Масанов Н.Э. Кочевая цивилизация казахов

находящие ближайшую аналогию в западноевропейском прекарии, одном из элементов классической модели феодализма (Толстов, 1934. С. 188—189). С теми или иными оговорками концепцию феодальных отношений в кочевой среде поддержал и целый ряд других исследователей (Козь-мин, 1934; Асфендиаров, 1935; Чулошников, 1936; Вяткнн 1941 и др.).

В послевоенное время началась и продолжала углубляться поляризация между точкой зрения о господствующей роли отношений собственности на землю в системе феодальных отношений, последовательно отстаиваемой С. 3. Зимановым, А. Е. Ереновым, М. П. Вяткиным, С. В. Юшковым, Ф. К. Жеребятьевым и другими авторами, и концепцией доминантной роли отношений собственности на скот в структуре феодальных производственных отношений, защищаемой в работах С. Е. Толыбекова, С. Л. Фукса, В. Ф. Шахматова. Результатом широко развернувшейся дискуссии о сущности патриархально-феодальных отношений у кочевых народов стало Ташкентское совещание 1954 г. Попытки Л. П. Потапова найти компромисс и примирить обе точки зрения не дали результатов (Потапов, 1955 и др.). В последующее время дискуссия вышла на монографический уровень и каждая из указанных гипотез обросла множеством аргументов и развернутых обоснований (в наиболее законченной форме они представлены в следующих работах: Златкин, 1964; Толыбеков, 1971 и др.). В настоящее время концепция феодализма, в основном, в трактовке Б. Я. Владимирцова, поддерживается практически всеми исследователями кочевого общества в Казахстане (Семенюк, 1974; Пищулина, 1977; Султанов, 1982; Зиманов, 1982 и др.), Монголии (Златкин 1982; Он же 1983; Попов, 1986; Таскин, 1980; Он же, 1989 и др.), калмыков (Эрдниев, 1980; Карагодин, 1988 и др.) и других номадов. При этом концепция феодализма в глазах большинства исследователей представляла собой единственную в рамках традиционной пятичлен-ной схемы альтернативу гипотезе бесклассовости кочевых обществ и поэтому вполне закономерно пользуется широкой поддержкой исследователей различных номадных социумов (Федоров-Давыдов, 1973; Васильченко, 1974; Трубецкой, 1977; Еремеев, 1981; Кшибеков, 1984 и др.).

Правда, не все исследователи принимают отождествление общественных отношений в среде номадов обязательно с феодализмом. В частности, признавая социально-экономическую дифференциацию кочевников на базе отношений собственности на скот, В. П. Илюшечкин рассматривает их в качестве одного из элементов так называемого «рентного способа производства» (Илюшечкин, 1980. С. 297—300 и др.). В свою очередь, Ю. И. Семенов предлагал

Стр. 219:

считать саунные отношения проявлением кабальных отношений (Семенов, 1968а и др.). Наряду с этим высказывались суждения о принадлежности общественного строя номадов к азиатскому способу производства, особому номадному варианту социально-экономического развития и т. д. (см.: Седов, 1966. С. 48—55; Марков, 1967; Вайнштейн, Семенов, 1977; Семенов, 1985 и др.). Иначе говоря, соглашаясь с тем, что производственные отношения в среде

номадов носили классовый характер, исследователи начинают все больше расходиться в том, как обозначать специфическую форму общественного развития кочевых народов.

Раннеклассовая стадия общественного развития. Директивно-

санкционированный отказ от концепции доклассового уровня развития номадов

ипопытки большинства исследователей в рамках «законодательно» конституированной пятичленной схемы доказать в их среде «классовость» и «феодальность» общественных отношений так или иначе всегда вызывали чувство неудовлетворенности у наиболее объективных ученыхкочевниковедов, которые понимали надуманность концепции «кочевого феодализма». Наиболее ярко, на наш взгляд, это проявилось в том, что рядом ученых упорно отстаивалась доминанта отношений собственности на скот, несмотря на жесткую и порой злую критику. Результатом этого стало, на наш взгляд, появление особой концепции раннеклассовых отношений, явившейся своего рода компромиссом между реально имеющими место среди номадов процессами социально-экономической дифференциации и патерналистскореципрокационными тенденциями в развитии кочевого общества в сочетании с отсутствием государственности и классовой борьбы. Одними из первых, насколько нам известно, данную точку зрения высказали Л. А. Седов (Седов, 1966), Г. Е. Марков (Марков, 1967) и позднее, наиболее последовательно и «концептуально», А. М. Хазанов (Хазанов, 1973; Он же, 1975

идр.).

