Вступление к переводу Короля Ричарда Третьего 

КОРОЛЬ РИЧАРДЪ ТРЕТІЙ.

ТРАГЕДІЯ ВЪ ПЯТИ ДѢЙСТВІЯХЪ.

ВСТУПЛЕНІЕ.

Историческая драма Шекспира "Ричардъ III", по свидѣтельству Чельмерза и Дрека, написана въ 1695 году {Мелонъ относитъ ее къ 1697 году.}. Поэту въ то время шелъ тридцать второй годъ отъ роду; онъ уже шесть лѣтъ трудился для театра, и успѣлъ написать, между другими не столь замѣчательными твореніями, Сонъ въ Лѣтнюю Ночь,-- Ромео и Юлію. Почти въ одно время съ "Ричардомъ III" были написаны: Король Ричардъ II и Укрощеніе строптивой женщины. Изъ этихъ сближеній можно видѣть, что "Ричарда III" должно отнести къ великимъ произведеніямъ молодости Шекспира -- если только выраженіе "произведеніе молодости" -- можетъ быть примѣнено къ твореніямъ гиганта, ускользающаго отъ всѣхъ критеріумовъ цѣнителя и своей дѣятельностью уничтожающаго всѣ гипотезы комментаторовъ. Если постройка драмы имѣетъ нѣкоторыя несовершенства, какихъ не встрѣчается въ періодѣ Шекспировой зрѣлости, если она избыткомъ лиризма показываетъ въ поэтѣ еще не полное обладаніе драматической манерою,-- зато она въ отношеніи языка представляетъ загадку своего рода. Англійская литература была заражена эвфуизмомъ въ періодъ ея появленія; самъ Шекспиръ, за два года до "Ричарда III", поставилъ на сцену "Ромео и Юлію" -- одно изъ величайшихъ и наиболѣе дурно написанныхъ своихъ твореній {Льюизъ.}; его "Сонъ въ Лѣтнюю Ночь"

обиліемъ метафорическихъ тирадъ превзошелъ всѣ современныя ему произведенія,-- а между тѣмъ языкъ "Ричарда III" сжатъ, воздерженъ, и въ самыхъ лирическихъ своихъ мѣстахъ не имѣетъ почти никакой напряженности. Если допустить, что Шекспиръ, послуживъ модѣ своего поколѣнія, наконецъ почувствовалъ ея дурныя стороны и кончилъ съ нею въ своей исторической драмѣ,-- то опять придется рѣшать другую задачу: отчего же онъ поддавался тому же эвфуизму въ своихъ послѣдующихъ, зрѣлыхъ произведеніяхъ? Такихъ задачъ мы рѣшать не беремся, да едва ли онѣ когда нибудь и будутъ рѣшены, какъ слѣдуетъ.

"Ричардъ III" принадлежитъ къ числу популярнѣйшихъ и самыхъ любимыхъ публикою драмъ Шекспира. Съ первой ея постановки, когда товарищъ поэта, актеръ Бербеджъ, въ роли Ричарда повергалъ въ ужасъ придворныхъ Елизаветы и восхищалъ королеву,-- до нашего времени, когда Ольдриджъ называетъ эту роль лучшей своей ролью,-- драма

"Ричардъ III" держится на недосягаемой сценической высотѣ. Ее вполнѣ разумѣютъ даже люди, для которыхъ "Гамлетъ" слишкомъ глубокъ и "Лиръ" утомителенъ. Даже въ періодѣ владычества французскаго вкуса, въ пору холодности англичанъ къ генію своего поэта, "Ричардъ III" не сходилъ съ британской сцены. Роль горбатаго короля была тріумфомъ Гаррика,-- и не успѣлъ умереть великій актеръ, какъ новые сильные таланты поспѣшили принять ее, какъ наслѣдство. Популярность драмы была такова, что старикъ Джонсонъ счелъ долгомъ на нее вооружиться, въ защиту другихъ твореній Шекспира. "Ричардъ III" -- писалъ онъ,-- считается въ народѣ одною изъ самыхъ знаменитѣйшихъ драмъ Шекспира, но мнѣ кажется, что тутъ произошло то, что часто происходитъ на свѣтѣ: величайшая похвала досталась на долю произведенія, наименѣе ее заслуживающаго. Никто не посмѣетъ отрицать того, что "Ричардъ III" изобилуетъ сценами высокими и разительными. Но нѣкоторыя подробности драмы ничтожны, другія возмутительны, а нѣкоторыя совершенно не правдоподобны."

