XX век как историографическая проблема

Уже первая русская революция 1905 г. последовала за унизитель­ными поражениями в Русско-японской войне, произошедшими на международной арене. И хотя успешные революции 1917 г. проис­ходили непосредственно из Мировой войны и, как освободительные движения в других странах, раздувались ведущими войну держава­ми, советские историки оценивали Мировую войну однозначно: но­вый век наступил вместе с октябрьским переворотом, положившим начало новому отсчету времени, в то время как «империалистиче­ская война» как «последняя война царизма» была отнесена как бы к XIX веку. Эта точка зрения положила начало двум основополагаю­щим понятиям, двум мифам XX века в европейском или даже миро­вом масштабе — образу Мировой войны как «начальной катастрофы» (западная традиция) и образу Октябрьской революции как «мирово­го поворота» (большевистская традиция).

История Восточного фронта постепенно ушла в забвение, после того как спала популярность распространенных в Центральной Ев­ропе романов и воспоминаний, которые до 1930-х гг. распространяли картины ужасов военной реальности³. Российская гражданская вой­на (1918-1921 гг.) также была сведена в Западной Европе к незначи­тельному региональному событию, несмотря на сопутствовавшую ей массивную иностранную интервенцию, в то время как советская геро­ическая сага, подчеркивая беспримерную победу российского проле­тариата в развязанной в мировом масштабе классовой войне, ссыла­лась как раз на этот факт международного значения. В 1927 г. Сталин сформулировал тезис о капиталистическом окружении и постоянной угрозе Советскому Союзу. Также как в гражданскую войну в головах должна была утвердиться двухцветная картина мира, которая про­водила различия только между «нашими» и «другими», «своими» и «чужими».

Таким образом, Мировая война и война гражданская были разъе­динены. Последующие кризисы были проанализированы с помощью разных терминов и разной систематизации. На фоне этих политиче­ских кулис позднему немецкому историческому спору 1986 и 1987 гг. о причинах европейских диктатур не хватало определенной логи­ки, пусть даже в научном смысле он был мало продуктивен⁴. Эрнст Нольте спровоцировал его своим тезисом о том, что массовым убий­ствам национал-социалистами евреев предшествовали в каузальном смысле «явившиеся истоком» насильственные преступления боль­шевиков. Только политические обстоятельства 1980-х гг. позволяют, оглянувшись назад, объяснить, почему настолько экстремальный односторонний селективный взгляд на раннюю историю XX века вы­звал такой общественный резонанс. То, что Нольте потом еще развил в объемной книге под названием «Европейская гражданская война», обесценило полностью эту попытку синтеза транснационального раз­вития после 1918 г. Сведением истории Мировой войны и революции к единственному мотиву — рождению насилия из большевистского образа мысли, автор проявил себя как недостойный доверия. Его книга была быстро забыта, но одновременно во многом она повин­на в том, что термина «европейская гражданская война», здесь под­вергнутого небрежному сокращению и идеологически окрашенного, впоследствии избегали. Если в современных исследованиях рассма­триваются отечественные фронты, внутренняя война, интернациона­лизация региональных конфликтов и милитаризация европейского послевоенного общества, то речь идет одновременно о добавлении к семантизации старой оболочки термина. В период с 1914 по 1918 г. ставится вопрос о внутренней связи эпохи с ее внешними и внутрен­ними войнами с начала века и до начала 30-х гг. В их число входят погромы на западной периферии царской державы, вооружение ра­дикальных групп слева и справа, крестьянские волнения, восстания рабочих, этнические беспорядки и кризисы демобилизации. Эти кон­кретные явления, сопровождающие гибель старого порядка, указы­вают на недостаточную стабильность новых правительств и обществ, как и принудительные попытки, по-новому определить и обеспечить безопасность.

На фоне этих новейших исследований о депортациях, изгнании, принудительной миграции и военном произволе до эпохи сформиро­вавшихся диктатур существовавшие до сих пор общие исторические изыскания о XX веке могут считаться только предварительными итогами⁵. Они пытаются уже сформулировать то, что в своей ком­плексности обнажается только сейчас и является еще предметом не­примиримых дебатов. То, что Юрген Остергаммель предпринял для XIX века, неприемлемо еще для уравновешенного синтеза из-за не­равной важности при изучении XX века. Вне связи друг с другом на­ходятся представления «американского», «русского» или «немецко­го» века наряду с такими, как «век лагерей», «изгнаний» и «убийства народов». То, что сегодня в формуле «век экстрима» Эрика Хобсбау- ма убеждает, для предшествующего поколения содержалось в «веке идеологий» Карла-Дитриха Брахерса. Все эти серьезные попытки придумать веку ярлык, сделать его понятным и показать непрерыв­ность не обойдутся без упрощений и сокращений. То, что некогда хотели сделать традиционные дипломатическая и военная история, позже было взвалено на политическую историю идей, чтобы потом ожидать окончательных ответов от социальной и структурной исто­рии. Но тем временем попрощались и с изречением «немецкий осо­бый путь», потому что стали видны разнообразные грани европейско­го «пути к катастрофе»⁶. На вопрос о вине в организации холокоста и развязывании на востоке войны на уничтожение можно ответить и однозначно без связующих причинных цепочек. Напротив, гетеро­генный европейский кризис, который начался не с Первой мировой войной, а с концом Второй мировой войны, не закончился, ставит еще многочисленные вопросы.