Сторонники этой концепции полагают, что самостоятельно кочевники достигают только раннеклассовой стадии общественного развития (Хазанов, 1975. С. 35, 254, 267 и др.), которая характеризуется отсутствием отношений собственности на землю, монопольной собственности на скот, государственности, завершенности процессов классообразования, классовой борьбы (Марков, 1976. С 289, 293, 297—301, 304—305, 308), наличием общины, родопле-менной аристократии (Хазанов, 1975. С. 130, 162, 172, 237, 254 и др.). Дальнейшее развитие номадов определяется их взаимоотношениями с оседло-земледельческими обществами (Хазанов, 1973; Он же, 1975. С. 35 и др.), в частности возникновение государственности связывается с внешнеполитической экспансией, системой эксплуатации земледельческого населения и установлением даннических отношений (Першиц, 1973; Он же, 1976; Хазанов, 1973; Он же, 1975; Марков, 1976; Он же, 1979; Павленко, 1989 и др.).

Точка зрения о том, что раннеклассовая ступень развития является пределом в эволюционном движении кочевого общества становится в современной историографии доминирующей и полу-

Стр. 220:

чает все более широкое распространение. С этой концепцией советских ученых очень тесно смыкаются взгляды значительной части зарубежных авторов, приверженных диффузионистскому подходу к объяснению природы общественных явлений (Bourgeot, 1978. Р. 16), которые полагают, что кочевники либо заимствовали политические и социальные институты у своих

соседей, либо развивали их лишь при взаимодействии с земледельческими цивилизациями. Однако,, как заметил У. Айронс, механизм такого рода заимствований остается все еще неясным (Production pastorale et societe, 1978. P. 24). В рамках раннеклассовой концепции общественного развития номадов Г. Е. Марковым был высказан ряд интересных мыслен о специфике социальноэкономической эволюции кочевничества, в которых фактически содержится попытка вычленить новый способ производства (Марков, 1967 и др.). «Как только,— пишет он,— в обществе кочевников начиналось интенсивное классообразование, выражавшееся в лишении непосредственных производителей средств производства,— кочевничество как самостоятельный вид хозяйства начинало разлагаться» (Марков, 1976. С. 305), а скотоводы превращались в оседлое население (там же. С. 309).

Таким образом, мы вправе зафиксировать в современной историографии номадизма наличие по меньшей мере трех основных концепций общественного развития номадов: доклассовой, раннеклассовой и классовой (по преимуществу феодальной) в самых различных вариантах. При этом фактически гипотезы «доклассового» и «раннеклассового» уровня развития тесно смыкаются и представляют собой различные модификации одного и того же подхода. Как видно из приведенного краткого историографического анализа, водораздел проходит по линии классовой дифференциации общества и государственности при выделении и характеристике различных уровней общественного развития кочевников. При этом интересно то, что зарубежные исследователи, зачастую совершенно справедливо критикуя марксистский подход к изучению истории кочевых народов, сами широко пользуются методами и критериями формационного анализа, принятыми в советской историографии (см., например

Bourgeot, 1978. Р. 17—22, etc).