Ни современники, ни потомство не утвердили этого приговора. Съ каждымъ годомъ росла слава суровой драмы, и утвердительно можно сказать, что въ настоящее время она проникла въ такіе слои общества, которые почти неспособны цѣнить геній поэта въ его другихъ произведеніяхъ. Первою изъ причинъ такой несравненной популярности прежде всего должно назвать оригинальность главнаго лица въ сценическомъ отношеніи. Герой драмы -- помимо всѣхъ своихъ достоинствъ -- овладѣваетъ воображеніемъ самого неразвитаго, самого неподготовленнаго зрителя. И простолюдинъ, и ребенокъ, и неразвитая женщина могутъ не понять "Макбета", позабыть ужаснувшаго ихъ "Отелло",-- но кто въ состояніи не понять "Ричарда III"; а забыть этого блѣднаго, хромого покрытаго кровью тирана такъ же невозможно, какъ невозможно позабыть разсказъ о мертвецахъ, слышанный въ дѣтствѣ, наконецъ какой нибудь кровавый эпизодъ изъ собственной жизни. Первое появленіе Глостера на сценѣ уже приковываетъ къ нему напряженное вниманіе зрителя: Шекспиръ хорошо зналъ, что дѣлаетъ, напирая на физическое и нравственное уродство своего историческаго героя. Даже на лицъ, тщательно изучавшихъ поэта, коротко ознакомившихся съ толпою героевъ, созданныхъ его фантазіею, лицо "Ричарда III" дѣйствуетъ какъ-то особенно разительно. Стоитъ только, съ помощью воображенія, вызвать передъ собою нѣсколько лицъ изъ драмъ Шекспира, для того, чтобъ помимо вашей воли, впереди всѣхъ и отдѣльно отъ великой фаланги, появился образъ маленькаго блѣднаго, человѣка съ злымъ взглядомъ, цинической усмѣшкой и грозной

осанкой воина, почти заставляющей забывать все его физическое безобразіе...

Вторая причина безпримѣрной популярности драмы "Ричардъ III" -- чрезвычайная энергія въ ея замыслѣ. Будто желая испробовать, возможно ли строить произведенія искусства безъ любви, счастливой или несчастной, Шекспиръ обошелся безъ нея въ своей драмѣ. Онъ замѣнилъ любовь интересами, доступными для всѣхъ людей честолюбивыхъ и властолюбивыхъ, и чрезъ то затронулъ массу людей, холодныхъ для нѣжной стороны поэтическихъ созданій. На сценѣ идетъ борьба зла съ добромъ, рѣшается участь государства, взволнованнаго до основанія, люди падаютъ съ высоты величія и изъ ничтожества возносятся на вершину почестей. Дѣйствующія лица защищаютъ свои головы, свою родину и свою семью. Горбатый выкидышъ восходитъ на британскій престолъ, а гордыя королевы, сидя во прахѣ, оплакиваютъ свое былое величіе. Могущественныя арміи идутъ одна на другую; корона снимается съ кроваваго чела похитителя и возлагается на голову его счастливаго соперника. Всюду кровь, ужасъ,-- но всюду борьба, всюду отпоръ и защита. Потому вся драма, увлекая собой массы, поражая ихъ величавостью экспозиціи, вмѣстѣ съ тѣмъ трогаетъ самый не легко возбуждаемый классъ зрителей. Люди пережившіе періодъ любви и поэзіи, люди зачерствѣвшіе въ практической сферѣ, лица наклонныя къ политической дѣятельности или необладающія развитіемъ необходимымъ для наслажденія неуловимыми красотами искусства -- не остаются равнодушными при представленіи короля "Ричарда". Передъ ними развертывается страшная картина, полная злодѣйствъ и труповъ, и эта картина способна овладѣть сухими душами и разгорячить самое неподатливое воображеніе.

