Lord_A_B_-_Skazitel_Issledovania_po_folkloru_i_mifologii_Vostoka_-_1994

что ему по силам натянуть лук Одиссея и только отец удерживает его от этого. Мы часто забываем, что, по словам Пенелопы, Одиссей просил ее не выходить снова замуж, пока у Телемаха не вырастет борода. Драматическое нагромождение свидетельств возмужания Телемаха всячески подчеркивает, что пришла пора нового замужества. Это последний срок для возвращения Одиссея. В мифе о смерти и воскресении наступает мрачное время ужасных бедствий; грядет возвращение умершего бога, который все еще носит саван отмеченного уродством потустороннего мира, но уже исполнен новойжизни.

Внутренняя логика повествования об Одиссее не позволяет закончить рассказ на стихе 296 песни XXIII. Я верю в интерполяторов не больше и даже меньше, чем в привидения, но, если бы Гомер остановился на этом стихе, кто-то обязательно продолжил бы повествование или оно осталось бынезаконченным.

Первая часть этого «продолжения» не содержит никаких неясностей, и Пейдж27, как мне кажется, был совершенно прав, говоря, что, если бы не александрийцы, это место не вызвало бы никаких сомнений. Такого рода резюме — явление вполне нормальное для устной поэзии, и примеров тому можно найти немало28.

Вторая сцена продолжения (песни XXIII от ст. 344 до конца, XXIV, ст. 205—411), узнавание вернувшегося героя одним из его родителей (в «Одиссее» — отцом), представляет собой весьма устойчивый элемент сюжета возвращения в целом. По той или иной причине, но дома героя ждет только один из родителей, а другой уже умер. В записанных

вЮгославии вариантах этого сюжета, содержание которых излагается

вПриложении III, жива всегда мать героя, даже упоминание отца

встречается только в одной версии (Пэрри 1939), в самом ее начале, и потом о нем ни разу не вспоминают. Мать обычно умирает после того, как происходит узнавание, и сын хоронит ее, как подобает. То, что в южнославянских песнях именно мать переживает отца, а не наоборот, неудивительно, поскольку мать в южнославянской поэзии играет гораздо большую роль, чем отец. Возвращение героя почему-то обязательно связано со смертью кого-то из его ближайшего окружения, смертью, которая наступает после узнавания. (В «Одиссее» это пес Аргос, который умирает, как только узнает своего хозяина; в южнославянских песнях умирает мать героя!) Узнавание героя одним из родителей является обязательным элементом этого сюжета и постоянно повторяющимся компонентом темы узнаваний.

В «Одиссее», таким образом, затруднения возникают не из-за самого узнавания, а из-за положенияэтого эпизода в поэме. Совершенно ясно, что помещение его после узнавания Одиссея Пенелопой не определяется никакими рациональными или эмоциональнымисоображениями. Эвмей сразу же рассказывает Одиссею, как живет Лаэрт. Они и так уже

находятся вне городских стен, и, кажется, нет ничего легче, чем немедленно пойти к отцу и успокоить его. В этом случае Эвмей узнал бы Одиссея несколько раньше, но совершенно непонятно, чему бы это могло повредить, поскольку Эвмей уже доказал свою преданность. Ясно, что устный поэт не руководствуется подобными соображениями. Такой подход явно ничего нам не даст.

Порядок узнавания в южнославянских песнях, анализируемых в нашей таблице, служит подтверждением тому, что узнавание героя родителями должно идти после того, как его узнает жена. Из десяти песен, в которых фигурирует кто-то из родителей, только один раз мать узнает героя раньше, чем жена, хотя имеется один неясный случай. В шести случаях из десяти мать узнает героя сразу же вслед за женой. Можно, видимо, предположить, таким образом, что сказитель «Одиссеи» основывался на общепринятой последовательности узнаваний в той ее части, которая касается узнавания героя женой и одним из родителей. Конечно, в этих южнославянских песнях мать находится там же, где жена, в одном с ней доме, но в классической христианской сербской песне «Плен Янковича Стояна»29 она находится не в доме, а на винограднике, и герой отправляется к ней после того, как был узнан женой и уладил отношения с женихом. В «Одиссее» же, коль скоро Одиссей уже пошел в город, узнавание его Лаэртом может произойти только после того, как все дела там будут закончены.