Важно отметить, что большинством исследователей из одних и тех же данных, как это мы могли убедиться, делаются совершенно противоположные выводы. На наш взгляд, это обусловлено догматическим пониманием таких фундаментальных научно-познавательных категорий, как «общественноэкономическая формация»,, воспринимаемой большинством ученых как система общественных и прежде всего классовых отношений, а не как единство производительных сил и производственных отношений (Теория общественноэкономической формации, 1982 и др.); «собственность», интерпретация которой носит' чисто юридический, вещный характер и сводится к категориям «владения», «пользования» и «распоряжения» вещами, землей и т.п.; «государство», сущность которого опре-

Стр. 221:

деляется способностью организации классового угнетения одних социальных групп другими; «община», которая будто бы имела место лишь в первобытном обществе; «классы», которые должны были быть юридически оформлены и сословно детерминированы; «феодализм», смысл которого сводился к наличию юридической формы земельной собственности и государственноиерархической системы эксплуатации; «род» и генеалогическая структура общества, выступающие якобы наиболее ярко выраженными индикаторами

неразвитости общественных отношений в кочевой среде и т. д. Таких весьма ограниченных по существу положений, совершенно не отражающих реальность исторического процесса, можно привести огромное множество.

Прежде всего и главным образом такая узость и поверхностность мышления определяются декретированным характером практически всех научных дефиниций в условиях тоталитарной модели управления, господства и засилья командно-административной системы, когда любое научное понятие должно было быть конституировано на вершине иерархического строения науки, облуживавшей пирамиду «Великого Государства». Отсюда и гипертрофированное восприятие самого государства; условиях «нарастания классовой борьбы»— классового фактора в истории общества; при наличии статусной системы распределения, привилегий и льгот — сословного аспекта социальной стратификации общества; в условиях колхозно-совхозной и государственнобюрократической собственности на землю — поземельного фактора и т. д.

Иначе говоря, большинство наших заблуждений порождено прежде всего «кривым зеркалом» нашего социального опыта на протяжении последних 70 лет. Следствием этого является искаженное и неадекватное реальной действительности понимание едва ли не всех социальных институтов и законов общественного развития. Нам трудно и по сей день представить, что государство может, как это давно имеет место во всех развитых странах мира, в частности, в США, Англии, Канаде, Швеции, Голландии, Финляндии и др., защищать главным образом интересы мелких производителей, ориентировать общественное производство на функционирование мелкого и среднего предпринимательства, прерывать процессы накопления и концентрации средств производства посредством системы прогрессивного налогообложения, способствовать демонополизации системы материального производства и принимать антитрестовские законодательства и т. д. При этом, проводя политику «свободного рынка» и «свободного предпринимательства», государство стремится совершенно не вмешиваться в систему общественного производства и в целях обеспечения сбалансированного сосуществования всех групп общества проводит политику преимущественного учета экономических интересов малоимущих и неимущих слоев общества, национальных и расовых меньшинств. Вполне естественно, что в этом случае, и во всех других, государство отнюдь не является и, возможно, никогда и не было, в первую очередь орудием классового угнетения, как это безосновательно пыталась доказать

Стр. 222:

«советская» официальная общественная наука, а является и всегда являлось, главным образом, средством координации системы общественного разделения труда, координации и согласования деятельности и политики отдельных групп, слоев и корпораций, регламентации общественного порядка и безопасности в интересах всего общества, снятия социальной напряженности и достижения консенсуса, регулирования всего спектра социальных и в том числе классовых отношений, гарантом общественной справедливости, исполнения внутри- и внешнеполитических функций и т. п.

Особенно поразительным примером заблуждений является, на наш взгляд, отношение к общине, которую все время пытались выдавать за атрибут первобытного бесклассового общества, несмотря на ее широкое распространение и бытование во многих европейских и афро-азиатских обществах вплоть до наших дней. Так, например, в России община была подорвана внедрением машинной техники в конце XIX в., Столыпинскими аграрными реформами 1906— 1910 гг. и далеко не полностью уничтожена лишь насильственной коллективизацией крестьянства. И если следовать в этой связи за ходом рассуждений представителей официозной науки, то в России эта важная компонента первобытного общества окончательно перестала существовать лишь в XX в. Примеров такого рода несоответствий элементарной логике всемирно-исторического процесса можно привести немало.