Мировые войны и гражданские войны

В этой открытой исследовательской ситуации после окончания восточно-западного конфликта, которая ни в коей мере не исчерпы­вается культурно-научным поворотом, неизбежно меняется взгляд на всю эпоху Мировых войн и последующей холодной войны. Не­смотря на поиск непрерывности между Первой и Второй мировыми войнами, установление причинной связи может убедить лишь ча­стично. Формулировка новая «тридцатилетняя война» недостаточно охватывает переход «большой войны» в многочисленные граждан­ские войны, большинство из которых обнаруживали различные при­чины и конфликтные потенциалы и начинались в самые различные периоды европейского XX века. Места событий в России (с 1918 до 1921 г.) и Испании (с 1936 до 1939 г.), в Греции (с 1946 до 1949 г.) и Фрации-Алжире (с 1954 до 1962 г.) или в 1990-х гг. в южной Европе отмечают неполную топографию внутренних войн. Эти вооруженные конфликты между парамилитаристскими союзами, добровольчески­ми отрядами, последователями Варлордса, бандами или другими группировками добровольцев и интернациональных бригад выхо­дили за старые государственные границы и действовали по причине социального неравенства, национального притеснения, внутриэтни- ческих или религиозно-конфессиональных противоречий или из-за пораженных анархией государственных структур⁷. В далеких от го­сударственных и свободных от правовых норм «кабинетах» речь шла не только о выборе между альтернативными государственными и об­щественными моделями, об идеологическом противоборстве между «красными» и «белыми» или между «республиканцами» и «фалан­гистами». В действительности ожесточенность борьбы объясняется как раз неясностью происходящего, повсюду скрывающейся опас­ностью, отсутствием однозначности убеждений и многослойностью конфликтов. «Добровольцы» часто сражались только за свою жизнь, меняли флаги по соображениям удобства и приспосабливались к вла­сти. Идентичность создавалась чаще всего ретроспективно и давала выжившим временное разрешение на проживание при временном но­вом порядке. Другие молчали и отрицали свои «преждевременные» взгляды на мир. История партизан в XX веке, например, демонстри­рует такие противоречивые картины между коллаборацией и сопро­тивлением, приспособлением и переворотом. Это ни в коем случае не означает, что мотивы и интересы постоянно могли быть произволь­ными или недостойными. В большей степени речь идет о том, чтобы при реконструкции их судеб справедливо оценить нужды субъекта в период тотальной войны⁸. В то время как в классическом межго­сударственном конфликте причины войны и вина за нее очевидны в их генезисе, т. е. ясно когда они начинаются (объявление войны или нападение) и когда они заканчиваются (заключение мира или капитуляция), в гражданских войнах победа и поражение, победите­ли и побежденные остаются сомнительными категориями. Поэтому в некоторых обществах боятся воспоминаний о гражданской войне в своей стране, так как они могут вызвать «гражданскую войну вос­поминаний». Борьба за прошлое становится борьбой за присвоение и толкование образов и реликвий. Как показывают дебаты недавнего прошлого, например, в Испании или Франции, фронты внутренней войны могут выступить снова даже спустя десятилетия, по крайней мере в символической форме. Надежную гарантию для перемирия и примирения сторон в гражданской войне, по всей видимости, не дают ни безжалостные разъяснения, ни вынужденное молчание.

