subbotina_es_otv_red_povsednevnost_rossiiskoi_provintsii_xix

«идентификационных канонов»1, которые воспроизводятся на основе архетипов и в итоге раскрывают характер психологической идентичности героя и автора.

Первое, что обращает на себя внимание в данной связи, это принадлежность героя самой низшей ступени социальной иерархии, «перекатной голи»2 (с. 54), «босяцкой крови» (с. 55). Логика психологической идентичности героя предполагает актуализацию таких самоопределений, как «нищий» (с. 29), «скиталец» (с. 28), «любитель выпить» (с. 67).

Лирический герой Фролова – человек без дома, осознающий свое бытие в мире как «сиротство». Пространство героя – это «домик, где в печке холодной / Голодный ревет таракан» (с. 64), «барак» (94), «общежитие, табор, больница» (с. 40), но чаще всего подчеркивается тотальная бездомность, отсутствие крова, отсюда – осознание себя «бродягой безбилетным» (с. 69), «лишним довеском» (с. 40). В свою очередь трагической альтернативой «крова» становится «каталажный нежданный покой» (с. 40), «казенный домик» (с. 53). Так герой идентифицирует себя с острожником «в испарине и тьме» (с. 33), что свидетельствует о его принадлежности к еще одной группе социальной идентификации. При этом если локус «тюремного двора» связывается

спредставлением о голоде («и ходят ходуном голодные лопатки» (с. 33)), то в пространстве нищей «волюшки» этот свой извечный голод герой-бродяга запивает вином: «А любители выпить гурьбою стоят за ларьком… / Где и я свою грешную долю урву – с пузырьком / По традиции крадучись, выпорхну

счерного хода» (с. 67).

Можно было бы сделать однозначный вывод о принадлежности героя В. Фролова социальному низу и на этом остановиться в поиске содержания его идентичности, если бы не ряд важных обстоятельств, позволяющих развернуть разговор о психологическом самоопределении лирического «я» далеко не в профанном ключе.

Так, для стихотворений Фролова характерно совмещение двух противоположных семантических рядов. Один из них связан с идеей греховности, с нарушением социальной нормы (пьянство, тюрьма). Другой – с идеей духовного поиска, религиозного искания, жажды истины.

Показательно, что в лице официантки Розы, наполняющей «новую рюмашку» (стихотворение «Гудки и хрипы тепловоза…»), лирический герой находит образец чистоты и невинности, сопрягая, таким образом, в одном семантическом ряду кабак и храм: «…Роза-хризантема / Царит над грешною

1Софронова Л.А. О проблемах идентичности // Культура сквозь призму идентичности. – М.: Индрик, 2006. – С.

2Здесь и далее стихотворения В. Фролова цитируются по изданию: Фролов В.Ю. Дыханье: Стихи. – Ижевск: Удмуртия, 1997. – 104 с. Страницы указываются в скобках.

201

юдолью / Звездой ночного Вифлеема» (с. 58). «Грешная юдоль» потому

иосвещается Вифлеемской звездой, что обитают в ней не просто «подгулявшие клиенты», с которыми, бесспорно, герой соотносит и себя, но – что важно – такие же, как и герой, бродяги и нищие. В этом смысле “нищета”, “пьянство”, “бездомность” в художественном мире В. Фролова пропущены сквозь призму культурных кодов, обеспечивающих идентификационный канон, воспроизводимый лирическим героем. Этот канон восходит к древнерусской картине мира.

Как пишет Д.С. Лихачев, для древнерусской литературы «характерна следующая схема построения вселенной. Вселенная делится на мир настоящий, организованный, мир культуры – и мир не настоящий, не организованный, отрицательный, мир антикультуры. В первом мире господствуют благополучие

иупорядоченность знаковой системы, во втором – нищета, голод, пьянство

иполная спутанность всех значений»1.

Это противостояние идеального и кромешного миров прозрачно актуализировано в поэзии Фролова, герой которого воплощает изнаночный мир. Приведем один из самых показательных примеров:

Встране беззащитной правители холят обжор, А лишним скитальцам шутя подсыпают отраву

Встаканы и плошки. Дремучий какой дирижер Здесь палочкой машет – по важному и чину и нраву?