В действительности же, на наш взгляд, речь должна вестись о том, что с момента полной победы производящего хозяйства и вплоть до появления промышленного производства имеет место аграрный этап в развитии системы общественного разделения труда, который может быть обозначен в качестве универсальной аграрной цивилизации. Всеобщность аграрных форм общественного производства определяла сращенность непосредственного производителя со средствами производства, общинную организацию системы материального производства, низкую плотность населения, неразвитость государственно-правовых норм регламентации общественной жизни, преобладание преимущественно экономических форм зависимости и эксплуатации, натурально-потребительскую направленность производственного процесса, максимальную приспособленность техники, технологии и трудовых приемов к утилизации природных рессурсов данной экологической ниши, отсутствие развитой инфраструктуры органов власти и внеэкономического господства и т. д. Идея единой «аграрной стадии» развития либо «феодальной формации» не нова (см. в этой связи: Седов, 1966. С. 48—50; Ко-бищанов, 1966; Кууси, 1988 и др.), но именно она, на наш взгляд, в наибольшей степени учитывает целостность и единство социальноэкономических и технико-технологических процессов в эвлюционном движении общества. Научный поиск в данном направлении, как нам представляется, является наиболее перспективным и плодотворным в познании законов развития общества.

Внутри предлагаемой таким образом аграрной цивилизации, на наш взгляд, могут быть выделены десятки различных спосо-

Стр. 223:

бов производства, порожденных особенностями социокультурной адаптации в различных экологических нишах, спецификой пространственной организации трудового процесса и системы общественного разделения труда (см. в этой связи: Эванс-Причард, 1985. С. 52—124 и др.), несинхронным уровнем развития материальной культуры, техники и технологии, а следовательно, производственных отношений, различиями в способах утилизации наличных ресурсов среды обитания, неадекватной способностью к восприимчивости и

усвоению инноваций (о явлении «осмоса» см.: Арутюнов, 1982 и др.) и т. д. Поиск в этом направлении, на наш взгляд, позволит значительно углубить понятия ХК.Т и антропогеоценоза, наполнить их новым содержанием и увязать

стеорией цивилизационного развития.

Логически обоснованным представляется нам выделение внутри аграрной цивилизации «номадного способа производства», «общинно-иерархического способа производства» при господстве Х1\Т поливного земледелия с помощью ирригационных сооружений и т. д.

Характерными чертами «номадного способа производства», выделение которого в особую научную категорию хотя и с иным содержанием было впервые предложено Г. М. Марковым (Марков, 1967), представляются: натурально-автаркический характер общественного производства, невыделенность ремесла и торговли, которые служат лишь интересам сферы потребления; система общественного разделения труда функционирует, главным образом, на уровне кооперации, взаимопомощи и совместного труда. Вследствие этого имеет место полное господство общинной формы социальной организации. При этом производственный цикл на базе принципа дополнительности полностью обеспечивается в небольших по числу скота хозяйственных организмах. Существует неразрывное единство и целостность всех элементов системы материального производства как на уровне средств производства (скот, земля, вода, орудия труда и т. д.), так и на уровне непосредственных производителей (сращенность и неотчуждаемость индивида

собщиной, средой обитания, образом жизни, трудовым циклом, средствами производства, материальной и духовной культурой).

Утилизация природных ресурсов осуществлялась биологическими, т. е. скотом, средствами производства, что обусловливало постоянную величину трудовых затрат и ее соответствие экологическому потенциалу среды обитания. В результате этого спонтанность и всеобщность процессов социально-классовой дифференциации общества приводили к отторжению обнищавшей и пауперизирован-ной прослойки за пределы кочевого мира, господствующей роли экономических форм собственности, зависимости и эксплуатации при минимальном значении внеэкономических форм отчуждения и т. д. Пребладание центробежных тенденций в развитии общества опре-делало слабость и неразвитость социально-правовых институтов и государственновластной инфраструктуры. Основное противоречие номадного способа производства заключалось в противоречии между коллективной организацией общественного производства и сов-

Стр. 224:

местным трудом в общине, с одной стороны, и частным присвоением продуктов этого труда. Результатом этого являлись монополизация процесса производства классом богатых скотовладельцев, неспособность малоимущих индивидов организовать рентабельное производство, обязательность их хозяйственной интеграции с богатыми субъектами собственности, составлявшими абсолютное меньшинство кочевого населения, но без которого

функционирование «номадного» способа производства было совершенно немыслимым.

