leibovich_ol_andreeva_oiu_iakovleva_vv_red_povsednevnost_ind-1

Если же рассматривать политический паттерн как устойчивую конструкцию публичного поведения, то здесь заслуживают внимание его составные компоненты, прежде всего сам политический акт. Обратившись к политическим практикам поздней сталинской эпохи, испытываешь сомнение, как их отделить от других публичных практик: коллективного труда, образовательных действий, хозяйственного управления. Казалось бы, такая процедура производится легко. Политика – это выборы, участие в партийной жизни или в общественной дискуссии на политические темы. Легкость эта обманчива: стоит только приблизиться к этим событиям на дистанцию, позволяющую замечать детали, то убеждаешься в том, что назначение избирательной кампании – повысить производительность труда в промышленности, кандидат в депутаты – передовик производства или капитан индустрии; политическая тематика партийных собраний переплетается с обсуждением нравственных аспектов поведения участвующих в них или посторонних лиц; дискуссия на научные темы приобретает политический смысл. Вопросы языкознания становятся политической темой номер один. В то же время любые оценки властных мероприятий, кроме безусловно одобрительных, являются запретными. Критическое обсуждение политических вопросов в тесном родственном или товарищеском кругу рассматривается как уголовное преступление. Мы видим, что, во-первых, политическое присутствует во всех сегментах повседневности и, во-вторых, лишено собственной сферы. Причем именно власть, прикоснувшись к любому человеческому поступку декретом ли, постановлением, устным ли указанием, не только превращает таковой в политический акт, но и размещает его в сети политических координат с четкими указаниями «хорошо» – «плохо».

Итак, в паттерне сталинской эпохе политическим актом является любой публичный поступок, если он прямо или косвенно может быть соотнесен с институализированной или спонтанной властной волей.

91

В такой ситуации главным в публичном акте, будь то тост на свадьбе или стояние в очереди за хлебом, является его смысловая наполненность, или то значение, которым наделяют этот поступок – вербально или невербально – его участники и наблюдатели. Соответствовать политическому паттерну в очереди за хлебом, например, значило или стоять в ней тихо, скромно, после рабочего дня читая свежую газету, или пресекать «нездоровые разговоры» отдельных несознательных граждан. Участник научной дискуссии по тем же вопросам языкознания, если намеревался вести себя правильно, обязан был проработать работу Сталина, повторить его основные тезисы в своем выступлении, выступить с самокритикой, но также подвергнуть принципиальной критике тех ученых, которыев каких-топунктах расходятся стезисами вождя.

Демонстрация преданности власти образует символическую наполненность паттерна; проявление автономности свидетельствует об отчуждении, даже о противостоянии власти в той же степени, каки пользование иным, отличным отгазетного, языком.

Газетный язык поздней сталинской эпохи прост, груб, пафосен, дидактичен и односложен, как и язык его создателя. Партийные публицисты 40-х годов упражняются в опасной игре, копируют сталинский слог. Уметь писать на сталинском языке – привилегия газетных работников. Говорящее большинство обязано в публичных собраниях повторять санкционированные формулировки, правильные номинации, соблюдать порядок здравиц и этикет обличительных речей и находить при этом правильную интонацию. Если выступление обязательно, отказываться от него значит ставить себя в положение «сомнительного человека». Слово весит больше, чем дело, поскольку оно исходит с самых вершин власти.

Бытование такого политического паттерна возможно лишь в герметичной ситуации, в которой частное пространство индивида сведено к минимуму естественных отправлений, доступ к иным образчикам публичного поведения воспрещен, поведение обывателя находится под неусыпным контролем, сам же обыватель принимает сложившийся общественный быт за есте-

92

ственное состояние, более того, готов идентифицировать себя с мифологизированным миром дарованной вождем счастливой, зажиточной и свободной жизни, омраченной лишь «отдельными недостатками» и «происками враждебных сил». Как только герметичность социального пространства нарушается, политический паттерн вступает в полосу разложения.

О.Д. Козлова

ПРИВАТНОЕ ПРОСТРАНСТВО: СИМВОЛЫ И СМЫСЛЫ

Повседневность, выступающая как реальность, данная человеку в чувственном опыте, обретает символические очертания, наполняется смыслом в ситуации освоения той культурной территории, которая составлена из бытовых предметов и окружающих нас вещей. Согласно М. Фуко, человек приходит не столько в мир вещей, сколько в мир значений вещей. Традиция наделять смыслом предметный мир связана с глубинными анимистическими культами и транслируется из поколения в поколение. Идея Леруа-Гурана об «индивидуальной свободе трансцендировать установленную этническую структуру» может быть интерпретирована и в контексте заданной темы. Повседневное предметное пространство антропологично, и именно оно задает вектор смысла существования человека. Мир вещей – это достаточно замкнутое пространство, само по себе лишенное ценностной иерархии. И лишь индивидуальный чувственный опыт приписывает предметам имена и судьбы, позволяет им участвовать на равных в жизненных ситуациях и даже радикально изменять их. Предметный мир выступает как поле производства смыслов, как некая система индивидуальных и групповых кодов. Подобно утверждению Леруа-Гурана о том, что не человек создал инструмент, но инструмент – человека, звучат и размышления И. Бродского о диктате языка в художественном творчестве. Не автор создает язык, а бытие языка ведет за собой художника, определяет координаты той картины мира, которая со временем попадает в смысловое поле культуры.