Не зря иногда задерешься бежать второпях Из шумной харчевни – не допив, не перекрестившись,

В дверях усмехаясь: - Ты славно зажился в гостях, На воле затейливой и дармовой загостившись…

Ив ночь пропадаешь надолго, сама простота

Ищедрость блаженного неутоленного духа, Дурачась в сердцах: - Неужели не ждет у Христа За пазухой честная стопка и хлеба краюха?... (с. 90)

Отрицая мир зла, обладающий губительным началом и изгоняющий «скитальца» из своих пределов, герой соотносится с «блаженным», поскольку его есть «есть Царство Божие» («неужели не ждет у Христа…»). В этом смысле «лишний скиталец» Фролова близок юродивому (ср. с автохарактеристикой героя:«Я один, наконец, как юродивый волк-одиночка» (с. 76)). При этом напомним, что априорная неприкосновенность и безнаказанность юродивого, которого общество почитало за святого и пророка, не всегда была

1Лихачев Д.С. Смех как мировоззрение // Лихачев Д.С., Панченко А.М., Понырко М.В. Смех в Древней Руси. –

Л.: Наука, 1984. – С, 37.

202

действительной.Сюжет стихотворения Фролова – бегство лирического героя от сильных мира, грозящего смертью, – вписывается в логику отношений юродивого и власти.

Как указывает А. Панченко, «пассивная часть его [юродства], обращаемая

герой и подчеркивает этим определением собственную ничтожность. Его атрибут – «чистая рубаха», которая квалифицируется как «смирительная или власяница» (с. 28) и символизирует смирение, отказ от плоти, добровольное мученичество, является знаком духовной чистоты и святости, актуализируя представление о юродивом как безумце. Но надо понимать, что это безумие – в соответствии с поведенческой логикой юродивого – мнимое: «мир сплошь населен дураками, и единственный неподдельный мудрец – это юродивый, притворяющийся дураком»2.

Наконец, бездомная и одинокая судьба, отверженность миром в контексте юродства как христианского подвига связана с идеей подражания Христу. Так, конец собственной жизни лирический герой проецирует на библейский сюжет распятия: «Стойкую подставлю грудь / Палачу под звон осиный / И закончу крестный путь / В поднебесье над осиной» (с. 41). Однако эта соотнесенность с Христом оценивается сквозь призму самоиронии: «И ты, придурок и позер / Христосик в робе полосатой» (с. 53). Каторга в своем пределе связывается с идеей страдания как пути спасения, но будучи не Христом, а «Христосиком», герой Фролова акцентирует внимание на собственной ничтожности, что свидетельствует о преодолении гордыни: подражание Христу оборачивается пародией на себя, недостойного быть соотнесенным со страдающим Спасителем. Тем не менее, сама действительность, по Фролову, задает вектор такого соотношения: «Не удивляйся – сущее всего лишь / Закланья агнца временный обряд, / Потерянный средь игрищ или сборищ / Юродивый неведомый собрат» (с. 82). «Если жертва – тело Христа, то и тело юродивого – также жертва»3, указывающая миру на его греховность.

Итак, лирический герой Фролова отсылает к архетипу юродивого, проблематизируя собственный онтологический статус. Однако у лирического героя есть и другая ипостась, соотносимая с юродской, - скоморошья, причем две роли – юродивого и скомороха – принципиально не разводятся автором, а подчас и смешиваются (стихотворения «Сограждане не спят в ночи

1Панченко А.М. Смех как зрелище // Лихачев Д.С., Панченко А.М., Понырко Н.В. Указ.соч. – С. 78.

2Панченко А.М. Указ.соч. – С. 127.

3Лихачев Д.С. Указ.соч. – С. 18.