Особенно болезненной главой в истории Мировых войн являются латентные гражданские войны. Там, где речь шла о защите «Отече­ства» и «Родины», культура воспоминаний требует общественного консенсуса. Смертельная внешняя угроза заставляет отступить на за­дний план все внутренние конфликты. В случае, если острая угроза исчезает или идеальный образ совместной обороны теряет объеди­няющую силу, опять становятся видны социальные, национальные и религиозные изломы. Недавние исследования рассматривают эти вопросы на примере, в частности, партизан или коллаборационных проблем во Второй мировой войне. В Первую мировую войну осо­бенно общества в империях продемонстрировали быстрый разлад. Солдаты на фронте и население в тылу отдалились друг от друга, и для основной нации и национальных меньшинств все чаще начинали действовать разные права. Особенно роковым в это время стал рас­пространяемый пропагандой образ «внутренних врагов», которые якобы разрушали внутреннюю связь общества и играли на руку вра­гам. Она радикализовала старый сюжет о предательстве, когда ответ­ственность возлагалась на целые этнические группы. Вероятно, имен­но поэтому в России затих призыв подняться под знаменем монархии на новую «Отечественную войну», вспоминая о 1812 годе.

Опыт насилия в начале XX века

Оживление и дифференциация исследований о первой трети XX века дают понять, что время больших итогов пока миновало. Скорее кажется, что путь прокладывает второе издание истории. По­сле интенсивного изучения национал-социализма и сталинизма, как и Второй мировой войны, взгляд снова направлен на события, слу­чившиеся за десятилетия до этого. Сейчас, когда есть развитая ме­тодическая база и углубленные знания многослойных механизмов в диктаторских режимах, речь идет не о ревизии предыстории тотали­таризма. Поводом, кажется, является не просто неприятное чувство в связи со старой историей дипломатии и военной историей, которые интересовались преимущественно причинами и целями войны, мате­риальными ресурсами и ходом войны. Исследование диктатур чаще обнаруживало незакончившиеся процессы, которые заслуживали того, чтобы их проследили до XIX века. Они касались таких проблем, как национальное образование, гражданское общество и модерниза­ция. Но прежде всего новаторские исследования выявляли неизвест­ные взгляды в индивидуальных биографиях и коллективную манеру поведения. На примере многократно поломанных судеб можно было показать противоречивость коллективного опыта⁹. Субъект стано­вился переливающейся всеми цветами величиной, неважно, шла речь о персоне, занимающей ответственную должность, или среднестати­стическом гражданине. Диспозиция для этого типа современной ин­дивидуальности едва ли могла быть заложена социализацией даже в молодых диктатурах.

«Война в головах» обращалась к различному опыту насилия во вре­мя революционного кризиса, в ходе и после Первой мировой войны. Она господствовала в европейском послевоенном обществе¹⁰. Еще ра­нее нерегулярные вооруженные группы делали вызов государствен­ной монополии насилия. Но прежде всего хаотичная демобилизация, особенно в развалившихся империях, привела после окончания во­енных действий к тому, что социальные, политические, этнические и религиозные конфликты разрешались с помощью оружия и про­изошел драматический криминальный всплеск¹¹. Эти события про­текали частично параллельно, частично были сдвинуты по времени и частично имели специфические особенности. В России революция еще во время войны вызвала последующую опустошительную граж­данскую войну и голод. Тем не менее и здесь имеет смысл сравни­тельное исследование с другими странами. Оно указывает на то, что, несмотря на особые обстоятельства, и здесь непрерывный кризис су­ществовал с дореволюционного времени¹². Он был эскалирован после 1917 г. резкими толчками. На территории царской империи возникли многочисленные конкурирующие власти. На периферии настоящие или самопровозглашенные «атаманы» создавали режимы собствен­ного права¹³.

Целью новых исследований не является провести прямую линию от опыта насилия (произвола) перед и во время Первой мировой войны к крестьянским волнениям, восстаниям рабочих и этническим стычкам. Скорее сдержанно оцениваются попытки прямо связать Первую и Вторую мировые войны. Важнее анализ факторов, которые на протяжении долгого времени подтачивали старые государствен­ные и административные структуры, делали нелигитимными право­вые инстанции и способствовали созданию соперничающих, готовых к насилию режимов или, по обстоятельствам, создавали анархические условия. В долгосрочной перспективе можно было бы исследовать, насколько открытые или латентные, похожие на гражданскую войну положения и обстоятельства проходят через историю столетия. Не в последнюю очередь перед исторической наукой стоит и сложная проблема осветить Мировые войны как рамки гражданских войн, определить гражданскую войну как парадигму XX века¹⁴.

Консистенция и амбивалентность

Может ли вообще существовать европейская память, тем более память о беспримерном столетии Мировых войн? Даже националь­ные историографии затрудняются соответствующим образом занести прошлое гражданских войн в основной раздел общественной сохра­няемой истории. О том, связывает ли сегодняшнюю Европу больше, нежели просто интересы политической и экономической общности целей, ведутся жаркие дискуссии между Брюсселем и Москвой, Ма­дридом и Хельсинки. Тони Юдт говорит о «большой иллюзии» ев­ропейской исторической связи (когерентности)¹⁵. Тем не менее со­вместная работа над историей XX века принадлежит к центральным задачам научного исследования, исторического образования и исто­рической политики. Концентрированный процесс познания способ­ствует культурной идентификации континента и созданию европей­ской культуры памяти.