93

Свое жизнеописание Марк Шагал начал с фразы: «Корыто – первое, что увидели мои глаза. Обыкновенное корыто: глубокое, с закругленными краями. Какие продаются на базаре. Я весь в нем умещался»83. Корыто. Ясли. Кровать. Ложе. Первый и – увы, последний предмет, связывающий человека с миром, вписывающийся в систему уже сложившихся социокультурных связей, фиксирующий индивидуальный опыт и посему наделяемый смыслом. Своего рода эмоциональный артефакт или поддающийся интерпретации знак. С неясной на первый взгляд настойчивостью в работах «Суббота» (1910), «Купание ребенка» (1916), «Моей жене» (1933), «Революция» (1937) и проч. будут повторяться в творчестве Шагала изображения бытовых вещей. Часы, кровать, стол, стулья прочитываются как трансцендентные знаки, заключающие в себе суть человеческого бытия. Используя знаковый язык, художник очерчивает интеллектуальные и эмоциональные границы своего мира, настаивает на их автономности и ценностной ориентированности. Аналогичные образы предметов, выступающих в роли знаков, встречаются в поэтических текстах Аполлинера, на полотнах Ван Гога и Поля Гогена, в графике Веры Хлебниковой. Особенно показательны работы Хлебниковой: в 1916–1917 годах художница создает графическую серию «Кресла»; в 1937 году – серию под общим названием «Пальто на вешалке». Утрата привычного чувства мира, крушение основных ценностных представлений – известная причина поиска новых онтологических оснований.

Интересный материал для исследования координат повседневного пространства можно обнаружить в недалеких 60-х годах. Выбирая в качестве фокуса исследования модель одной провинциальной семьи, попробую декодировать те первичные значения вещей, которые обслуживали быт человека 60-х. При этом сложность заключается не столько в описании элементов домашнего интерьера, выступающих в роли культурных артефактов, сколько в определении границ приватного пространства как пространства повсе-

83 Шагал М. Моя жизнь. – СПб., 2000. – С. 49.

94

дневности. Нельзя не согласиться с Пьером Бурдье: «каждый пытается навязать другим границы поля, в наибольшей степени удовлетворяющие его интересам, или, иными словами, навязать определениеусловийпринадлежности к полю»84.

Несомненно, приватное пространство – это пространство, обеспечивающее эмоционально-чувственный комфорт личности

вповседневности, это некая ценностно ориентированная система индивидуальных кодов. Приватное пространство выступает

икак психологическая защита, и как элемент самопрезентации

вповседневности. Повседневное – «это все то, что избегает анализа, не требует рефлексии и раздумья, а как бы само собой разумеется. <…> Повседневность тавтологична, чрезмерно знакома и потому невидима»85. Итак, описание феномена повседневности, по определению, весьма расплывчато. Приступая к анализу его бытования, ограничусь постановкой следующих вопросов: какова структура повседневного приватного пространства

ипо каким законам оно функционирует? Как складывается ситуация, при которой бытие наделяемых смыслом персонифицированных вещей активно моделирует сознание человека?

Предметный мир 60-х являл собой удивительное смешение стилей, мозаику, составленную из фрагментов чужеродных друг другу жизненных моделей. Стилевая невнятность провинциального быта была обусловлена как историческими причинами (послевоенное строительство), так и выработанным на протяжении десятилетий первой половины ХХ века стойким эстетическим равнодушием, связанным с идеологией аскетизма. С утра из радиол и радиоприемников доносились бодрые музыкальные признания: «Я сегодня вам принес не букет из алых роз, не тюльпаны и не лилии. Подарил я вам цветы, очень нежные цветы, но они такие милые. Ландыши, ландыши…»; вечерами – женский

84 Бурдье П. Поле литературы. – URL: http://bourdieu.narod.ru/bourdieu/

PB_champ_litteraire.htm.

85 Бойм С. Общие места. Мифология повседневной жизни. – М., 2002. – С.

10.