На все это могут возразить, что построение сцены вообще небезупречно, что она слишком растянута, но такое возражение не основано на логике устного эпоса. Долгий обманный рассказ может показаться нам жестоким, но он представляет собой элемент, столь органически присущий сцене узнавания — особенно в таком подробном изложении, — что исключение его противоречило бы логике. С этим, несомненно, согласится всякий, кто знаком со сценами узнавания. В югославском материале (см. Приложение III) обманная история, рассказанная матери, еще более жестока, так как матери говорят, что ее сын мертв и похоронен и что человек, которого она видит перед собой, был свидетелем его гибели и сам его похоронил. У нее не остается никакой надежды. Сын уходит и открывается другим людям, а лишь затем успокаивает мать. Обманный рассказ — какова бы ни была причина его включения в песни о возвращении — является такой неотъемлемой частью этого тематического комплекса, что сцена узнавания, в которой он содержится, не может из-за этого считаться испорченной. Обманный рассказ уместен и естественен в данном контексте.

И тем не менее что-то в этой сцене не в порядке с точки зрения устного эпоса. Элементом столь же важным для этого сюжета, как и обманный рассказ, является переодевание. В сущности, и сам обманный рассказ просто немыслим без него. Салих Углянин считал это настолько недопустимым, что даже остановился на середине песни

оказывается одной из первых, кого герой по возвращении встречает и вводит в заблуждение своим обманным рассказом. Только через некоторое время следует эпизод узнавания. Таким образом, традиция дает достаточно оснований для того, чтобы сначала шла тема узнавания сына матерью, по крайней мере встреча и обманный рассказ, но, возможно, и само узнавание.

Если у нас есть данные, указывающие на то, что тема оказалась не на своем месте (при условии, что так вообще можно сказать применительно к устному эпосу), то нам нужны также данные, которые позволят строить предположения относительно того, где же ее «настоящее место». Мне кажется, есть три позиции, в которых она вполне могла бы появиться: по крайней мере в двух из них сам Гомер указывает, что он собирался начать сцену с Лаэртом, но отказался от этого. Исследование трех этих отрывков многое может сказать нам о структуре «Одиссеи» как устного эпоса.

Первый отрывок — это конец песни XV, начиная со стиха 389. В песни XIV Одиссей был принят Эвмеем; он поведал ему свой обманный рассказ, испытал Эвмея и обнаружил, что тот остался верен ему. К концу песни XIV можно было бы ожидать либо узнавания Одиссея Эвмеем, либо встречи Одиссея с кем-то, кого он также станет испытывать обманным рассказом. Обе эти схемы встречаются в нашем югославском материале. Вместо этого, однако, нас отправляют в Спарту вслед за Афиной и Телемахом. Схема прерывается из-за возвращения к линии Телемаха, которое, быть может, облегчается за счет того, что в качестве одного из возможных продолжений мы ожидаем новой встречи и нового обманного рассказа. Пока Телемах движется к Итаке, мы, в стихе 301 песни XV, вновь переносимся

кОдиссею в хижину Эвмея. Одиссей переводит разговор на положение дел во дворце и спрашивает о своих родителях. Эвмей рассказывает ему о них. Здесь, в стихе 389, уже, по-моему, пора бы отправляться вместе

сЭвмеем в дом Лаэрта, где и произойдет узнавание сына отцом. Но плавное развитие повествования вновь прерывается рассказом Эвмея о его собственной жизни; рассказ затягивается до глубокой ночи. По всем признакам, если я правильно их понимаю, этот рассказ должен входить в сцену узнавания между Одиссеем и Эвмеем. Мы видели, что декорации для нее были приготовлены еще до начала интерлюдии, представляющей Телемаха в Спарте. Югославский материал дает нам примеры, в которых рассказ какого-нибудь персонажа о том, как он познакомился с героем или его семьей, входит в тему узнавания и ведет

квопросу: «А каким образом ты бы его узнал, если бы он появился?»30. Рассказ Эвмея, следовательно, может быть фрагментом сцены узнавания, которая так и осталась незавершенной, но оказалась в этом месте, поскольку здесь можно ожидать подобную сцену. Более того, это история как раз такого рода, что она могла быть поведана Одиссеем в качестве обманного рассказа, входящего, как мы знаем, в комплекс

204 Часть вторая

узнавания. В этом смысле можно сказать, что история Эвмея занимает место обманного рассказа, предназначавшегося для Лаэрта, рассказа, который мог бы быть именно здесь. И уж конечно, по окончании рассказа Эвмея (ст. 495) можно было бы на следующий день перейти к сцене узнавания Одиссея Лаэртом.

