Если ты в красном, это опасно: слухи о маньяках

В 1964 году Москву охватила паника. Своя квартира перестала быть безопасной: «Некто звонит в квартиры и, если застает там только детей и женщину, входит, назвавшись монтером Мосгаза, и убивает охотничьим топориком. Москвичи сидят, запершись, и не пускают в квартиры никого, кто на отклик отвечает незнакомым

Ионесяном — знаменитым маньяком по кличке Мосгаз. Это преступление стало таким известным во многом потому, что было совершено в столице СССР, при этом преступник нападал не где-то на рабочих окраинах, нет, он

в отличие от современных СМИ, о маньяках не говорили никогда. Лекторы-пропагандисты, получая вопросы об этом явлении, в ответ исправно обличали распространителей «провокационных слухов». Одним словом, советская власть отказывалась признавать сам факт существования маньяков. В частности, поэтому поиски печально известного Андрея Чикатило шли так долго.

Причины такого отношения были во многом

идеологическими830: согласно советской идеологии, преступник совершает преступления под влиянием неблагополучной среды. Люди, совершающие многократные и не мотивированно жестокие преступления в обществе, где разрешены все социальные противоречия,

в официальную советскую картину мира вписывались плохо, и поэтому упоминания о них были табуированы.

Никакой «работы с населением» не велось. Предупреждения детей об опасности оставались на усмотрение родителей, а если учителя о чем-нибудь таком и рассказывали, то это была их личная инициатива. Когда мы, авторы этих строк, интервьюировали женщин, выросших в крупных городах в 1970–1980 е годы, нас поразило количество историй о столкновении в детском возрасте с сексуальными домогательствами самого разного рода, включая эксгибиционистов. Тем не менее никакого публичного обсуждения таких случаев не было (все наши собеседницы говорили, что о таком травматическом опыте никому не рассказывали, а если

ирассказывали, то в лучшем случае маме). Соответственно, если нет публичного обсуждения, то нет

исистемы превентивных мер подобных ситуаций.

Единственным способом бороться с такой опасностью оказывались городские легенды, в которых столкновение с маньяком красочно описывалось мамой или одноклассницами: наша собеседница слышала в 1975– 1977 годах от своих сверстников восьми-десяти лет «очень страшную историю про маньяка, заманивающего детей

конфетами»831. В другой подобной истории «дяди заманивают детей на крышу и там истыкивают

ножиками»832. Довольно быстро маньяки — «чужие нехорошие дяди», как объясняли в детстве нашим респондентам, — вместе с цыганами заняли почетное место среди тех, кого дети должны остерегаться на улице. Если маньяк предлагает тебе конфету, то он хочет заманить тебя в укромное место и убить, если цыган — то это попытка сбыть недоброкачественный товар или ограбить.

Только в 1974 году, когда москвичи были потрясены нападениями другого маньяка, советским газетам пришлось сделать исключение из «правила молчания». После того как в сентябре и октябре 1974 года в центре Москвы Андрей Евсеев, так называемый «таганский

маньяк», совершил несколько открытых нападений на женщин, власти вынуждены были высказаться на эту тему, чтобы как-то успокоить население. Но сделано это было в очень специфической манере. Начальник московского уголовного розыска В. Ф. Корнеев сообщил, что нападения были, но слухи все преувеличивают (и кстати, отказался признавать часть пострадавших жертвами маньяка), а в заключение разразился филиппикой в адрес любителей слухов:

Подобные лжецы и распространяемые ими слухи подчас не так уж и безобидны. Носителей этих слухов, участников этих пересказов, всякого рода лжеочевидцев и псевдосвидетелей нужно разоблачать, выводить на чистую воду, судить товарищеским судом. Нельзя никому позволять

чернить ни Москву, ни доброе имя москвича833.