В наиболее обобщенной форме номадизм — это специфический способ производства в рамках аграрной цивилизации, порожденный особенностями утилизации природных ресурсов среды обитания биологическими по своей сущности средствами производства, т. е. скотом, и характеризующийся целостностью и взаимообусловленностью всего спектра общественных отношений прежде всего по поводу главного средства производства — скота.

При таком понимании уровня стадиального развития кочевничества, как нам представляется, совершенно отпадает необходимость в подгонке реалий номадного способа производства к идеальной модели «феодализма» либо иного «классического» способа производства, что неоднократно и справедливо критиковалось в советской и зарубежной историографии (см.: Седов, 1966. С. 49; Марков, 1976. С. 288 и др.). В этом случае появляется возможность творческого и объективного исследования всей целостности социальных явлений и институтов, имманентно присущих номадному способу производства. Только так можно избежать схематического противопоставления различных обществ с разным уровнем жизни и способом производства.

9.2. КОЧЕВОЕ ОБЩЕСТВО КАЗАХОВ В СОСТАВЕ РОССИЙСКОГО ГОСУДАРСТВА

ВXVIII—XIX вв. большая часть кочевых народов вошла в состав крупных централизованных государств, в частности, казахи, киргизы, туркмены — в состав Российского государства, монголы, ойраты — Китая и т. д. В результате этого кочевники-скотоводы оказались включенными в орбиту политического и экономического влияния оседло-земледельческих государств, попали в колониальную зависимость. Вследствие этого вполне закономерно возникает вопрос — насколько глубоким было «облучение» кочевого мира иными социокультурными ценностями и в какой степени оно способствовало трансформации системы материального производства, стратегии природопользования и социально-экономических отношений традиционного номадного социума?

Висториографии по данному вопросу (см. подробнее: Галузо, 1971; Ерофеева, 1979; Дулатова, 1984 и др.) существуют далеко не адекватные представления о степени изменения социальн-ой природы кочевых обществ в составе централизованных государств, которые в сущности могут быть объединены общностью «миссионерского» мышления о добре и благе, прогрессе и цивилизации, в основном, связанных с идеей седентаризации кочевников. Ж.-П. Гар-

Стр. 225:

руа заметил в этой связи, что «какой бы ни была его концепция прав опекающей нации на земли колоний, европеец всегда стремился закрепить это мигрирующее население...», сократить кочевое скотоводство и содействовать значительному оседанию номадов (Гарруа, 1954. С. 277—278).

В этой связи вполне закономерно, что именно с оседлостью большинство исследователей связывает прогресс в социально-экономическом развитии

кочевников в составе централизованных государств. Так, например, С. Е. Толыбеков полагает, что уже с конца XVIII в. в связи с присоединением Казахстана к России началось оседание кочевников, которое к началу XX в. захватило едва ли не все казахское население (Толыбеков, 1971. С. 375—494).

Правда, остается совершенно непонятным, на чем и на каких фактах основывается этот вывод. В свою очередь, Г. Е. Марков считает, что социальноэкономическое развитие Казахстана в составе России вело к разложению кочевого скотоводческого хозяйства, переходу к занятию земледелием, оседанию номадов и развитию капиталистических отношений (Марков, 1976. С. 156—205). В той или иной мере многие исследователи провозглашают прогрессивность оседания кочевников, что создавало, по их мнению, благоприятные возможности для развития капиталистических или социалистических отношений в зависимости от научных интересов того или иного автора (Сулейменов, 1963; Дах-шлейгер, 1966; Турсунбаев, 1967; Он же, 1973; Абрамзон, 1971; Он же, 1973; Грайворонский, 1979 и др.).