Здесь, однако, снова вмешивается линия Телемаха, и вместо сцены узнавания с Лаэртом мы получаем такую же сцену с Телемахом. Схема сохранилась, но место Лаэрта занял Телемах, и певец вновь отложил узнавание героя его родителем! Иными словами, к этому моменту узнавание Одиссея Эвмеем откладывалось дважды, равно как и узнавание Лаэртом. В каждом из этих случаев помехой оказывалась линия Телемаха: в конце песни XIV и в стихе 496 песни XV (для узнавания Эвмеем) и в стихах 389 и 495 песни XV (для узнавания Лаэртом). Первая вставка, возможно, содержит рудиментарную сцену узнавания (или по крайней мере ту ее часть, которая представлена обманным рассказом, включая переодевание) между Телемахом и Теоклименом-Одиссеем, вторая представляет собой полноценное узнавание. С помощью таких ухищрений получается, что первое узнавание происходит между Одиссеем и его сыном.

Какое мастерское построение! Как искусно сплелись воедино две нити! Телемах и Одиссей встретились, узнавание произошло. Гомер и сказители древней Греции (ибо за неимением доказательств того, что Гомер проделал все это сам, мы должны допустить, что он мог слышать этот рассказ уже в таком виде) добились искусного сплетения фабул, руководствуясь исходными тенденциями,заложенными в самом сюжете.

Последняя возможность узнавания Одиссея Эвмеем и Лаэртом до того, как все отправятся в город, остается в стихе 298 песни XVI, после сцены узнавания с Телемахом. В этом месте сказитель показывает, что он видит эту возможность и исключает ее раз и навсегда. Одиссей приказывает Телемаху ничего не говорить ни Лаэрту, ни свинопасу и никому из прочих, пока они их не проверят, хотя и предлагает подвергнуть некоторых из них испытанию. Телемах возражает даже против этого. В стихе 456, непосредственно перед возвращением Эвмея из города, Афина вновь превращает Одиссея в нищего, хилого старца, по поводу чего сказитель замечает:

...чтоб Эвмей благородный С первого взгляда его не узнал и (сберечь неспособный Тайну) не бросился в город обрадовать вестью царицу.

(XVI, 457—459)

В этом месте Гомер явно и сознательно следует схеме, согласно которой узнавание Одиссея свинопасом и отцом произойдет значительно позже.

В связи с этой последней возможностью узнавания Одиссея Лаэртом заслуживают упоминания два обстоятельства. В то время, когда Телемах прибывает на Итаку и посылает в город Эвмея, чтобы тот рассказал Пенелопе о его благополучном возвращении (тем самым, кстати,

дублируя гонца, посланного к Пенелопе с таким же известием с корабля), Эвмей предлагает по пути остановиться у дома Лаэрта и рассказать ему, что его внук в безопасности. Телемах не позволяет ему этого и говорит, что самой лучшей новостью для старика и для прочих было бы известие о возвращении Одиссея. Сказитель явно никак не может забыть о Лаэрте.

Вторым важным обстоятельством является предложение Одиссея подвергнуть испытанию кое-кого из рабов; это предложение было отклонено Телемахом. Отказавшись от узнавания Одиссея Лаэртом, сказитель отказался также и от возможного участия в этом второстепенных персонажей, которых едва замечаешь при чтении поэмы, а именно старика Долиона и его сыновей; они в самом деле узнают Одиссея последними. Это, возможно, уже чистый домысел, но можно все же предположить, что Эвмей дублирует группу Лаэрт—Долион и др. или же что в каких-то песнях данной традиции оказалось бы, что, либо такого персонажа нет вообще, либо он входит в названную группу. Сделав его самостоятельным персонажем, сказитель далее вынужден ассоциировать с ним волопаса. В этой части «Одиссеи», равно как

ив других, имеются подлинные признаки традиционного устного совмещения и перестройки тематических конфигураций. Если какая-то сцена и является неотъемлемой частью поэмы, так это, несомненно, сцена узнавания Одиссея Лаэртом. Подтверждение тому — ни более ни менее, как авторитет самого Гомера, а также греческой традиции

ивсей последующей традиции песен о возвращении от Гомера до наших дней.