Слухи между тем не унимались, и в той же газете «Вечерняя Москва» появилась заметка, автор которой вынужден был как-то успокоить граждан по поводу грозящей им опасности. Впрочем, и это успокоение получилось очень своеобразным. Автор статьи стыдил распространителей «небылиц» и наряду с нарочито нелепыми слухами (вроде того, что собак будут вписывать в паспорт владельца, а с лысых — брать налог) упоминал историю про «полторы тысячи уголовников с кистенями», которые сбежали из Бутырок и «в красном кто — всех

подряд режут»834. Если истории про налог на лысых и про вписывание собак в паспорта владельцев имели явно нефольклорное происхождение и были выдуманы автором, то сюжет про нападения на людей в красном отражал слух, который на самом деле ходил в нескольких советских городах. Только он рассказывал не об «уголовниках из Бутырок», а о маньяке, который убивает женщин или детей в красном пальто или в другой красной одежде. Наш собеседник в середине 1970 х годов в Ленинграде регулярно слышал слухи о маньяке, нападающем на девушек в красном, и эта история ходила среди женщин,

появляясь вновь и вновь, последний раз в 1980 х годах835.

Однако в этих детских историях маньяк не просто охотился за детьми: как правило, его целью становился ребенок, имеющий какой-то специальный знак отличия. Дети сообщали друг другу, что «нельзя надевать красное,

потому что это привлекает маньяков»836. Аттрактором мог служить даже очень небольшой элемент одежды: «У нас говорили, что есть маньяк, который убивает только детей, у которых что-то красное есть в одежде. Шарф, например, или варежки»837.

В детском фольклоре одежда красного цвета могла навлекать на своего владельца и другие опасности, не связанные с нападением маньяков. Так, сорокалетняя москвичка в детстве слышала, что «в красных носках ходить очень опасно, потому что могут отвалиться

ноги»838. Напомним, что в некоторых версиях легенды о «красной пленке» (с. 428) утверждалось, что перед ее «раздевающим» действием уязвимы именно те дети, у которых в одежде есть что-то красное. А поскольку все школьники носили красные пионерские галстуки, то нервничать приходилось всем.

Итак, в советском детском фольклоре возникает комплекс сюжетов, основанных на представлении о том, что одежда красного цвета делает своего обладателя уязвимым перед разного рода опасностями. Но откуда берется представление о том, что красный цвет притягивает опасность? Почему обладатель красной одежды в этих рассказах становится потенциальной жертвой маньяка или болезни?

У нас есть два объяснения. Во-первых, одежда красного цвета на женщине имела сексуальные коннотации, поэтому ношение такой одежды ставило под сомнение «моральный облик» ее обладательницы. Вовторых, одежда красного (как и вообще любого яркого) цвета была редкостью, а потому одновременно и выделяла своего обладателя из городской толпы, и свидетельствовала о его эксклюзивных возможностях в сфере потребления. Нападение маньяка или «отвалившиеся ноги» были, на самом деле, наказанием за

отступление от норм сексуальной или потребительской морали.

Красное равно сексуальное

Связь красного цвета с неупорядоченной или избыточной сексуальностью прослеживается в самых разных текстах и практиках европейской культуры Нового времени. Всем известна традиция называть места скопления публичных домов в европейских городах кварталами «красных фонарей». Яркие цвета в одежде, и в том числе красный, — это цвета сомнительных с точки зрения христианской морали увеселений (карнавалов, маскарадов, балов). Яркие цвета отличали наряд проститутки от платья добропорядочной женщины; они не только привлекали к проститутке мужской взгляд, но и указывали окружающим на род ее занятий. В то же время черные, коричневые или белые одеяния священников, монахов и монахинь ассоциировались с добродетелью и свободой от плотских соблазнов.

Не следует думать, что оппозиция «яркое — греховное vs неяркое — добродетельное» потеряла свое значение. Одна наша собеседница, жительница современной Москвы, подверглась порицанию за то, что зашла в храм c красным лаком на ногтях и с красной помадой. Пожилые прихожанки сказали ей: «Ты зачем сюда с красными ногтями и губами пришла? Бесовское это, сотри, а потом приходи»839.