Пока «написание европейской истории» можно представить толь­ко как процесс. Как каждая национальная история она подвергается при изменении времен ревизии, чтобы не застыть в шаблонах. «Евро­пейскую память» соответствующим образом можно представить как динамическую дискуссию с национальными и транснациональными историческими образами. В Польше из опыта XX века делают иные выводы, нежели в России, в Италии — иные чем во Франции, в Герма­нии — иные, чем в Чешской Республике. Из национальных историй о Сопротивлении и освободительной борьбе возникает, без сомнений, позитивный исторический образ. Но часто это создается только це­ной замалчивания сопутствующих явлений, как коллаборационизм или дезертирство. Они могут быть объективно предосудительными, но могут также по перспективам и контексту представляться закон­ными. Консенсус зависит в значительной степени от надежного бази­са общих убеждений. Так, в 1996 г. утверждение дня 27 января днем памяти об освобождении Красной армией Аушвитца подвело внача­ле для объединенной Германии черту под долгим историческим про­цессом обсуждения, который в то же время должен был действовать как транснациональный сигнал для Европы. Только конкретное ме­сто воспоминаний и временная фиксация создают предпосылки для общей памяти, которая может дальше существовать после смерти свидетеля времени.

Консистенция таких фиксаций требует тем временем воспомина­ний об амбивалентности истории. Что впоследствии чествуется как геройский поступок, современниками не обязательно было замечено и отмечено или это происходило при обстоятельствах, которые ме­шали объективной оценке. Что позже воспринимается как пример, в свое время часто оставалось скрытым, воспринималось совсем по-другому или служило основанием для доноса как отклонение от поведения общества. Даже победы, как победа Красной армии в Сталинграде, вливались вначале в общий военный поток. Ее чрез­вычайное значение открылось только постепенно. Так как она была достигнута крайне жесткой дисциплиной и ценой огромных потерь, она оставила наряду с чувством триумфа и гордости также печаль и психологические травмы. В удовлетворение от достигнутого дости­жения примешался ужас от обстоятельств успеха. Насколько трудно должно быть, имея такие воспоминания, признать трагедию против­ника? Но город на Волге стал достойным воспоминаний местом на карте XX века не только из-за событий 1943 г. Он был уже в 1919 г. во время русской Гражданской войны еще под именем Царицын в силу своего стратегического значения местом ожесточенных боев и ре­шающей битвы. Здесь, таким образом, по-особенному наслаиваются совершенно различные и противоречивые сегменты памяти. Жители, представляющие одно поколение, пережили внутреннюю и внешнюю войны, драму голода после коллективизации и большой террор. По каким меркам они судили эти события, вкладывали в них смысл, чер­пали из них силу, чтобы выжить?

Историки ведут исследования по утвержденным знаниям, стре­мятся к объективным взвешенным оценкам. Но история Мировых и гражданских войн вызывает у них, несмотря на дистанцию в де­сятилетия, часто также и моральные переживания. Размах насилия, комплексность мотиваций преступников и жертв и сплетение нацио­нальных историй делают объективность и трезвость трудно выпол­нимыми претензиями. Споры для историографии XX века являются основополагающими, так как они соответствуют асимметрии вос­приятия и мультивалентности. Различный опыт и оценки не могут быть отменены. Они могут, вероятно, быть лучше всего представле­ны «диалогическими воспоминаниями», «консенсусом в разногла­сии» (Алеида Ассманн). Европейская история возникает, вероятно, не из суммы национальных исторических монологов. Дать отчет о столетии Мировых и гражданских войн остается актуальной задачей транснациональной науки. «Лоскутное одеяло воспоминаний» (пэч­ворк воспоминаний) не должно быть поглощено европейским ма­стерским рассказом. Оно является символом бесконечной, частично также необъяснимой истории. ^I

7. Andreas Wirsching. Vom Weltkrieg zum Biirgerkrieg? Politischer Extremismus in Deutschland und Frankreich 1918-1933/39. Mtinchen, 1999.

8. См., например: A. B. Retish. Russia’s Peasants in Revolution and Civil War. Citizenship, Identity, and the Creation of the Soviet State, 1914-1922. Cambridge, 2008; O. S. Porsneva. Krest’jane, rabocie i soldaty Rossii nakanune i v gody pervoj mirovoj vojny. Moskau, 2004.