Мы рассмотрели вопрос о том, в каком месте поэмы могла бы находиться сцена узнавания Лаэртом, и, поскольку у нас былисомнения, «то» ли это место, нам нужно теперь выяснить, почему эта сцена попала туда, где она в действительности находится в поэме. Собственно говоря, она помещена в одно из самых важных мест повествования. После узнавания женой, после возобновления брачных отношений и расчета с женихами, представленного здесь их умерщвлением, Одиссей, т.е. всякий вернувшийся герой, должен покинуть дом. Это сказал ему

вподземном мире Тиресий, и сам Одиссей только что сказал Пенелопе, что в этом его судьба. В «Телегонии» после погребения женихов их родственниками Одиссей отправляется сначала в Элиду осматривать свои стада, а затем в Феспротию; после каждой из этих поездок он возвращается на Итаку, где его в конце концов убивает Телегон. Рассказывается, что по возвращении из Элиды Одиссей совершил «жертвоприношения, которые повелел ему совершить Тиресий», — поступок, плохо согласующийся с тем, что мы знаем о наставлениях Тиресия из «Одиссеи» (хотя о пребывании Одиссея в Элиде нам известно только, что там его принимал Поликсен и подарил ему чашу и что за этим следовал рассказ о Трофонии с Агамедом и об Авгии)31. Но это —

в«Телегонии». Из нее можно заключить, что в греческой эпической

традиции странствия Одиссея не прекратились после возвращения на Итаку. Диктис, однако, об этом не упоминает.

Вюжнославянских песнях герой в этом месте возвращается к врагу,

укоторого он был в плену. Узнавание, которое предполагает отъезд из дому и возвращение на родину, оказалось в «Одиссее» на том месте, где в югославском материале встречается отъезд и возвращение, и там, где мы находим в «Телегонии» отъезд. В «Плене Янковича Стояна» рассказывается, как герой отправляется на виноградник, где он впервые встречается с матерью, но ничего не говорится о возвращении в плен.

Вэтой песне произошло замещение: возвращение на виноградник заменяет возвращение в плен. По существу, отъезд и возвращение сохраняются. В «Телегонии» по крайней мере поездка в Феспротию одновременно является, видимо, и возвращением. Обманный рассказ, обращенный к Эвмею (песнь XIV) и к Пенелопе (песнь XIX), сообщает, что Одиссей находится там. Поездка же на пастбища в Элиду может рассматриваться как параллель к посещению Лаэрта в деревне.

Упоминание стад в Элиде, Поликсена и истории Трофония представляет, однако, особый интерес. Достаточно заглянуть в статью о Поликсене у Паули-Виссовы (§ 3 и 4)3 2 , чтобы убедиться, что все эти элементы как-то связаны с подземным миром и хтоническими культами. Также и Феспротия в Эпире знаменита рекой Ахероном, которая известна как вход в царство мертвых, и горным проходом в Додону. Поэтому «Телегония» дает основания заключить не только, что Одиссей отправляется в новые путешествия, но и что эти путешествия так или иначе связаны с иным миром, откуда он непосредственно перед тем возвратился. Все в устной традиции указывает на то, что в этом месте рассказа о возвращении Одиссея должно быть расставание с Пенелопой и новое посещение того неизвестного мира, из которого герой был вызволен или отпущен. Посещение дома Лаэрта, где должно произойти узнавание героя его родителем, вполне удовлетворяет требованию разлуки с Пенелопой и, возможно, содержит своего рода возвращение в миниатюре, поскольку Одиссей пришел в город из хижины свинопаса.

Эта подмена явно не удовлетворяет сказителя. Как только Одиссей и Телемах выходят из города, сказитель предоставляет им идти своей дорогой и уже без них переходит к загадочному эпизоду второго путешествия в преисподнюю (песнь XXIV, 1—204). Как мы уже убедились, путешествие в иной мир в той или иной форме здесь вполне уместно и даже необходимо. Здесь очень сильно проявляется притяжение этой схемы. Какие бы проблемы ни ставила перед нами форма путешествия в загробный мир, которая представлена в последней песни «Одиссеи» (а проблемы многочисленны, и их нельзя оставить без внимания), каким бы внезапным ни было введение этого эпизода и возвращение, по окончании его, к сцене с Лаэртом, силы, которые скрепляют песню в устной традиции, обусловливают необходимость появления такого рода путешествия в этом месте повествования. Если

о каком-нибудь эпизоде и можно сказать, что он «не на месте» в завершении «Одиссеи», то уж во всяком случае не о втором путешествии в преисподнюю.