Послѣ всего нами сказаннаго, можно бояться, что самыя достоинства пьесы, только что нами изложенныя,-- привлекая къ "Ричарду III" лицъ, отчасти равнодушныхъ къ другимъ шекспировскимъ созданіямъ,-- могутъ отвратить отъ него людей съ тонкимъ поэтическимъ развитіемъ. Но и въ этомъ отношеніи за разбираемую нами драму бояться нечего. Не взирая на интригу безъ любви, не взирая на безпредѣльную, иногда даже бѣшеную энергію изложенія, "Ричардъ III" не уступаетъ ни одному изъ созданій Шекспира по великой поэзіи, его наполняющей.

Повидимому, замыселъ произведенія вовсе не предполагаетъ сторонъ трогательныхъ, нѣжныхъ и чарующихъ: въ "Ричардѣ III" нѣтъ мѣста для лирическихъ изліяній; сумрачная атмосфера преступленій и грозы, нависшая надъ дѣйствующими лицами, словно исключаетъ собой возможность поэтическихъ вдохновеній, такъ неизбѣжныхъ,

напримѣръ, при обработкѣ "Ромео и Юліи". Но для пѣвцовъ, подобныхъ Шекспиру, не существуетъ условій, обязательныхъ для другихъ поэтовъ. Воплощеніе дѣлъ крови онъ смѣло перемѣшиваетъ съ рядомъ картинъ, полныхъ поэтической прелести; между сценами зла и отчаянія онъ разсыпаетъ "собраніе плѣнительнѣйшихъ стихотвореній, когда либо сочиненныхъ". Совершенно справедливо, что повременамъ стихотворенія эти замедляютъ дѣйствіе и нисколько не способствуютъ полнотѣ объективнаго изображенія лицъ, ихъ произносящихъ,-- потомство восхищается ими, не спрашивая, насколько онѣ согласны съ законами драматической механики. Пускай Тиррель, злодѣй и мерзавецъ, описываетъ смерть дѣтей Эдварда такъ, какъ могъ бы это описывать родной отецъ, лишившійся своихъ малютокъ -- дѣйствующее лицо отъ этого блѣднѣетъ; но кто изъ грамотныхъ людей въ мірѣ не знаетъ "дѣтей Эдварда!" Герцогъ Кларенсъ подробно разсказываетъ свой сонъ, сидя въ темницѣ,-- сонъ этотъ, какъ всѣ сны не нуженъ для дѣйствія, разсказъ его не произведетъ впечатлѣнія на сценическихъ подмосткахъ; но необъятной поэзіею дышетъ сонъ Кларенса, и оставаясь ошибкою, относительно хода пьесы, навѣки останется однимъ изъ первыхъ алмазовъ въ вѣнцѣ Шекспира. Букингама приводятъ на казнь и останавливаютъ передъ зрителями (какъ извѣстнаго графа въ "Риголетто") единственно затѣмъ, чтобъ онъ произнесъ нѣсколько стиховъ, замедляющихъ дѣйствіе,-- но что за стихи произноситъ этотъ человѣкъ съ душой, "пробитой скорбью!" Во всякомъ представленіи, для удобства дѣйствія, послѣднюю рѣчь Букингама необходимо выкинуть, но не выкинетъ ее никогда изъ своей памяти почитатель Шекспира.

Все это несомнѣнно замедляетъ дѣйствіе, повидимому даже не согласуется съ живостью драмы, а между тѣмъ дѣйствіе течетъ съ возможною быстротою только огибая эти оазисы поэзіи, какъ какой нибудь стремительный водопадъ Новаго Свѣта огибаетъ цвѣтущіе острова, раскинувшіеся по рѣкѣ, выше и ниже его паденія.