9. S. Schahadat: Extremer Alltag. Russische Kriegstagebiicher im 20. Jahrhundert (Gippius, Bunin, Ginzburg, Lichaev) //Plurale. Zeitschrift fur Denkversionen, 2008. H.7. S. 181-212; Ch. Ebert. Dichter-Ich versus Revolution. Autobiographische Revolutions-Berichte von Gippius, Cvetaeva, Bunin und Remizov //J. Hellbeck, K. Heller (hrsg.). Autobiographical Practices in Russia — Autobiographische Praktiken in Russland. Gottingen 2004, S. 197— 222; O. Figes. Die Fliisterer. Lebenin Stalins Russland. Berlin, 2008. S. 39-139; D. Beyrau. Broken Identities: The Intelligentsia in Revolutionary Russia // Madhavan K. Palat (hrsg.). Social Identities in Revolutionary Russia. Basingstoke, 2001. S. 134-160.

10. Cm.: A. Kramer. Dynamic of Destruction: Culture and Mass Killing in the First World War. Oxford, 2008 sowie die Beitrage des von Andreas Wirsching und Dirk Schumann herausgegebenen ersten Hefts des ersten Jahrgangs der Zeitschrift Journal of Modern European History unter dem Titel «Violence and Society after the First World War».

11. M. A. Reynolds. Shattering Empires: The Clash and Collapse of the Ottoman and Russian Empires, 1908-1918. Cambridge, 2011; R. Gerwarth. The Central European Counter- Revolution: Paramilitary Violence in Germany, Austria and Hungary after the Great War // Past and Present 200 (2009). S. 175-209.

12. P. Holquist. Violent Russia, Deadly Marxism? Russia in the Epoch of Violence, 1905— 21 // Kritika. Explorations in Russian and Eurasian History 4 (2003). Nr. 3. S. 627-652.

13. J. Sanborn. The Genesis of Russian Warlordism: Violence and Governance during the First World War and the Civil War // Contemporary European History 19 (2010). Nr. 3. S. 195-213.

14. По этому поводу начиная с кризиса 1905 г. подробнее см.: A. J. Rieber. Civil Wars in the Soviet Union // Kritika. Explorations in Russian and Eurasian History 4 (2003). Nr. 1. S. 129-162. Vgl. A. V. Prusin. The Lands Between: Conflict in the East European Borderlands, 1870-1992. Oxford, 2010. S. 177 ff.

15. T. Judt. A Grand Illusion? An Essay on Europe. New York, 1996.

ПРЕДПОСЛЕДНИЕ ПИСЬМА С ВОЙНЫ: НЕМЕЦКИЙ ПУТЬ НА СТАЛИНГРАД

Йохен Хеллъбек, Рутгерскш университет (США)

Я — фаталист, мои личные потребности так малы, что в лю­бой момент, если первый русский войдет в дверь, я могу взять свой вещмешок и выйти к нему навстречу. Я не буду стрелять, и к чему? Чтобы убить одного или двоих, которых я не знаю? И сам я не застрелюсь, зачем? Может, я окажу этим кому-нибудь услугу, может, господину Гитлеру?

Я сильно потрясен и очень во всем сомневаюсь. Когда-то я верил и был сильным, теперь я маленький и неверующий. О многом, что здесь происходит, я не узнаю; но то малое, в чем я участвую, уже так велико, что я не могу это проглотить. Мне нельзя внушить, что товарищи умирали со словами «Герма­ния» или «Хайль Гитлер» на губах.

В конце — личное. Ты можешь быть уверенным в том, что все до конца будет оставаться порядочным. Немножко рано в тридцать лет, я знаю. Никаких сантиментов. Пожми руку Ли­дии и Гелене. Поцелуй маму (будь осторожен, старина, поду­май о пороке сердца). Поцелуй Герду. Привет всем остальным. Рука у шлема, отец, оберлейтенант... докладывает тебе об от­бытии¹.

Вот несколько отрывков из сборника «Последние письма из Ста­линграда», появившегося в 1950 г. в Западной Германии и состоящего из 39 писем немецких солдат их родным в Германии. Много раз пере­изданные и переведенные на другие языки эти голоса как будто из мо­гилы долгое время считались опытом немецких солдат в Сталинграде. Почти все эти письма объединяет ясное осознание вырисовывающе­гося военного поражения и краха в собственной жизни, следующего за ним. Некоторые солдаты прощаются с родными, другие обвиняют военное командование и лично Гитлера. Они проявляют себя сплошь как критически мыслящие порядочные люди, единственная ошиб­ка которых состояла в том, что они дали своим вождям сбить себя с пути. Идея армии, использованной национал-социалистическим режимом в преступных целях и бессмысленно принесенной в жерт­ву, соответствовала желанию многих немцев о таком представлении войны, расцветшему в послевоенные годы, поэтому сохраняющийся успех «Последних писем из Сталинграда» не удивляет².