203

субботней…», «Не найти золотые ворота…»). В стихотворении «В развалинах ютятся облака…» герой определяет себя как «сомлевшего шута и ясновидца»1, очевидно совмещая в одном контексте две казалось бы различные, но

вдействительности адекватные друг другу роли. Называя себя шутом, герой не просто указывает на свою принадлежность смеховому миру: автохарактеристика «шут» имеет также уничижительный характер, поскольку

вРоссии шуты и скоморохи чаще всего воспринимались как люди, оставшиеся

прогулке / Сумасшедшего дурака»2).Автохарактеристика «шут» в устах лирического героя Фролова подчеркивает его самоуничижение. В этом смысле актуализируется «светское» значение данного слова: шут – синоним ничтожности, незначительности. С другой стороны, сам архетип шута как носителя тайного знания обеспечил противоположную автохарактеристику – «ясновидец», указывающую на пророческий дар лирического героя, что, собственно, и позволяет соотносить шута и юродивого, которые у Фролова идентичны друг другу: низводя себя до унизительной фигуры шута, юродивый преодолевает гордыню.

Соотнесенность юродивого и скомороха в лирике Фролова объясняется тем, что юродство и скоморошество представлены у поэта не как социальные институты, а как модели поведения, само существование которых обусловлено общими историческими обстоятельствами. Эти обстоятельства прозрачно раскрываются в стихотворении «Не в бреду, так в базарном кабацком угаре…», отсылающему – что показательно – к эпохе царствования Ивана Грозного, когда, собственно, юродство и скоморошество получило распространение на Руси:

Не в бреду, так в базарном кабацком угаре, Словно в зеркале, искривленном и мутном, - Беззаботно пируют князья и бояре В золоченых палатах и времени смутном.

Во главе алкашей меж бутылей, корзинок Грозный царь, головой окунувшийся в блюдце – Как невинный, впервые упившийся инок, К еженощной молитве не в силах проснуться (с. 62).

Как отмечает Б.А. Успенский, «антиповедение, т.е. обратное, перевернутое, опрокинутое поведение — иными словами, поведение наоборот,

1Фролов В. Бездомная судьба // Луч, 2003, №. – С. 44.

2Там же.

204

исключительно характерно для культуры Древней Руси»1, а в эпоху Ивана Грозного оно обрело государственные формы и воплотилось в явление опричнины (у Фролова:«И опричник с лицом толоконным и медным / Грозно палицей чешет в корявом затылке»). В этом смысле текст Фролова представляет собой авторское размышление о трагической судьбе России, удел которой – скоморошествующая и – соответственно – дискредитирующая себя власть: «Мать честная! Россия державная, царской / Властью по ветру пущена

ив скоморохи! / И не сыщешь концов пьяной думе боярской, / То о порохе грезящей, то о горохе». Шутовская природа власти указывает на ее ничтожность: власть становится поводом для насмешки, лишая себя какого бы то ни было серьезного содержания. Так, обыгрывая дихотомию «король - шут»

ивскрывая шутовское начало в «пьяной думе боярской», Фролов формулирует собственное представление о российском государстве, которое со времен Ивана Грозного «пущено в скоморохи», и в этом его трагическая предопределенность.

Сдругой стороны, строка «Россия державная, царской / Властью по ветру пущена и в скоморохи!» может быть понята иначе и иметь отношение к народу: в условиях царского безумия единственной возможной реакцией на антиповедение становится скоморошество как осмеяние и в итоге отрицание порочной власти. Показательно, что скоморохи были первыми диссидентами, оппозиционерами, так как их глубоко народное искусство было направлено

против «сильных мира сего». Так, в стихотворении Фролова «Запомнить и забыть вчерашний кавардак…», отсылающем к эпохе 70-80-х гг. ХХ века не случайно упоминается «скомороший дух, / на молодом спирту настоянный, высокий!» (с. 72). Лицедейство участников «веселой пьянки» имеет статус антиповедения, ставшего знаком отказа от официальной культуры, отсюда – мотив свободы, обретаемой через приобщение к карнавальному типу поведения. Речь, конечно, идет об интеллигенции, о «лукулловых пирах на рубеже застоя» (с. 74), о «блажном духе восьмидесятых» (с. 74). Однако сама приобщенность русской интеллигенции к пирам в духе раблезианства свидетельствует о ее связи с народной культурой. Так, в лирике Фролова интеллигенция и народ не противопоставляются – более того, интеллигенция понимается автором как часть народа:

В двухтысячном, в развалистом кафешантане Лысеющие, мы блажной припомним дух Восьмидесятых и, подобно пьяной рвани, Восплачем и споем – за всех – одно из двух (с. 74).