Мы разсказали въ немногихъ словахъ причины безпримѣрной популярности драмы "Ричардъ III"; дальнѣйшія замѣтки, по поводу ея хода, читатель найдетъ въ нашемъ обозрѣніи главнѣйшихъ дѣйствующихъ лицъ произведенія. Кончая съ общими выводами, мы должны кончить и свести къ одному цѣлому замѣчанія о слабыхъ сторонахъ труда, когда-то вызвавшаго уже приведенный нами протестъ суроваго лексикографа Джонсона. Въ отношеніи драматической постройки, "Ричардъ III" уступаетъ многимъ первокласснымъ драмамъ Шекспира, въ особенности: "Макбету", "Гамлету", "Лиру", "Отелло", "Юлію Кесарю". Эта драма уступаетъ имъ въ разнообразіи

второстепенныхъ лицъ и въ естественности развитія. Въ ней есть сцены, разительныя и высокія, но которыхъ поэтъ однакоже не дозволилъ бы себѣ въ эпоху полной зрѣлости. Въ "Ричардѣ III" Шекспиръ иногда поперечитъ Шекспиру, и какъ бы уклоняется отъ принциповъ творчества, составляющихъ его неотъемлемую собственность. Со времени Бѣлинскаго у насъ принято говорить: "въ Шекспирѣ ни одно лицо не выдаетъ себя словами, не называетъ себя злодѣемъ, честолюбцемъ" и т. д. Но Ричардъ Глостеръ, впослѣдствіи король Ричардъ III, съ первыхъ же словъ перваго явленія, и довольно длиннымъ монологомъ, выдаетъ себя такъ, какъ дѣлаютъ это тираны псевдоклассической французской трагедіи. У Шекспира все творится естественно, просто и послѣдовательно, какъ въ самой жизни; но перечитайте изъ "Ричарда III" сцену съ леди Анной у гроба короля Генриха, и вы согласитесь съ Нэйтомъ, что здѣсь Шекспиръ подходитъ къ самому краю неестественности (on the verge of impossibility). Далѣе, уже близь самаго конца, дѣйствіе прерывается длиннымъ объясненіемъ короля Ричарда съ королевой Елизаветой, матерью имъ убитыхъ малютокъ. Объясненіе это вовсе не нужно по ходу пьесы, и хотя прибавляетъ нѣсколько художественныхъ чертъ къ изображенію двухъ дѣйствующихъ лицъ, но взамѣнъ того надолго пріостанавливаетъ ходъ событій, тучами надвинувшихся со всѣхъ сторонъ, не терпящихъ ни малѣйшаго промедленія. Выше, на предыдущихъ страницахъ, мы указали другія неправильности дѣйствія -- сонъ Кларенса, рѣчь Букингама передъ казнью и т. д.; теперь же, ко всему этому перечню можно присовокупить лишь тотъ общій выводъ, что погрѣшности въ драматической постройкѣ "Ричарда III", хотя и выкупаются высокими лирическими красотами,-- но все же показываютъ въ драматургѣ нѣкоторую юношескую незрѣлость, отъ которой онъ избавился въ послѣдующихъ своихъ произведеніяхъ.

Не то встрѣчаемъ мы въ созданіи дѣйствующихъ лицъ драмы. Тутъ передъ нами геній во всемъ оружіи; тутъ проявляется намъ сердцевѣдецъ въ полной зрѣлости. Толпой живыхъ людей выступаютъ передъ нами эти лица, и чѣмъ долѣе мы въ нихъ всматриваемся, тѣмъ болѣе распознаемъ ихъ полноту и художественность. Большая часть изъ нихъ высказываются съ перваго раза даже критику невнимательному и разсѣянному: другія требуютъ поясненій, и въ особенности раскрытія той точки зрѣнія, безъ которой полное разумѣніе останется невозможнымъ. Потому-то мы попросмъ читателя проглядѣть съ особеннымъ вниманіемъ эту часть нашего этюда: она кажется намъ почти необходимою. Мы писали ее съ большимъ тщаніемъ, ибо на себѣ

испытали, какъ трудно дается настоящее пониманіе нѣкоторыхъ второстепенныхъ лицъ въ драмѣ "Ричардъ III".