В последнее время исследователи, правда, поставили под сомне­ние историческую подлинность издания писем. Нигде нельзя найти оригиналы писем; недоверие вызывает и то, что в приведенных в из­дании текстах писем стерты личные имена, номера полевой почты или даты. Это уничтожение, по сообщению анонимного издателя, было произведено на цензурном пункте полевой почты вермахта, из фондов которого он, по его утверждению, получил письма. Этот факт, однако, находится в противоречии с другими проверками цензурно­го пункта, где точно названы имена и данные писавших. К раздумью склоняет также полный предчувствий взгляд большинства писавших на ожидающую их судьбу. Их восприятие Сталинграда как глубокого перелома или краха своей жизни кажется проистекающим из знаний задним числом. Могли ли окруженные в Сталинграде солдаты так думать?³

Несмотря на выдвигаемые в отношении этого издания сомнения, жанр «Последних писем из Сталинграда» продолжает захватывать. В начале 1990-х гг. Вальтер Кемповски начал свой монументальный проект «Эхолот», смонтированный из писем и дневников многоголо­сый хор периода января и февраля 1943 г., т. е. периода немецкого поражения в Сталинграде. К шестидесятой годовщине окружения и уничтожения 6-й армии радио Германии организовало серию пере­дач, в которых зачитывались посланные читателями неопубликован­ные «Фронтовые письма из Сталинграда». Некоторые из этих писем были включены в издание Йенса Эберта с тем же названием (2006), которое дополнительно включило немецкие солдатские письма из фондов Волгоградского музея-панорамы⁴. Во всех этих инициативах общим является то, что под «Сталинградом» подразумевается Ста­линградский котел и учитываются только письма и голоса из перио­да после начала советского контрнаступления 19 ноября 1942 г. Этот ограниченный обзор делает немецких солдат жертвами, неважно, на­сколько осознанно или неосознанно они двигались к беде⁵. Сталин­град остается в памяти концом.

Действительная историческая перспектива, однако, должна изо­бражать историю Сталинградского опыта с открытым концом. Она не может ограничиваться последними письмами или начинаться ими, но должна учитывать также предшествующие им сообщения, чтобы показать, с каким багажом мыслей немецкие солдаты двига­лись к Сталинграду. Город на Волге, за который шли бои, был осе­нью 1942 г. у всех на устах, не как возможная немецкая погибель, а как символ завоеваний Третьего рейха, казавшихся безраничными.

Оценивая образ мысли немецких солдат в Сталинграде, следует рас­сматривать также положенную в основу этой политики завоеваний и продолжающуюся питаться ею наглую заносчивость⁶.

Предлагаемый доклад расширяет не только временные, но и про­странственные рамки вопроса, связывая солдатские откровения с голосами на родине. За Сталинградской битвой в Германии следили с величайшим вниманием, в первую очередь отцы, матери, братья и сестры и жены сражающихся на Восточном фронте солдат. Им были предназначены большинство написанных в Сталинграде солдатских писем. Здесь в качестве примера будет представлен духовный мир двух немецких очевидцев того времени, с одной стороны, сражающегося на Восточном фронте артиллериста Гельмута Гартманна (1915-1943), письма которого бывшему студенческому товарищу в Германии дают глубокое представление о мыслях фронтовика с первых дней вторже­ния в Советский Союз и до Сталинграда; с другой — учителя из Оль­денбурга Рудольфа Тьядена (1895-1981), следившего за событиями в Сталинграде в своем военном дневнике. Как оставшийся в живых участник Первой мировой войны Тьяден комментировал начало и ход Второй мировой войны в сравнении со своим опытом, восходившим к 1914 г. В 1942 г. на военную службу был призван его сын Энно и спу­стя несколько месяцев переведен на Восточный фронт⁷.

Сравнительный анализ обоих источников показывает, как об­разованные и мыслящие люди разных поколений были включены в завоевательную политику Третьего рейха. Более взрослый Тьяден следит за Второй мировой войной как за продолжением оборванной уже в кайзеровском рейхе новой исторической эпохой; многие его размышления, от экономической войны до Сталинграда как «второго Вердена», сформированы опытом Первой мировой войны, но имеют одновременно отчетливые национал-социалистические черты. Зна­чительно более молодой фронтовик Гартманн безоговорочно под­держивает великонемецкие колониальные интересы и уничтожение рассматриваемых им как расово неполноценных народов на Востоке. Как Гартманн, так и Тьяден пишут с осознанием своей особой исто­рической ответственности, оба видят себя современниками и дей­ствующими лицами событий мировой истории. Их голоса созвучны с национал-социалистическими пропагандистами, побуждавшими немецких солдат и их семьи заботливо собирать все личные высказы­вания о войне для использования будущими поколениями.