1 Успенский Б.А. Антиповедение в культуре Древней Руси // Проблемы изучения культурного наследия. – М., 1985. – С. 326.

205

«За всех» - это, конечно, за интеллигенцию, к кругу которой относится герой, но сопоставление с «пьяной рванью» проясняет подлинную психологическую идентичность лирического «я»: герой-интеллигент в лирике Фролова является одновременно представителем народа, долг которого – «дохлестать чашу» и «разделить общую участь» (с. 90). Юродствующая и скоморошья душа героя – прежде всего, народная душа, которой отведен

В объятьях крепких сладкой несвободы, / Очнувшись под калиновым кустом» (с. 82-83). Так, не только герой соотносится с каликами и «уродами», но и «все мы», то есть собственно русский народ с его трагической судьбой. Не случайно в этой связи упоминание калины, символа смерти (ср. с восходящим к народным сказкам представлением о том, что путь в потусторонний мир лежит черезКалинов мост). Трагическая предопределенность связана с обстоятельствами русской истории, которая не только во времена Ивана Грозного, но и во времена советской власти несла в себе жестокое и смертельное начало, соблазняя призрачной свободой:

Давно ли по сомнительным бумагам Здесь правит Демос, как бухарский хан, Да призрак коммунизма с белым стягом Лакействует, пугая горожан.

В стихотворении «В болотный северный полон…», которому предпослан эпиграф из Мандельштама («Командированный к тачке острожной…»), очевидно, отражена не только судьба народа, но и гибельная судьба русской интеллигенции ХХ века – не случайна отсылка к поэту, расплатившемуся жизнью за слово:

И, громыхая как калека, Наш поезд мчится за Ирбит Во славу сломленного века,

Во глубь сибирских пустырей…(с. 54)

Трагедия интеллигенции ХХ века, по мысли Фролова, является проявлением общенародной трагедии, на которую русский человек обречен в силу своей беззащитной души: «Малютка, нищенка, душа - / И ты из перекатной голи» (с. 54). Лирический герой Фролова воплощает эту беззащитную русскую душу, которая если где-то и обретает «земное», «материальное» счастье, то разве что «в кутке у тети Липы», где совершается нищий «пир на весь мир» как знак соборного единения.

206

М. Эпштейн в статье «После карнавала, или Вечный Веничка» отмечает, что пьянство для Ерофеева было способом борьбы с гордыней. Подобное можно сказать и о «калифах» Фролова, которые в своем пьянстве оказываются святыми («Взлохмаченный святой народ / Кругом, а не пивная пена» (с. 61)), не случайно ими обретается рай. Так, в стихотворении «Здесь кукушкавещунья…» народ показан на фоне «райского сада» со своеобразным знаковым центром – винным ларьком.

Душа народа – страдающая, а потому и милосердная, смиренная, лишенная гордыни. «Во хмелю» она еще более смягчается и еще более обнаруживается ее «бесплотная», молитвенная природа:

Душа хмельная снова не на месте:

Вкустах, крестах с молитвой на устах, Снегах чужих, пустынях раскаленных,

Вбегах иль соблазнительных местах,

Не столь родных, насколько отдаленных (с. 77)

Таким образом, психологическая идентичность героя Фролова определяется через его соотнесенность с архетипами юродивого и скомороха. При этом юродство и скоморошество, отсылая к народной культуре, позволяют говорить о лирическом «я» Фролова как воплощении русской ментальности: сознание героя – национальное сознание, и трагический опыт истории – тоже национальный опыт народа. В этой связи отметим, что юродство – исключительно русское явление, более того – явление национальное, возникшее на стыке народной и официальной культуры. Закономерно, что «народ» в лирике Фролова понимается весьма широко и включает в себя и интеллигенцию ХХ века, которая уравнивается с народом в точке ее отношений с эпохой. Смирение, духовность, отказ от материального мира, жертвенность – вот отличительные черты героя Фролова, для которого, кроме всего прочего, характерно абсолютное принятие мира как Божьей данности, «воля к жизни», столь характерная для народной среды, о чем писал А. Блок:

Властитель звездный, загляни

Врастрепанную роскошь листьев И запиши суровой кистью, Как мы проводим эти дни – Слегка испуганно живем На нищем и прекрасном свете – Твои кочующие дети

Внепротивлении своем (с. 86).

Так автор, решая проблему психологической идентичности лирического героя, отразил в творчестве собственное представление о русском человеке, о противоречивости русского характера, воплощением которого, собственно,

207

истал сам Фролов как биографическое лицо, совместив в бытовом поведении

июродствующее, и скоморошествующее начала. Причем содержание

психологической идентичности в данном случае свидетельствует о территориальной, а точнее – национальной идентичности героя и автора, отразившего в поэтическом творчестве национальный психотип.

Кальсина А.А.

ЗУИЭиП, г. Пермь

Повседневная жизнь пермскогоучительства в условиях Первой мировой войны

Как известно, Первая мировая война с самого начала серьезно отразилась на всех сторонах государственной и общественной жизни Российского государства, в том числе и системы образования. В условиях войны школьная жизнь значительно меняется. Состояние системы народного образования ухудшается из-за ограниченности материальных средств, выделяемых государством, уменьшения контингента учителей (около 33 тыс. учителей в России подлежало призыву на военную службу,1 в Пермской губернии в 1914 г. было мобилизовано 450 народных учителей), стремительно происходит падение уровня жизни.2

Несмотря на неблагоприятные условия, администрацией Оренбургского учебного округа совместно с Пермской дирекцией народных училищ предпринимаются все возможные меры для уменьшения тяжести военного времени. Издавались распоряжения о том, что в случае закрытия учебного заведения дети должны «без всяких препятствий приниматься в соответствующие классы однородных учебных заведений тех городов, где поселятся их родители». Если помещение учебного заведения занято под госпиталь, то необходимо «принимать меры к устройству занятий в наемных помещениях, по крайней мере, для старших классов», сокращалась или совсем не бралась плата с учащихся, чьи отцы былипризваны на военную службу.3

В обзорах по народному образованию за 1915 г. была отмечена, на первый взгляд, странная тенденция: в годы войны усилилось стремление к образованию

1Сучков И.К. Социальный и духовный облик учительства России на рубеже XIX – начала ХХ вв. // Отечественная история. 1995. №1. С. 74.

2Обзор Пермской губернии за 1915 г. Пермь, 1916.С. 123.

3ГАПК. Ф.34. Оп.1 Д.81.Л.15.

208

девочек и вообще взрослого населения. Количество мальчиков только в начальной школе Пермскойгубернии увеличилось на 5244чел. Количество учащихся девочек в начальных училищах увеличилось на 7591 чел., женщин в воскресных классах – на 641. Произошло увеличение слушателей на народных чтениях. Такая тяга к знаниям объяснялась влиянием Первой мировой войны. «Безграмотная солдатка, оставшаяся без мужа, сознавая это, невольно стремится создать для дочерей лучшую будущность при содействии школы», – так объясняли эту тенденцию чиновники. А количество слушателей на народных чтениях было вызвано желанием населения какможнобольше узнать о военныхсобытиях.1

Журнал «Народный учитель» отмечал, что «деревня почувствовала потребность к духовной пище и потянулась к газете, книге, ища в них ответа на массу возникающих и мучающих вопросов. Даже там, где печатное слово видели лишь изредка, на обрывках бумаги для цигарок, на букварях сынишек, заговорили о газете, чтобы сообща ее выписать, сообща читать. Деревенские бабы, в мирное время всецело поглощенные своим хозяйством и детьми – стали интересоваться печатным словом».2

