Лопе де Веге

Брат Лопе, выбрось свой сонет с цита-

Из Ариосто и из Гарсила-.

Ты Библии не тронь своими ла-:

В твоих устах молитвы – святота-.

«Анхелику» сожги, как маврита-,

и «Драгонтею» с книжкой, чье загла-

«Аркадия», и брось за ними в пла-

комедии свои и «Эпита-».

Бог знает, что б я сделал с «Сан-Иси»-,

Когда бы не был добрым прихожа-

От «Пилигрима» я, как пес, взбеси-!

На четырех наречьях ты рожа-

Свой бред: четыре нации не в си-

Тебя понять, так пишешь ты ужа-!

И лучше бы ты свой «Иеруса-»

Не дописал, несчастнейший писа-!

(Перевод П. Грушко)

Некоему сеньору, приславшему «Драгонтею», сочиненную Лопе де Вегой

Сей аглицкий дракон, чья злость росла

В Лопедевежье на цветах и тмине

(душистей нет и в Таховой долине), –

на грудь мне смирно лег, поджав крыла.

Сколь гром ни лют, – молния мала.

Подъяты паруса на бригантине, –

Но не плывет она, застыв в унынье.

Резов скакун, – но где же удила?

Кастильской музе задал ты задачу –

Сладкоголосо щебетать, как птица,

Склоняясь пред тобою, как слуга.

Я столько сил на сочиненье трачу,

А тут, – смотри, Апеллес, что творится:

Сапожник судит выше сапога!

(Перевод П. Грушко)

О королевском эскориале св. Лаврентия Священных куполов златые главы!

Вам облака дарят свой алый пыл,

унижен Феб – вы ярче всех светил,

гигантов неба вы лишили славы.

Юпитера лучи – вам для забавы.

Сей храм, что в бегство Солнце обратил,

великому страдальцу посвятил

король великий преданной державы.

Священная опора Властелина,

кто Новым Светом правит и народы

Востока грозной подчинил рукой.

Не хмурься, Время, пощади, Судьбина,

Восьмое Чудо, да продлятся годы,

в которых правит Соломон Второй.

(Перевод П. Грушко)

[“Исабель”, отрывок] Счастливая пастушка, возле вод

на берегу, где Тахо струи вьет, –

ты, не пескам его златым желая

понравиться, а серебру волны –

грудь снежная белее белизны,

одежда белая из горностая, –

ты ветру даришь золотые пряди,

чтоб он в парчовом щеголял наряде.

Под старою ольхой,

которая приют тенистый свой

рыдающему соловью дала,

чьи горестные стоны

зеленые посеребрили склоны, –

своих овец в загон ты собрала

и доишь их: белее молока

твоя, пастушка, белая рука,

Пастушка, как ты счастлива, любя,

коль сделал верною женой тебя

твой выбор нежный – не чужая воля!

И страус пышноперый

из Африки, в которой

он – царь среди песчаного раздолья,

не нужен горлице, чье упованье –

не перья пестрые, а воркованье.

А я, с моею горькою судьбой

и с красотой невечной,

рожденная богатой и беспечной, –

сравнюсь ли я с тобой!..

(Перевод П. Грушко)

* * *

Повиснуть на кресте, раскинув длани, –

груди копье и в терниях висок –

во славу нашу выплатить оброк

страданьями – геройское деянье!

Но и твое рождение – страданье,

там, где великий преподав урок,

откуда и куда нисходит Бог,

закут не застил крышей мирозданье!

Ужель сей подвиг не велик, Господь?

Отнюдь не тем, что холод побороть

смогло дитя, приняв небес опеку, –

кровь проливать трудней! Не в этом суть:

стократ от человека к смерти путь

короче, чем от Бога к человеку.

(Перевод П. Грушко)

* * *

Моя Селальба, мне примнился ад:

вскипали тучи, ветры бушевали,

свои основы башни целовали,

и недра алый извергали чад.

Мосты ломались, как тростинки в град,

ручьи рычали, реки восставали,

их воды мыслям брода не давали,

дыбясь во тьме страшнее горных гряд.

Дни Ноя, – люди, исторгая стоны,

карабкались на стройных сосен кроны

и кряжистый обременяли бук.

Лачуги, пастухи, стада, собаки,

смешавшись, плыли мертвенно во мраке, –

но это ли страшней любовных мук!

(Перевод П. Грушко)

* * *

О чистая душа текучей глади,

серебряного ручейка покой,

простертого ленивою лукой,

поющего в медлительной усладе!

Ты отраженье для моей наяде;

меня тревожа негой и тоской,

она лицо – свой снег и пурпур свой –

в твоей обрящет блещущей прохладе.

Теки, как тек: уверенной рукой

хрустальные держи потуже вожжи,

смирив теченья норовистый ход:

негоже, чтоб ее красу кривой

узрел, простертый на глубинном ложе,

с трезубцем стылым Повелитель Вод.

(Перевод П. Грушко)

* * *

О сумерки, что ясный полдень тмят,

злосчастный смерч из пламени и чада!

О в изумрудном аромате сада

таящийся с ужасным жалом гад!

О дьявольский в хрустальном кубке яд,

чью горечь пьет любовная услада!