Только один пример этому: в годы войны в немецких магази­нах канцелярских товаров подавались специально изготовленные книжки для хранения «писем с фронта, которые дойдут до родины» (ил. 1). Находившееся в книжке напутственное слово «оберштудиен- директора проф. Й. К. Брехенмахера» информировало покупателей об историческом значении этих писем, которые адресаты должны за­ботливо хранить:

«Письма с фронта!

Сотнями тысяч летят они ежедневно в сторону родины, эти серые, иногда только наспех нацарапанные карандашом письма полевой по­чты. Из отдаленнейших краев, где тоже идет немецкая жизнь, при­ходят они, оттуда, где разбросанные по бесконечным фронтам наши в полевой серой форме пребывают в судьбоносной борьбе. Одни — написанные в палящем пекле африканской пустыни, другие — в без­отрадных оледеневших полях России. ...Может быть, сила Германии, величие Отчизны никогда тобой так отчетливо не осознавались, как тогда, когда ты в первый раз пробежал глазами эти строчки, сделав­шие тебя свидетелем неслыханных событий. Какая беспримерная жизнь пульсирует в этих простых сообщениях!.. Когда-то эти листы, которые ты складываешь и заботливо хранишь, соединяли фронт и родину. Но придет день, когда не будет этих далеких фронтов. Когда освобождаемый мир, за который мы сражаемся, создаст новые по­коления. И тогда придет время, когда эти письма с фронта уже бу­дут соединять не отдельного человека с его родней, а сам народ с его великим прошлым. Письма с фронта — это документы, это истори­ческие памятники. ...Сегодня эти письма написаны для тебя, завтра они будут принадлежать народу. Для далеких поколений они будут строительными кубиками истории. Поэтому их разбрасывание долж­но быть воспрещено; так как разбрасывание — это уничтожение. Эта книга поможет тебе собрать легко улетающие листки, поможет сохра­нить их для твоей семьи, поможет сохранить их для народа!

Эта книга хранит наследие беспримерного времени!»⁸

В контексте этих нормативных рамок немецкие письма вре­мен Второй мировой войны читаются по-другому. Национал- социалистический режим напоминает авторам и адресатам писем с фронта об их исторической миссии. Эти письма будут когда-то чи­таться далекими потомками поколения Мировой войны как строи­тельные кубики победоносной «Великой Германии» и ее расово чи­стых «поколений». Сколько писавших солдат и их родственников, которые собирали письма, руководствовались описанным здесь ми­ровоззрением об историческом величии, узнать сложно, и все же дан­ные национал-социалистов об изучении духовного мира солдат дают больше разъяснений, чем это могут сделать многие послевоенные из­дания «последних писем» с их выборочно героическими или антиге- роическими инсценировками⁹.

В сентябре 1939 г. ольденбургский учитель средней школы Ру­дольф Тьяден, которому тогда было 44 года, начинает писать «воен­ный дневник». Цель своей хроники он указывает в первой записи: «Во времени, в котором живет наше поколение, уже были годы развития через насилие и наивысшего напряжения, такие как Мировая война, годы национал-социалистической революции и возникновение вели­кой Германии». К его сожалению, он упустил возможность задоку­ментировать это историческое время для потомков с самого начала, но пусть он, наконец, выступит в роли хрониста. Его перспективы как оставшегося дома ограничены, но Тьяден утешает себя тем, что «в то­тальной войне каждый ведь участвует — больше или меньше».