Первое затруднение, которое обычно находят в этом эпизоде, состоит в том, что Гермес — проводник душ нигде более у Гомера не встречается, а значит, это персонаж чужеродный у Гомера и вообще в греческом эпосе. Я думаю, что не стоит слишком серьезно относиться к такому утверждению: у нас на самом деле имеется всего две песни. Всякий, кто знаком с традиционным материалом, понимает, какую незначительную часть любой традиции составляют два текста, каковы бы ни были их размеры и богатство содержания. Правда, в гомеровских поэмах души довольно часто отправляются в царство мертвых и Гомер мог бы ввести Гермеса для их сопровождения — но не ввел. Представляется, однако, что в этом конкретном эпизоде сошествия душ в Аид есть нечто особенное, из-за чего душам и требуется какой-то спутник или даже проводник, нечто такое, что не встречается более нигде

впоэмах Гомера,

Вданном случае в Аид должен быть сойти Одиссей, так как есть основания полагать, что он должен был вернуться и привести женихов

вкачестве выкупа, жертвы или же с целью очищения.Допустить такую возможность помогают нам югославские схемы соответствующего места в сюжете (см. Приложение III). В них героя освобождают за выкуп, и он всегда возвращается с этим выкупом к врагу. Иногда выкупом служит голова жениха жены героя, в одном по крайней мере случае — это его сын, часто какой-нибудь герой или несколько героев. Одиссей, однако, в отличие от южнославянских юнаков не может совершить это путешествие, в частности потому, что занят совсем другим. Но ощущение, что кто-то должен возглавить шествие в Аид, велико, и Гермес вполне подходит для этой роли. Разве не он доставил Каллипсо приказ Зевса отпустить Одиссея из иного мира? И разве не был он тем самым как-то связан с возвращением Одиссея в мир живых?

Возражают также, что у этого путешествия довольно своеобразная география, непохожая (за исключением разве что реки Океан) на все прочие путешествия в иной мир, описанные или упоминаемые Гомером. Я утверждаю, что география данного путешествия более чем подходит для Одиссея. Она, во всяком случае, ведет женихов в направлении Феспротии, откуда якобы пришел Одиссей и куда он, как говорит «Телегония», впоследствии отправился. Ибо Гермес ведет женихов

сИтаки, через Океан, мимо Левкады к воротам Гелиоса, иными словами, к входу в загробный мир. После всего, что было написано о Левкаде33, я не могу понять риторического вопроса Пейджа: «Кто слыхал когда-нибудь о скале Левкада, или Белом Утесе, у входа в Аид за рекой Океаном?»34. Я думаю, что река Океан может протекать всюду, где вам заблагорассудится, и если вы находитесь на Итаке или в любом другом уголке Греции, то и она будет где-то неподалеку от вас, если,

разумеется, вы сами не захотите отодвинуть ее подальше35. Остров или полуостров Левкадал, знаменитый своей белой скалой, на которой приносились человеческие жертвы для очищения или для того, чтобы умилостивить Аполлона, находится, как знает всякий путешественник, напротив Коркиры, на другой стороне узкого пролива, немногим севернее Итаки. Белый Утес — это ключ, не только в географическом, но и в содержательном отношении, к загадке путешествия душ; он указывает, как мне кажется, что избиение женихов является для Одиссея жертвоприношением или очищением. А что этот утес находится неподалеку от входа в Аид, то достаточно еще раз взглянуть на карту, чтобы увидеть, что остров расположен немного южнее Феспротии и реки Ахерон, и он действительно оказывается на пути у всякого, кто плывет с Итаки. Короче говоря, это путешествие представляет собой еще одну версию путешествия Одиссея в Феспротию — т.е. как раз то, чего естественно было бы ожидать именно в этом месте повествования.

