситъ страдалица, убитая во всѣхъ своихъ привязанностяхъ. Неправильное и полное ласки выраженіе littte souls (малютки души), своей прелестью выдается изо всей рѣчи, вызывая слезу отъ самаго холоднаго цѣнителя.

Собственно о переводѣ мы не считаемъ нужнымъ распространяться, и скажемъ только, что онъ сдѣланъ не по Колльерову изданію. Полемика по поводу колльерова открытія, въ прошломъ году разгорѣлась съ новой силою и мы сожалѣемъ откровенно, что у насъ недостало терпѣнія снова слѣдить за ходомъ этого нескончаемаго спора. Съ годами вопросъ рѣшится, и тогда мы успѣемъ, если будетъ нужно, сдѣлать въ нашемъ текстѣ небольшія измѣненія, сообразно замѣткамъ, открытымъ въ знаменитой рукописи. Равнымъ образомъ читатель почти не найдетъ въ нашихъ примѣчаніяхъ подстрочно-буквальнаго перевода нѣкоторыхъ стиховъ, какъ это было въ примѣчаніяхъ "Коріолана". Въ "Ричардѣ III-мъ" мы тоже останавливались предъ странностью нѣкоторыхъ, черезчуръ метафорическихъ отрывковъ, и переводили ихъ безъ смягченія.

Такое дѣло, безъ сомнѣнія, облегчалось отчасти энергіею подлинника, отчасти его чистотой отъ эвфуистическихъ пятенъ.