В официально атеистической советской культуре существовала, как ни странно, очень похожая оппозиция: темные и нейтральные цвета одежды ассоциировались с добродетелями (трудолюбием и скромностью), а яркая одежда говорила о нескромности, которая для женщины имела прежде всего сексуальный смысл. Например, ярко красную блузку носит отрицательная героиня популярного советского фильма «Самая обаятельная и привлекательная» (1985). Она замужем третий раз, притом по расчету, что предосудительно с точки зрения советской сексуальной морали. Свои «хищнические» сексуальные стратегии эта героиня стремится навязать

своей подруге, советуя ей надеть на свидание вызывающе красную шляпу. Ассоциация между красным

исексуальной доступностью возникает в самых

неожиданных контекстах. Возможно, возникла она и у пользователей англоязычного месседж-борда The Straight Dope. В 2004 году они обсуждали: а правда ли, что именно женщин в красных платьях можно увидеть

обнаженными через камеры казино?840

В позднем СССР «сексуальная» семантика красного была понятна не только взрослым, но и детям. Подтверждение этому мы встречаем в рассказах людей, чье детство пришлось на 1980 е годы. Так, по сообщению нашего информанта из Горького (Нижний Новгород), его одноклассники считали, что «если девочка красит ногти

красным, значит она взрослая во всех смыслах»841. Другая наша собеседница, чье детство прошло в Красноярском крае, в школе наотрез отказывалась носить красное пальто, потому что оно вызывало эротические ассоциации у сверстников, которые кричали ей вслед непристойный стишок:

Девочка в красном, Дай нам, несчастным, Много не просим — Палок по восемь842.

О распространенности этого стишка свидетельствует тот факт, что им же дразнил девочек в красном наш информант, чье детство прошло совсем в другой части

СССР — в Львовской области843.

Красное равно «не наше» и эксклюзивное

Вюмористической песне бардов Георгия Васильева

иАлексея Иващенко о деревне «Непутевка» есть следующие строки:

По деревне ходит парень, Вся рубаха в петухах. Видно, парень очень смелый, Не боится ничего.

Это четверостишие содержит тот же «скрытый месседж», что и истории о маньяке, который охотится за людьми в красном: одежда яркой расцветки подвергает своего хозяина опасности. Читатели, знающие эту песню, возможно, задавались вопросом о том, почему обладатель «рубахи в петухах» должен чего-то бояться. Действительно, почему?

Причина этого заключается в особом цветовом «дресскоде» позднесоветской культуры. По воспоминаниям многих, одежда яркого цвета на улицах советского города была редкостью и потому сразу бросалась в глаза. Часто она указывала на иностранное происхождение ее владельца. Наши собеседники из Москвы и СанктПетербурга вспоминают, что именно яркость одежды была тем признаком, по которому они определяли в городской толпе иностранных туристов: «Иностранцы были хорошо одеты и ярко одеты. Именно вот яркость… У него мог пиджак в клетку быть, например, или еще что-то»844. Провести такое визуальное распознавание было легко, потому что одежда советских граждан яркостью не отличалась: «В яркую одежду одеваться было не принято. Ну и вообще — все ходили же более или менее в одном и том же, поэтому… Когда кто-то надевал что-то другое, это уже как-то было не совсем… В общем, вызывающе»845.

Именно яркость одежды навлекала на стиляг 1950 х годов гнев дружинников и комсомольских активистов. «Классовое чутье» стихийных и организованных противников «стиляжничества» подсказывало им, что ярко-красный галстук с цветным рисунком не может иметь советское происхождение. Советская пресса изображала стиляг как бездельников и спекулянтов, живущих на «нетрудовые доходы» и готовых продать родину за

иностранную вещь. Уже упомянутая героиня фильма «Самая обаятельная и привлекательная» (1985) в красной блузке покупает все свои модные вещи на «черном рынке» и вовлекает в эту предосудительную практику свою подругу.