Говоря о втором путешествии в преисподнюю, нельзя не упомянуть и то обстоятельство, что своим местом в поэме, содержанием, а возможно, даже и самим своим существованием оно, по всей вероятности, обязано сходству с агамемноновским типом сюжета возвращения, на который, как уже отмечалось, Гомер часто ориентировался, когда диктовал «Одиссею». Мы знаем из «Возвращений», что было какое-то нисхождение в Аид36; предполагают даже, что его совершил один из героев во время своих скитаний на пути домой. Возможно, что

в«Возвращениях» путешествие в иной мир было в самом конце и что совершил его Агамемнон после своей гибели; или же, поскольку мы не знаем, была ли включена в «Возвращения» месть Ореста, не мог ли совершить это путешествие сам Эгисф? Если эта аналогия еще сохраняет здесь силу, то не только второе путешествие в преисподнюю, но и окончательное примирение в конце «Одиссеи» — это не просто «связывание болтающихся концов», но завершение кровной вражды, столь же обязательное, как убийство Эгисфа Орестом или умиротворение Эвменид в финале «Орестеи». В свете такой аналогии все эти заключительные эпизоды «Одиссеи» неизбежно должны были появиться здесь в силу влиянияродственного сюжета Ореста.

На уровне мифа параллельное существование этих двух возвращений

водной поэме и, сверх того, в одной традиции заставляет задуматься. Эти сюжеты противоречат друг другу. Один из них можно считать возвращением из иного мира для того, чтобы избавить свой дом от бедствий, чтобы принести новую жизнь, чтобы вновь и вновь повто-

ряться; это миф о смерти и воскресении. Другой сюжет — это миф

л Левкада (греч. Леикас от Леи кос «белый»; назван так по своим белым известковым почвам) — первоначально полуостров, который впоследствии отделили от материка узким и неглубоким каналом. Античные авторы (Ливии XXXIII, 17; Фукидид, III, 81, IV, 8) называют Левкаду то островом, то полуостровом.

о возвращении к смерти, миф о горе и гибели, взывающий к праведному возмездию, о неизбежности расплаты за первородный грех, представленный примером проклятия дома Атрея. И все же соединение двух таких взаимно противоречащих сюжетных схем — сюжета о жизни и сюжета о смерти — не должно удивлять нас. Они не противоречат друг другу, они друг друга дополняют.

Г л а в а д е в я т а я ИЛИАДА

Сюжетные схемы «Илиады» и «Одиссеи» в основе своей идентичны: обе поэмы повествуют об отлучке героя, из-за которой близких ему людей постигают несчастья, и возвращении героя, водворяющего порядок1. И в том и в другом сюжете герой теряет своих близких (Ахилл — Патрокла, Одиссей — своих спутников); в обоих содержится мотив переодевания (в «Илиаде» — в чужие доспехи)2; в обоих возвращение связывается с состязаниями и играми и сопровождается восстановлением брачных отношений (Ахилла с Брисеидой, Одиссея с Пенелопой); в обоих, наконец,предполагается, что в самой поэме или до начала ее действия протекает длительный период времени.

История Троянской войны — это просто сюжет умыкания жены и ее вызволения. Он связан в первую очередь с Менелаем, Парисом и Еленой

ив таком неосложненном виде мог бы и сохраниться, даже при том, что война потребовала участия всей огромной армии ахеян и бесчисленных союзников Трои. Но похищение жены или невесты в эпосе было исконно мифологическим мотивом и лишь потом стало мотивом героическим и историческим. В основе всех подобных эпических сюжетов лежит аграрный миф о похищении Персефоны во всех его разновидностях, и пока историческая стихия не возобладает окончательно над мифологической, все подобные сюжеты тяготеют к структуре этого мифа.

Яполагаю, что длительность Троянской войны — которая сама по себе является, видимо, фактом историческим — и была элементом, обусловившим включение в сюжет темы умыкания. Получив такую мотивировку, война стала фоном для сюжетов об отлучке и возвращении, мифической смерти и воскресении, связанных с мифами

иритуалами плодородия. Одна из форм такого сюжета — это история Одиссея, другая — история Ахилла. В первой длительный промежуток времени не вызывает затруднений (несмотря даже на то, что сюжет удвоен за счет присоединения другой его формы, включающей скитания), поскольку это время совпадает с отлучкой Одиссея. В «Илиаде» война не совпадает по протяженности с тем периодом, когда Ахилл не участвует в битве. Это объясняется тем, что в «Илиаде» специально