95

голос задумчиво вопрошал: «Отчего так хорошо? Оттого, что ты идешь по переулку»… Декларация – разве не палка о двух концах? Декларируемая естественность чувств и простота отношений обернулись на деле пуританством.

В интересующие меня 60-е годы редкая семья провинциальных интеллигентов могла позволить себе иметь отдельное жилье. Жили, как известно, скученно, несколькими поколениями, старшее из которых знало иные модели бытового пространства, младшее – принимало существующую модель как данность. Оду коммуналкам сложили многочисленные художественные тексты, среди которых едва ли не лучшие – «Покровские ворота» Михаила Козакова и эссе «Полторы комнаты» Иосифа Бродского. Впрочем, как и в коммуналках, в квартирах без подселения привычным было зональное деление домашнего пространства, построенное на принципах взаимодополнительности. Многие предметы домашнего обихода были полифункциональными. Связанные с различными этапами семейной истории и выжившие в ходе часто вынужденных миграционных процессов начала и середины ХХ века, предметы-ветераны не только получали имена: мамина или папина, – но и начинали жить самостоятельной осмысленной жизнью. Вокруг них складывалась система мифологических сюжетов, которая присваивалась группой. Так индивидуально приписываемый предмету смысл превращался в групповой код, по мере декодирования он становился ценностно ориентированным и со временем усваивался каждым членом семьи. В этом контексте становятся понятными строки И. Бродского: «Задним числом содержимое этих буфетов можно сравнить с нашим коллективным подсознательным. По крайней мере, все те вещи были частью сознания родителей, знаками их памяти – о временах и местах, как правило, мне предшествовавших, об их совместном и отдельном прошлом, о юности и детстве, о другой эпохе, едва ли не о другом столетии»86.

86 Бродский И. Поклониться тени. – СПб., 2000. – С. 27.

96

Моя семья, которую в 60-е годы представляло четыре поколения, обитала в пространстве на редкость эклектичном: смысловая содержательная предметов конца XIX века была утрачена, новая символика бытового пространства 60-х еще не выработана. Старый дореволюционный буфет, выступающий в роли склада отживших вещей, соседствовал с бельевым шкафом – шифоньером, одновременно служившим буфетом и купленным уже в конце советских 50-х. Сундуки, деревянные, перетянутые металлическими лентами, явно не городского происхождения, открывавшиеся большим сказочным ключом, служили одновременно шкафами и диванами. В этом случайном наборе предметов были и вещи, выступающие в роли символических объектов повседневной семейной жизни.

Например, кровать. Приватное пространство, позволяющее получить первое ограниченное представление о мире. Предмет, который по определению должен индивидуализировать человека, выступая в качестве смыслового артефакта. Заглянув в историю бытования предмета, можно увидеть забавные вещи. Ясли, люлька, качалка с пологом, доставшиеся в наследство от библейских времен, в советское время сменились весьма случайными предметами. Так, мой отец, рожденный в 1926 году, был первоначально помещен в ящик письменного стола, служивший ему кроватью. Ящик или плетеная корзина, сделанные из уютного домашнего материала, хранящего тепло, – дерева, отвечали основной функции предмета: легитимировать приватное пространство. Позиционирование кровати как предмета, наделенного всеми характеристиками частного владения, – вот то, что старательно сохранялось в непростой ситуации зонального квартирного пространства. Уже канули в прошлое представления об отдельных спальных комнатах, и место кровати в предметном поле квартиры стало постепенно табуироваться. Этому предмету предписывалось вести себя со скромным достоинством. Служить частной жизни значило на деле не допускать иных вариантов использования: ни гостевого, ни родственного, ни запанибратского.

97

Явно или тайно, вещь говорит о потребностях человека, и о его целях, о его ценностных установках. Как предмет, очерчивающий границы частного владения, кровать символизировала в коллективном пространстве семьи «закрытые двери» – право на уединение, на тайну, на сны, не ставшие явью, право на «Я». Однако вмешавшиеся в частную жизнь человека первой трети ХХ века нары, топчаны, позднее – раскладушки символически обозначили координаты нового времени и задали иной вектор смысла. Холодный блеск никеля, панцирная сетка, тяжеловесное сооружение, завершающееся колесиками снизу и «шишечками» сверху (дань башенному стилю сталинского ампира), – образец кровати 50-х. Аскетизм личного пространства программировал – «инструмент делает человека» – жизнь в жестко заданных рамках. Металл лучше организовывал пространство, отчуждая человека от самого себя, нивелируя его повседневный опыт. Детские учреждения, больницы, общежития – последние пристанища панцирных сеток. Кровать, теряя свое персонифицированное начало, превращалась в то, чем она была по сути, – предмет мебели. На память приходит сказка о трех медведях со знаменитым рефреном: кто спал на моей кровати? Кто ел из моей чашки? Прежние табу теряют смысл, растворяясь в невнятном коллективном, неперсонифицированном начале.