Учителя, учащиеся, их родители в годы Первой мировой войны оказывали помощь армии. Проводили сбор пожертвований. Общая сумма пожертвований от системы народного образования в Пермской губернии ежемесячно составляла более 3 тыс. рублей. Во всех без исключения учебных заведениях производились отчисления из учительского жалованья в пользу Красного креста и для семей погибших воинов. Как отмечалось в обзоре, в деле помощи фронту «учительский персонал всех учебных заведений Пермской губернии показалсебя на высоте положения».3

Учителя проводили беседы с детьми о войне, разъясняли текущие события, помогали написать письмо своим близким на фронт. В Перми был образован особый учительский комитет из учителей начальных и высших училищ г. Перми. Члены комитета собирали пожертвования: вещи для воинов, денежные средства. Кроме того, занимались проблемами беженцев, обучали грамоте, оправляли подаркивдействующую армию4.

В 1914 г. в России возникло «Всероссийское Педагогическое общество», при котором был учрежден «Всероссийский Фонд помощи учителям и их семьям». Учительство России сплотилось, для того чтобы помочь сиротам, инвалидам, беженцам, семьям погибших учителей.5 Общая сумма сбора

1Обзор Пермской губернии за 1915 г. Пермь, 1916. С. 124.

2Народный учитель. 1915. №5. С.5-7.

3Там же. С. 125.

4Раменский А. П. Очерк состояния начальных училищ Пермской дирекции в 1914 г. Пермь. 1916. С.12.

5Народный учитель. 1915№29. С.3-4.

209

разного рода пожертвований с 38 губерний и областей России на 1 января 1916 г. достигла суммы 25. 417 руб. 89 коп. Собранные деньги были распределены между учительскими обществами, учителями, пострадавшими от войны и их семьями. Были созданыместные фондыпомощинуждающимся.1

12 августа 1914 г. был создан Всероссийский земский союз помощи больным и раненым воинам. Через месяц в Перми возник Пермский губернский комитет Всероссийского земского союза, который обратился к населению помочь предоставить помещения для лечения больных и раненых воинов. На эту просьбу откликнулись учебные заведения города. Занятия были устроены в две смены. Так поступили: Мариинская женская гимназия, реальное училище, обе мужских гимназии, духовная семинария, духовное училище, епархиальное училище, торговая школа, учебная мастерская на Слудке, училище слепых, женская семинария, Суслинское училище, Кирилло-Мефодиевское училище и др. Всего для размещения больныхи раненыхвоиновбыло предоставлено37 помещений2.

Тенденция к объединению наблюдалась всюду. Учительская пресса настойчиво призывала учительство создавать профессиональные корпорации для защиты своих прав и профессиональных интересов, а также взаимопомощи.

Вкачестве рекомендаций печатались примерные уставы такихобществ.

В1914 г. Пермское губернское учительское общество насчитывало 1339 членов. Оно представляло в основном интересы народного учительства губернии (председатель Н.Е. Бочкарев), начав свое существование в начале ХХ века, оно решало вопросы, которые касались удовлетворения ходатайств учителей о ссудах и безвозвратных пособиях, обществом выдавались пособия на лечение, воспитание детей, содержание учительских квартир. Правление общества занималось приобретением педагогических журналов, специально издавался журнал «Библиографический спутник учителя». Однако помощью этой организации могла воспользоваться только 1/3 часть народных учителей губернии, у остальных учителей было недостаточно финансовых средств для уплаты членских взносов в эту организацию.3 Такие учительские общества возникали повсеместно и в других губерниях России, но их все же нельзя рассматривать как профессиональные союзы, так как такие организации не имели права отстаивать интересы своих членов в конфликтах с работодателями.

Вусловиях военного времени деятельность Пермского губернского

учительского общества активизировалась. В прессе было отмечено, что

1Народный учитель. 1916. №8. С.4-6.

2ГАПК. Ф.515.Оп.1.Д.12. Л.1.

3Отчет общества вспомоществования учащим и учившим в низших учебных заведениях Пермской губернии ведомства МНПза1911г. Пермь,1912. С. 22.

210