-----

Подобно поэмѣ Мильтона, драма "Ричардъ III" наполнена однимъ дѣйствующимъ лицомъ. Какъ у Мильтона всѣ остальныя лица мелки предъ истиннымъ героемъ поэмы, такъ у Шекспира все меркнетъ и блѣднѣетъ передъ главнымъ лицомъ драмы. У поэта "Потеряннаго Рая" впереди всѣхъ стоитъ сатана; у творца "Ричарда" -- человѣкъ наиболѣе приближающійся къ существу, которое мы привыкли звать сатаною. Повелитель злыхъ духовъ очерченъ Мильтономъ съ неподражаемой силой и величіемъ: онъ громаденъ въ своей гордости и отчаянномъ могуществѣ, онъ истинно падшій ангелъ, когда-то бывшій первымъ между ангелами. Шекспировъ "человѣкъ зла" такъ же несходенъ съ Мильтоновымъ сатаною, какъ несходны съ падшимъ ангеломъ рогатыя чудовища въ искушеніяхъ св. Антонія, фламандской школы. Ричардъ III ближе къ простымъ, народнымъ изображеніямъ дьявола, изображеніямъ, которыя впослѣдствіи частію олицетворились въ Мефистофелѣ. Подумавъ о характерѣ Ричарда III-го, можно уразумѣть, какимъ образомъ средневѣковой и, по нашему, довольно пошлый образъ безобразнаго, циническаго, пронырливаго бѣса могъ быть истинно страшенъ, а не презрителенъ. Ричардъ страшенъ потому, что силенъ, а силенъ онъ потому, что духъ его могучъ, даже великъ, хотя великъ только на злыя дѣла. Онъ не обладаетъ прелестію Мильтонова демона, но имѣетъ передъ нимъ перевѣсъ своего рода. Онъ не былъ ангеломъ и не былъ брошенъ, помимо своей воли, въ источникъ силы, враждебной законамъ неба. Онъ самъ создалъ свое могущество, онъ изъ ничего сдѣлался мучителемъ людей, изъ "слабаго и хромого урода" -- непобѣдимымъ королемъ Британіи. По грудамъ жертвъ онъ взобрался на престолъ, и сѣлъ на самомъ сердцѣ своей родины, какъ ночное страшилище, облитое кровью. Онъ -- король, и король -- извергъ, король -- мучитель. Онъ не прикрытъ фатализмомъ или несокрушимымъ началомъ зла. Убивая другихъ и проливая кровь потоками,-- онъ не выше борьбы и мщенія. Его можно проклинать, умирая; съ нимъ можно биться на смерть, когда на то достаетъ силы. Его собственная жизнь, его сатанинское величіе, его военные и политическіе успѣхи постоянно стоятъ на одной картѣ. Онъ ведетъ азартную, смертную игру со всѣмъ добрымъ на землѣ, и перипетіи этой

игры, своимъ исполинскимъ интересомъ, наполняютъ свою драму. Ричардъ III ненавистенъ читателю, и между тѣмъ поглощаетъ собою всю нашу душу. Мы не знаемъ, какъ дождаться его паденія, а между тѣмъ наше сердце замираетъ отъ восторга, когда онъ, въ порывѣ воинственнаго бѣшенства, летитъ передъ своимъ войскомъ на полки Ричмонда. Мы проклинаемъ его, какъ самаго лютаго непріятеля, но духъ нашъ ужасается и мутится, когда онъ немногими словами переманиваетъ на свою сторону всякого, къ кому только ни обратитъ свои бѣсовскія, медовыя рѣчи. Ужасомъ и отвращеніемъ Ричардъ переполняетъ наши души, но въ наши души, наперекоръ намъ самимъ, рядомъ съ ужасомъ и отвращеніемъ, прокрадывается чувство удивленія къ этой энергіи зла, къ этому могучему, несокрушимому, циническому безстрашію передъ цѣлымъ свѣтомъ!