Не все исследователи, однако, приняли такой подход к истории номадов в составе централизованных государств, понимая, что невозможно говорить всерьез о массовом оседании кочевников в условиях почти безводной пустыни (см. в этой связи Пуляркин, 1976. С. 62 и др.). «Подобное отношение,— справедливо отмечает Г. Ф. Радченко,— приводило к тому, что игнорировались интересы кочевников, делались попытки обосновать необходимость перевода их на оседлость и осуществить седентаризацию» (Радченко, 1982. С. 87). Теперь мы знаем, чем обернулось насильственное оседание в Казахстане в 1931/32 гг.—50% погибших от голода и 15% безвозвратно откочевавших (Абылхожин, Козыбаев, Татимов, 1989 и др.). Кстати сказать, сама кампания по «добровольному оседанию» напрочь опровергает вышеприведенный постулат о якобы еще дореволюционном массовом оседании кочевников-казахов. В этой связи следует заметить, что ни о каком спонтанном оседании номадов в Казахстане не приходится всерьез говорить вплоть до 30-х гг. нашего столетия. Если оно и имело место, то только на периферии кочевого мира в маргинальных зонах.

Наряду с этим некоторые авторы пытаются постулировать тезис о том, что в условиях колониальной политики в составе централизованных государств осуществлялся переход кочевников от первобытных доклассовых к патриархально-феодальным отношениям (Зарипов, 1989. С. 118 и др.), либо от патриархально-феодальных к капиталистическим (Галузо, 1965; Сундетов, 1970 и др.).

Стр. 226:

Однако механизм и процесс трансформации системы социально-экономических отношений в кочевой среде в составе централизованных государств не были, на наш взгляд, раскрыты и проанализированы в научно аргументированной форме. Рассмотрим в этой связи объективный ход социально-экономических процессов на примере кочевого общества казахов в составе Российского государства в XIX— начале XX вв.

В процессе присоединения Казахстана к России наряду с патронимической, территориально-общинной и социально-потестарной структурами важное и самостоятельное значение в социальной организации приобрела государственно-административная система управления краем. В начале XIX в. на территории Казахстана сформировались три различные системы управления: в восточной половине— так называемое «Сибирское ведомство», в западной — «Оренбургское ведомство». В дополнение к этому в 1801 г. в результате перехода за Урал пяти тысяч кибиток в междуречье Волги и Урала возникла Букеевская орда (с 1812 г.— Букеевское ханство).

С целью установления государственной и политической системы господства Российского самодержавия в Казахстане в 1822 г. была отменена ханская власть в Среднем жузе, в 1824 г.— в Младшем жузе, в 1845 г.— в Букеевской, или — с этого времени — Внутренней, орде и принят ряд законодательных актов. В частности, для управления казахским населением Сибирского ведомства были приняты «Устав о сибирских киргизах» (1822 г.), «Положение об отдельном управлении Сибирскими киргизами» (1838 г.), «Положение об управлении Семипалатинской областью» (1854 г.) и др.; Оренбургского ведомства —« Положение об управлении Оренбургскими киргизами» (1844 г.) и

Старшего жуза, после его захвата в тот же период,—« Положение об управлении Алатавским округом» (1862 г.) и т. д.

ВОренбургском ведомстве, в состав которого вошли казахи Младшего и отчасти Среднего жузов, в 1824 г. были созданы три внешних зауральских округа, переименованных в 1828 г. в Восточную, Среднюю и Западную части.

Всвоем внутреннем устройстве эти «части» были подразделены на «дистанции», а те, в свою очередь, на «административные аулы». Во главе частей стояли «султаны-правители» со штатом сотрудников, дистанций — дистаноч-ные начальники, административных аулов — аульные начальники, назначавшиеся царской администрацией в крае. На содержание этого огромного по тем временам аппарата расходовалось ежегодно более 64 тыс рублей, (см.: ПСЗ. Собрание второе. Т. XIX. Отд. I. № 17998; ЦГА КазССР. Ф. 4. Оп. I. Д. 373. П. 63—64; Добросмыслов, 1902 и др.).