В этой связи приведу развернутое высказывание Михаила Ямпольского: «Смысл всегда связан с ценностью. Истинное, прекрасное, хорошее – объективируют смысл, приписывая его вещам. Поэтому крушение ценностей (о котором говорил, например, Ницше) сопровождается крушением смысла. Смысл тесно связан с бытием, но между ними существует радикальное различие. Смысл, если использовать терминологию Гадамера, – это результат проекции, ожидания. А поэтому смысл заслоняет от нас бытие вещей»87.

Интересно посмотреть, какие смысловые вариации могут возникнуть при включении одного и того же предмета в общий ценностно ориентированный контекст. В воспоминаниях

87 Ямпольский М. Настоящее как разрыв // НЛО. 2007. – № 83. – С. 62.

98

И. Бродского кровать, занимавшая не менее значимое место

всистеме семейных ценностей, служила не столько индивидуальным, сколько групповым кодом. «Большая часть нашей жизни тяготела к этой приземистой кровати, а важнейшие решения

внашем семействе бывали приняты, когда втроем мы собирались не вокруг стола, но на ее обширной поверхности, со мной в изножье»88. И дальше у Бродского идет текст, который невольно служит иллюстрацией к тезису об индивидуальной свободе трансцендировать явления, структуры, предметы. «Помню их (родителей. – О. К.) читающими там, разговаривающими, глотающими таблетки, борющимися по очереди с болезнями. Кровать обрамляла их для меня в наибольшей безопасности и наибольшей беспомощности, она была их личным логовом, последним островком, собственным, неприкосновенным ни для кого, кроме меня, местом во вселенной»89. Так предмету повседневного интерьера присваивается ценностный код, который транслируется и в личностной поведенческой сфере, и в области наших нравственных и мировоззренческих представлений.

Еще один предмет, выступающий в роли смысловой модели

повседневного пространства, – обеденный стол. Если говорить о тех отношениях, которые складывались в предметном поле дома, то доминирующее положение, конечно, занимала столовая. Имя этой комнаты было настолько самодостаточным, что выступало без дополняющего его существительного. Столовая – комната, смысловой центр которой – стол. В ситуации 60-х любая жилая комната имела место для совместной трапезы. Стол, чаще всего темный, круглый, с массивными ножками, покрывался скатертью и устанавливался в центре комнаты. Он представлял собой мощную эмоциональную зону, которой приписывалась функция объединения, неформального или ритуального общения, встречи всех поколений семьи. Энергетика круга стола усиливалась в вечерние часы кругом света, падающим от

88Бродский И. Поклониться тени. – СПб., 2000. – С. 40.

89Там же. – С. 41.

99

абажура. Углы комнаты терялись в потемках, и лишь стол, обозначенный световым потоком, служил тем самым групповым кодом, который не требует расшифровки.

Смысловая насыщенность круга как знаковой единицы известна с давних времен. В ситуации всеобщего трудового энтузиазма и декларируемых идеологических ценностей семья както незаметно превратилась в ячейку общества, а личная жизнь человека перешла в сферу публичности. Как свидетельствуют П. Вайль и А. Генис, исследовавшие мир советского человека эпохи 60-х90, даже дружеская беседа превратилась в обмен декларациями. Может быть, поэтому обыкновенный предмет домашнего обихода – стол – в этой ситуации заговорил на эзоповом языке. Торжества или встречи по поводу печальных событий, ежедневные завтраки, обеды, ужины, проводимые за общим столом, наделяли этот предмет всеми возможными представлениями о доминанте семейных ценностей, которые, как водится, не проговарились, но и не нуждались в расшифровке. Думаю, не ошибусь, если скажу: в описываемые 60-е годы кухонные посиделки еще не стали традицией. По крайней мере, в провинциальном городке. Жилые комплексы 60-х, известные как хрущевки, переструктурировали представление о повседневном пространстве, заменив понятие дома квадратными метрами, необходимыми для жизнедеятельности. Смена культурных ценностей влечет за собой смену культурных кодов. Круглый обеденный стол в 70-е превращается в стол-книжку и начинает функционировать в иной знаковой системе. А позднее и вовсе утрачивает связь с миром производства смыслов и, перемещенный на кухню, обретает свое истинное бытие предмета.

Какие выводы напрашиваются? В 60-е годы повседневное пространство, представленное миром вещей и предметов, носило явно выраженный антропоморфный характер. Оно испытывало на себе сильное влияние человека, выступающего в роли демиурга, который наделял вещный мир смыслом. В то же время сами пред-

90 Вайль П., Генис А. 60-е. Мир советского человека. – М., 1996.

100