Яркое — это не только «вызывающее» в смысле «не такое, как у всех», но и с большой вероятностью иностранное, чуждое «нашему» ландшафту и «нашей» манере одеваться. Яркая (и в том числе красная) вещь могла вызывать мысли о ее зарубежном происхождении, а это уже наводило на размышления о том, каким образом такая вещь попала к своему владельцу: не занимается ли он незаконной экономической деятельностью, не живет ли он, как стиляги из газетных фельетонов, на «нетрудовые доходы»? Поскольку одеваться в импортную одежду мог позволить себе далеко не каждый (подробнее об этом см. с. 300–302), обладание иностранной вещью указывало или на высокие доходы, или на контакты с заграницей.

Характерно, что в некоторых фольклорных текстах утверждалось, что воображаемого маньяка привлекает не только красное, но и предметы одежды, указывающие на высокий достаток хозяйки. Так, наш ленинградский собеседник вспоминает, что в 1970–1980 е годы периодически слышал про маньяка, который нападает на женщин в дорогих красных польских пальто или в черной шубе. Комментируя этот слух, рассказчик добавил: «Может, вопрос был в дорогих и модных вещах. Чтобы объяснить, почему я не могу носить дорогие вещи,

использовали такое объяснение»846.

Красное импортное пальто и черная шуба в этом тексте выполняют одну и ту же функцию — они в равной мере способны сделать свою хозяйку объектом нападения маньяка. В детских версиях того же сюжета эту же функцию могли выполнять другие бросающиеся в глаза декоративные элементы одежды. Одна наша собеседница вспомнила, что в ее детстве среди детей в Академгородке ходили страшные истории, что «нельзя ездить в город Х с гипюровыми бантиками, потому что там завелся маньяк,

который насилует всех, кто с такими бантиками, если поймает»847.

В первой главе мы обсуждали теорию о том, что каждая городская легенда несет в себе какое-то скрытое сообщение (с. 27). Если легенда о маньяках, преследующих женщин и девочек в красном, это не просто прямое отражение страха перед кровавыми и плохо объяснимыми преступлениями, то для чего она существует? Социолог Гэри Алан Файн, анализируя слухи об отравленной еде в Макдональдсе, обратил внимание, что главным персонажем в этих историях становится женщина. Это, по его мнению, не случайно: таким образом легенда непрямым образом указывает на вопиющее нарушение привычных социальных и гендерных норм. Крыса, найденная в ланчбоксе KFC вместо курицы, становится символическим наказанием нерадивой хозяйке за то, что она забыла о своих

традиционных обязанностях848. Фольклорист Вероник Кампион-Венсан высказывается еще более прямо: городская легенда — это всегда поучительная история (histoire exemplaire), которая наглядно, на конкретном примере демонстрирует, что нарушение моральных норм

приводит к наказанию849. Если мы вчитаемся в наши легенды о красных вещах и маньяке, то увидим, что преступник в них охотится не за любой жертвой, а за нарушителями определенных норм. Это либо сексуальные нормы (красная одежда — сексуальная провокация), либо экономические (нельзя демонстрировать публично вещи, о которых другие только мечтают).

Однако есть существенное различие между прямой моралью, или обвинением, и скрытой моралью в городской легенде. Всем нам приходилось слышать рассуждения, которые обозначаются плохо переводимым на русский язык термином victim blaming. Когда, например, о жертве насилия говорят «она сама виновата, потому что надела короткую юбку», мы слышим совершенно прямо выраженную «мораль»: нарушение нормы влечет за собой наказание, и обладательница короткой юбки получает его, став жертвой насилия.

В городской легенде тот же самый месседж («за нарушением нормы следует наказание») высказывается непрямым образом. Однако и прямое моральное поучение, и легенда могут привести к одному и тому же результату — к страху нарушить ту или иную норму.