Гервинусъ говоритъ, что король Ричардъ не имѣетъ ни качествъ, ни слабостей обыкновеннаго смертнаго, и что въ немъ есть только одна человѣческая особенность, сближающая его съ породою людей и мирящая съ нимъ читателя, а именно суевѣріе {Высказывающееся въ сценахъ съ королевой Маргаритой, въ примѣтахъ передъ боемъ и въ небольшомъ числѣ другихъ частностей.}. Мы не можемъ согласиться съ этимъ мнѣніемъ слишкомъ знаменитаго германскаго критика. Суевѣріе Шекспирова Ричарда слишкомъ невелико и совершенно сообразно съ понятіями его времени; сверхъ того намъ кажется, что проявленіями суевѣрія трудно плѣнить читателей и изъ тирана, губителя людей, сдѣлать особу, къ нимъ близкую. Не черезъ мелкія черты суевѣрія король Ричардъ завладѣваетъ нашими помыслами. Онъ овладѣваетъ ими, какъ величайшее олицетвореніе политической энергіи, какъ типъ мучителя людей, изъ ничего умѣвшаго вознестись надъ цѣлымъ поколѣніемъ, и кровавыми буквами вписать свое имя въ лѣтописи родины. Взглянувши на Ричарда съ этой точки зрѣнія, мы уже не въ силахъ оторваться отъ его личности какъ, напримѣръ, не въ силахъ оторваться отъ вида сильной азартной игры, покуда она не кончится, отъ разсказа о какомъ нибудь великомъ преступникѣ, покуда общественная правда не удовлетворена его казнью. Съ напряженіемъ слѣдя за всѣми словами и дѣлами Ричарда, отъ его перваго монолога до той минуты, когда онъ требуетъ коня, чтобъ въ шестой разъ кинуться на ненавистнаго Ричмонда, мы убѣждаемся въ безконечной, всесторонней энергіи этого человѣка, въ его способности бороться съ судьбою и властвовать людьми по своему произволу. Черезъ громадную энергію духа, всюду пробивающуся наружу и всюду вступающую въ бой съ враждебными обстоятельствами, и проявляется безконечное

разнообразіе характера, созданнаго Шекспиромъ. Сообразно различнымъ положеніямъ и ходу своего возвышенія, Ричардъ является намъ въ тысячѣ противоположныхъ видовъ, начиная отъ хитраго плута, прикидывающагося добрякомъ и простодушнымъ другомъ правды, до грознаго полководца,, созданнаго на то, чтобъ повелѣвать милліонами себѣ подобныхъ.