Дамоклов меч и наважденье ада,

в пылу любовном цепенящий хлад!

Сокройся, ревность, в преисподней! Плаха

любви, уйди в глухое царство страха,

коли тебя вместит в себя оно.

Но ты и там не сможешь поместиться,

сама себя грызущая тигрица, –

тебя вместить и аду не дано.

(Перевод П. Грушко)

* * *

Сиятельный маркиз, кого не раз

Дарило небо лучезарным светом!

Когда бы, вас избрав свои сюжетом

И пламень ваш, губительный для глаз,

я мог перу достойный дать наказ

прославить вас на зависть всем поэтам, –

с бессмертным вашим именем при этом

бессмертным стал бы тот, кто славил вас.

Все, что желанно нам на небосклоне,

И все, что нас в земном чарует лоне, –

все это – вы, дивнейшее из див.

Как ярко в вас природа воплотила

свой тайный замысел, маркиз-светило,

деянием идею повторив!

(Перевод П. Грушко)

* * *

Покуда злату горше всех обид

твоих волос злаченые каскады,

и лилия, как ей глаза ни рады,

твой белоснежный лоб не умалит,

покуда рот, чей дразнит жаркий вид,

отвел от мака страждущие взгляды,

и горло в пору утренней прохлады

своим сияньем и хрусталь затмит, –

лоб, горло, рот и волосы, цветите,

доколе – вами бывшие в зените –

хрусталь и злато, лилия и мак

не только потускнеют и увянут,

но вместе с госпожой своею канут

в скудель, туман, земную персть и мрак.

(Перевод П. Грушко)

* * *

Я лилия с небес Мединасели

(ведь Город Неба – родина моя),

лоб герцога цветком венчала я,

увенчанный лучами с колыбели.

О путник, в пышной урне онемели

не вечные останки бытия,

но аромат меж звезд летит в края

зазвездные к благословенной цели.

Но меркнут звезды греческой гирлянды,

мой блеск не умалят их бриллианты –

корона Солнца на моем челе.

А нежность, что от мрамора струится, –

в нем запах мертвой Лилии таится,

который Небо отдает Земле.

(Перевод П. Грушко)

* * *

Из озорства проказливый хорек

(из тех, что лапкой в кошелек – и тягу)

на хвост дворняге прицепил не флягу,

а – господи прости! – огромный рог.

Несчастный пес со всех пустился ног,

влача грохочущую колымагу,

народ кричит, – я эту передрягу

(коль там смеются) адом бы нарек.

А тут явилась строгая вдовица,

чей муж решил на небо удалиться,

она воскликнула: «Какой позор!

Чтоб шавка волочила по бручатке

то, что иных разило в жаркой схватке

и шло другим на головной убор!»

(Перевод П. Грушко)

* * *

Так равнозвучно и в таком томленье

рыдает соловей, что я готов

поверить будто сонмы соловьев

в его стесненном горле множат пени.

Как будто о бесчестном преступленье

оповещая братьев-певунов,

он пишет, скорбный, жалобу без слов

на изумрудных листьях этой сени.

Судьбу не гневай, – не в твоей ли власти

сменить жилье и выплакать несчастье,

твой клюв свободен и крыло твое.

Пусть тот скорбит, кто, в камень обращенный,

не может, зачарованный Горгоной,

ни плакать, ни сменить свое жилье.

(Перевод П. Грушко)

* * *

Вчера богиня, ныне прах земной,

там блещущий алтарь, а здесь успенье.

И царственной орлицы оперенье –

всего лишь перья, согласись со мной.

Останки, скованные тишиной,

когда б не фимиама воскуренье,

нам рассказали бы о смертном тлене, –

о разум, створы мрамора открой!

Там Феникс (не Аравии далекой,

а Лермы) – червь среди золы жестокой –

взывает к нам из смертного жилья.

И если тонут корабли большие,

что делать лодкам в роковой стихии!

Спешить к земле, ведь человек – земля.

(Перевод П. Грушко)

* * *

Четвертый Генрих подло умерщвлен

плебеем. Он крушил врагов лавины

и большей кровью затопил равнины,

чем водами туманный Орион.

Француз геройский, – вел на битву он

полки! Но тщетно, баловень судьбины,

златая лилия твои седины

венчала и гвардейский легион.

Коварство прозорливее дворов,

сто алебард перехитрит измена,

конь Греции отыщет лучший вход.

Испания – Беллона двух миров –

во всеоружье чтит себя смиренно,

взирая в страхе на чужой народ.

(Перевод П. Грушко)

О полотнах и реликвиях галереи, принадлежащей кардиналу Дону Фернандо Ниньо де Геваре

Кто б ни был ты, усталый пилигрим, –

Замри пред блеском щедрой благостыни.

Сколь ни светло от стекол в сей святыне, –

Здесь живопись лучом слепит своим.

Под небом Фив ты входишь в вечный Рим, –

Где славный кардинал Геваре ныне

Приют от суеты в своей твердыне

Тебе дарит, предел страстям земным.

Здесь узришь ты анахоретов лица

И спутников Петрова галиона,

И древний ларь, где до скончанья дней

Их ветхая одежда сохранится,

А там – придворных неземного трона.

Пришелец их, цветами их увей.

(Перевод П. Грушко)