ВСибирском ведомстве, в состав которого вошли казахи Среднего жуза, были образованы: в 1822 г.— Омская область с Омским, Петропавловским, Семипалатинским и Усть-Каменогорским внут-

Стр. 227:

ренними округами, 1824 г.— Каркаралинский и Кокчетавский, 1831 г.— Аягузский, 1832 г.— Акмолинский, 1833 г.— Баян-Аульский и Уч-Булакский, 1834 г.— Аман-Карагайский, позднее переименованный в Кушмурунский, 1844 г.— Кокбектинский внешние округа (Крафт, 1898. Отд. II. С. 15; Приложение.

С. 153, 161, 163—164, 187—188 и др.)- В 1854 г. вся территория Сибирского ведомства была поделена на «Область сибирских киргизов» с Каркаралинс-ким, Кокчетавским, Акмолинским, Баян-Аульским и Кушмурунским округами и Семипалатинскую область с Кокбектинским, Аягузским (с 1860 г.—

Сергиопольским) и Семипалатинским округами (ПСЗ. Собрание второе. Т. XXIX. № 28255). В каждый округ входило в среднем 15—20 волостей, каждая из которых состояла из 10—12 административных аулов, в каждом из которых насчитывалось 50—70 кибиток (Материалы по истории политического строя...

С. 93. § 5,7). Во главе округов находились окружные приказы под руководством «старших султанов», волостей — волостные султаны, административных аулов

—аульные старшины (там же. С. 94, 98, 99). На содержание этого мощного

административного аппарата и казачьих отрядов (до 200—400 сабель в каждом округе) ежегодно расходовалось более 92 тыс. рублей серебром (ЦГА КазССР.

Ф. 4.

Оп. 1. Д. 373. Л. 70 обр.).

В 1847 г. была создана особая система управления казахами Старшего жуза (с 1856 г.— Алатавского округа), в 1855—1856 гг.— Присырдарьинского региона, объединявшего отчасти казахов всех трех жузов. Букеевское ханство в 1845 г. было переименовано во Внутреннюю орду, в которой реформами 1854—1860 гг. взамен 16 «административных родов» были созданы Первый и Второй Прикаспийские округа, Камыш-Самарская, Нарынская, Калмыцкая, Таловская и Торгунская верхние части (ЦГА КазССР. Ф. 4. Оп. I. Д. 3689. Л. 11 — 11 обр.;

Ф. 78. Оп. 2. Д. 72. Л. 4; Ф. 78. Оп. 2. Д. 79. Л. 20 обр. и др.).

Реформами 1867—1868, 1886 и 1891 гг. вся эта громоздкая система административного управления была унифицирована и приведена к единому знаменателю. Было образовано 6 областей; Семипалатинская — с Семипалатинским, Усть-Каменогорским, Зайсан-ским, Каркаралинским и Павлодарским уездами; Акмолинская — с Акмолинским, Петропавловским, Атбасарским, Кокчетавским и Омским уездами; Тургайская — с Кустанайским, Актюбинским, Иргизским и Тургайским уездами; Уральская — с Уральским, Гурьевским, Лбищенским, Темирским уездами; Семиреченская — с Лепсинским, Капальским, Джаркентским и Верненским уездами; СырДарьинская — с Аулие-Атинским, Чимкентским, Казалинским, и Перовским уездами. Мангышлакский уезд вошел в состав Закаспийской области, а Внутренняя орда — Астраханской губернии.

Система государственно-административного управления стала играть чрезвычайно важную роль в социальной организации кочевников, поскольку каждый аул, община, ассоциативная группа, патронимия были приписаны к определенному звену системы политического управления краем. В целом, можно констатировать, что

Стр. 228:

низшее звено государственно-административной системы —« административный аул»— базировался на ассоциативных группах, следующее звено

— волости — на потестарно-племенной организации и т. д. Иначе говоря, посредством Российского самодержавия были преодолены центробежные тенденции и обеспечена государственная централизация казахского номадного социума.

В результате создания государственно-административной системы управления стало возможным налогообложение кочевого населения Казахстана.