Въ самомъ дѣлѣ, взглянемъ на герцога Ричарда Глостера въ началѣ драмы, въ ту пору, когда онъ еще только что пробивается къ престолу. Какими невѣроятными трудностями загороженъ его путь, подъ какимъ гнетомъ ничтожества ворочается его бѣдная, безобразная личность {На сценѣ существуютъ два преданія о томъ, въ какомъ видѣ долженъ являться актеръ, представляющій Ричарда III. По первому, онъ долженъ являться горбатымъ, безобразно хромымъ и физически уродливымъ. Такъ принято на всѣхъ почти театрахъ,-- и безспорно, безобразный Глостеръ однимъ своимъ видомъ сильно дѣйствуетъ на публику. Но на нѣкоторыхъ театрахъ Германіи, Ричардъ представляется не горбатымъ и не противнымъ на видъ, но слегка хромымъ, съ неровными плечами, съ лицомъ чрезвычайно блѣднымъ -- и только. Это олицетвореніе главнаго дѣйствующаго лица намъ кажется болѣе поэтическимъ. Правда, что въ драмѣ Шекспира и самъ Ричардъ, и многія другія лица безпрестанно говорятъ о безобразіи; но не слѣдуетъ забывать, что во времена рыцарства и безпрестанныхъ военныхъ упражненій, хилыми уродами считались люди, которые въ ваше время, можетъ быть, показались бы красивыми. Можетъ быть мы очень ошибаемся, но намъ всегда казалось, что актеръ, пытающійся дать королю Ричарду наружность Квазимодо, посягаетъ на величіе одного изъ величайшихъ Шекспировскихъ созданій.}. Безъ голоса въ королевской семьѣ, нелюбимый народомъ, снискавшій себѣ незавидную славу злого и хилаго выкидыша,-- Глостеръ не имѣетъ ни надеждъ на возвышеніе, ни друзей, ни партіи, на которую могъ бы опереться. Онъ хорошій воинъ; военное поприще одно могло бы дать какой нибудь исходъ пожирающему его честолюбію; но война давно кончилась, заслуги Глостера забыты и новой войны не предвидится. Презирая людей и считая всѣ преступленія дозволенными, Глостеръ посѣваетъ раздоръ въ своей семьѣ, склоняетъ короля на дѣла жестокости и мало по малу губитъ всѣхъ лицъ, стоящихъ между нимъ и короной. Планъ его очень простъ, и злодѣйскій путь не извилистъ; но взгляните, какими демонскими средствами онъ заметаетъ свои слѣды и съ какой дивной изобрѣтательностью онъ скрываетъ свои хищные помыслы! Прежде всего онъ силится прослыть правдивымъ чудакомъ, добрякомъ и

такимъ человѣкомъ, который не трогаетъ никого и желаетъ только, чтобъ другіе его не трогали. Разъ ставши на эту точку, Ричардъ Глостеръ, во-первыхъ, пріобрѣтаетъ возможность всюду сѣять раздоръ, во-вторыхъ, хотя изрѣдка давать волю своему сердцу, которое безъ того разорвалось бы отъ сосредоточеннаго бѣшенства. Герцогъ не изъ тѣхъ злодѣевъ, которые творятъ темныя дѣла съ сладкой улыбкою и безстрастіемъ,-- душа его полна ненависти къ людямъ, а потому не можетъ оставаться спокойною въ ожиданіи гибели противниковъ. Глостеръ не въ силахъ холодно выжидать плода своихъ замысловъ,-- ему, какъ воздухъ, необходима возможность оскорблять, позорить и ожесточать всякаго, кто стоитъ на его дорогѣ. Вотъ почему роль правдиваго чудака ему такъ по сердцу. Прикрываясь ею, онъ отравляетъ послѣднія минуты короля Эдварда, злыми рѣчами доводитъ жену его до отчаянія, ссоритъ между собой лицъ ближайшихъ къ престолу, и наслаждается муками людей, уже помѣченныхъ на гибель, но которыхъ еще нельзя погубить безнаказанно. Мало по малу, успѣхи всѣхъ его происковъ начинаютъ наполнять сердце Глостера лютою гордостью; онъ сознаетъ свое превосходство надъ людьми, онъ видитъ свою силу, все болѣе выбивающуюся изъ ничтожества, онъ любуется своими подвигами, и съ наслажденіемъ кидается всюду, гдѣ видится поле для побѣды надъ себѣ подобными. Неподражаемая, хотя нѣсколько эксцентрическая сцена съ леди Анной, у гроба Генриха VI, показываетъ намъ Глостера во всемъ величіи наслажденія зломъ, во всемъ безпредѣльномъ его могуществѣ, какъ обманщика. Крикъ неподдѣльнаго восторга, вырывающійся изъ его души въ ту минуту, когда вдова убитаго имъ принца, позабывъ свои проклятія и жажду мщенія, отвѣчаетъ лаской на его страстныя рѣчи, этотъ крикъ выдаетъ намъ всего Глостера и одинъ ставитъ художественный типъ, созданный поэтомъ, на высоту истинно недосягаемую.

Въ слѣдующихъ сценахъ драмы путь честолюбца расчищается болѣе и болѣе. Король Эдвардъ умеръ, герцогъ Кларенсъ убитъ въ темницѣ, Ричардъ Глостеръ назначенъ протекторомъ королевства; между имъ и престоломъ лишь нѣсколько младенцевъ, да партія придворныхъ, преданныхъ семьѣ Эдварда. Дѣйствіе становится шире,-- шире идетъ и дѣятельность герцога. Онъ уже оставилъ роль правдиваго добряка, кинулъ свои жолчныя рѣчи, онъ чувствуетъ, что теперь начинается настоящая игра за корону и болѣе прежняго обуздываетъ свои наклонности. Онъ уже не задираетъ, не мучитъ словами своихъ недруговъ,-- онъ мягокъ и ласковъ, онъ имѣетъ для всякаго любезное слово, не грозитъ никому, старается поласкать всякого. Только изрѣдка

волканъ злобы, подавленной и клокочущей въ его сердцѣ, высказывается въ краткомъ монологѣ, въ бесѣдѣ съ самымъ довѣреннымъ изъ клевретовъ; затѣмъ все умолкаетъ, и передъ нами снова является лицемѣръ, превозмогающій свое бурное сердце. Съ каждымъ часомъ ростетъ могущество Ричарда. Ему не трудно переманить на свою сторону сильнаго Букингама; овладѣть особами молодыхъ принцовъ, изъ которыхъ старшій еще не коронованъ на царство, избавиться отъ родныхъ королевы Елизаветы; но остается еще небольшое число людей, несклонныхъ къ измѣнѣ. Лордъ Гестингсъ стоитъ во главѣ этихъ людей, съ нимъ прежде всего надо свести счеты. За нѣсколько дней назадъ, Глостеръ рѣшился бы избавиться отъ Гестингса съ помощью разныхъ мѣръ сатанинской хитрости, но теперь обстоятельства измѣнились и хитрость болѣе не нужна. Страшнымъ величіемъ дышетъ сцена погибели Гестингса. Лорды собрались въ Товеръ толковать о днѣ коронаціи, довѣрчивый Гестингсъ сидитъ между ними въ самомъ счастливомъ расположеніи духа. Протекторъ является въ совѣтъ, добродушно сознается, что проспалъ долѣе обыкновеннаго, шутитъ съ лордами, и вспомнивши, что въ саду у гольборнскаго епископа видѣлъ отличную клубнику, проситъ, чтобъ велѣли ее нарвать и привести въ собраніе. Всѣ спокойны, всѣ радуются, всѣ очарованы дружеской болтовней протектора, когда громовый ударъ вдругъ разражается надъ собраніемъ. Придравшись къ пустому слову, вслѣдствіе самого невѣроятнаго обвиненія, Ричардъ Глостеръ закрываетъ совѣтъ и приказываетъ казнить Гестингса немедленно. За казнью идетъ рядъ сценъ, оканчивающихся избраніемъ Глостера на царство. Вслѣдъ за тѣмъ рѣшается погибель дѣтей Эдварда; и мы видимъ хромого и хилаго урода на королевскомъ престолѣ, въ кругу вѣрноподанныхъ перовъ на вершинѣ почестей и величія.

Періодъ полнаго, безспорнаго владычества Ричарда, какъ короля и тирана, въ драмѣ чрезвычайно коротокъ. Уклоняясь отъ исторической истины, Шекспиръ дѣйствуетъ на основаніи самыхъ коренныхъ правилъ искусства. Въ двухъ или трехъ сценахъ онъ рисуетъ вамъ кровавыя дѣла своего героя -- убійство невинныхъ младенцевъ, погибель королевы Анны, и выказываетъ намъ всѣ изгибы души мучителя, не стѣсненнаго никакими препятствіями. Держаться долѣе на такомъ пунктѣ не позволяетъ искусство, несовмѣстное съ картиной злодѣйства безъ примѣси, какъ и съ изображеніемъ приторной добродѣтели. Потрясающая сцена материнскаго проклятія служитъ переходомъ къ новому фазису художественнаго созданія. Уже тучи скопились надъ головой изверга: оскорбленный Букингамъ поднялъ знамя бунта,