Примечательно, что Тьяден, обращаясь в прошлое из 1939 г., вос­принимает прошедшие пятнадцать лет — время, не бедное политиче­скими переломами и трещинами в его личной биографии, — как за­конченную эпоху. Девятнадцатилетним добровольцем Тьяден ушел в августе 1914 г. на военную службу. Тяжело раненый, он пережил в октябре 1914 г. битву под Лангемарком, в которой десятки тысяч на­падавших немецких новобранцев погибли под заградительным огнем неприятеля. Второе ранение («военная инвалидность») на Восточ­ном фронте в следующем году делает Тьядена непригодным к воен­ной службе. После 1918 г. он демонстративно отдалиляется от войны и насилия: вступает в Немецкую демократическую партию, одну из опор Веймарской республики, и становится в 1925 г. членом Немец­кого общества мира. В мае 1933 г. происходит новый разрыв: одно­временно с одиннадцатью другими учителями средней школы города Ольденбурга Тьяден вступает в НСДАП, вероятно, это было реакци­ей на политическое давление, а может, и на основании оппортуни­стических мотивов¹⁰. Новые национал-социалистические правители выразили в предшествовавшие этому недели «желание», чтобы все немецкие учителя средней школы стали членами НСДАП. Насколь­ко сильно Тьяден был задействован в последующие годы в НСДАП, точно определить нельзя, но зафиксированные в его дневнике регу­лярные посещения партийных собраний позволяют все же сделать вывод о значительном участии¹¹. Не в последнюю очередь сам проект военной хроники Тьядена свидетельствует о его заметной вовлечен­ности в немецкое «движение». Эта война — война и Рудольфа Тья­дена. Совершенно в духе национал-социализма и точно так, как ре­комендовал профессор Брехенмахер собирающим немецкие письма с фронта, он берется за то, чтобы с помощью ежедневных отрывков написать книгу совершенства немецкой истории.

Уже в первые дни войны Тьяден проявляет себя как осознающий свой долг участник тотальной войны. Он призывает жильцов руко­водимого им «объединения по защите от воздушных налетов» (4 жи­лых дома) и собирает с них деньги для покупки аптечки объединения. В течение начального этапа войны, отмеченного такими событиями, как походы в Польшу и Францию, Тьяден пленен немецкими воен­ными успехами. «Это грандиозно, и в данный момент значение этого совершенно непостижимо», — комментирует он победоносную атаку вермахта на Париж (4.6.1940), оглядываясь на недостигнутые цели

Первой мировой войны. Вместо личного комментария Тьяден часто ограничивается тем, что цитирует ежедневные сводки вермахта, ко­торые он, вероятно, берет из газет. Наряду с военными новостями Тьяден фиксирует события своей профессиональной и семейной жизни, особенно трудную супружескую жизнь со своей женой Аг­несс, которая часто устраивает скандалы и жалуется на своего скуч­ного мужа. Эти личные заботы оказывают влияние на отношение Тьядена к национал-социализму и лично к Гитлеру. Ему импонирует решительность Гитлера и «абсолютная надежность», качества, кото­рые он считает существенными для политических и военных успехов «фюрера», в противоположность собственному упадку духа в личной жизни, в чем Тьяден признается себе. Он постоянно обдумывает раз­вод с женой, но потом снова отказывается от этой мысли. Тьяден свя­зан, политика Гитлера не связана ничем¹².

Дневник Тьядена ясно показывает, как думающий немецкий граж­данин включается в насильственную колониальную политику Третье­го рейха. Он безоговорочно поддерживает гитлеровские агрессивные походы, которые считает обязательными для народного объединения Германии. Он думает пропагандируемыми национал-социалистами категориями боевой мощи, обеспечения и пропитания, педантично записывает как потопленные вражеские брутто-регистровые тонны, так и хозяйственный доход немецких завоевательных походов. Под этим углом зрения он считает Соединенные Штаты, а не Советский Союз, главным противником Германии. Поход против России с его точки зрения — состязание против времени, зависящее от главного вопроса, удастся ли Германии основать на Востоке империю, которая сможет поддерживать один уровень с растущей экономикой США («Рузвельт — этот жалкий поджигатель войны и еврейский прихво­стень!» 30.5.41)¹³. Бальзам на сердце Тьядена — речь рейхсмаршала Геринга на праздник урожая 1942 г., из которой он цитирует: «Мы сегодня в счастливом положении, ибо вся немецкая армия, вне за­висимости от того, на каких фронтах она стоит, может снабжаться полностью из завоеванных территорий» (запись от 4.10.1942).

Надежды перемешаны с опасениями. Тьяден снова высказывает озабоченность тем, сможет ли Германия на необъятных просторах России победить «насмерть», «как в прошлой войне». «Не обескро­вят ли Германия и Россия друг друга, чтобы Англия и Америка с их сбереженными силами стали потом победителями?» (25.5.1942). Ког­да в сентябре и октябре 1942 г. вермахт ежедневно сообщает сводки со Сталинградского фронта, Тьяден опасается, не станет ли город на Волге «вторым Верденом» (10.9.1942). С марта 1942 г. война приоб­ретает для Тьядена личную ноту. Его старший сын Энно (родивший­ся 24.9.1923) призван в качестве солдата. В августе 1942 г. он попада­ет на Восточный фронт для боевого крещения. Тьяден боится, что его переведут под Сталинград.

К этому моменту Гельмут Гартманн уже два года служит на фрон­те как солдат-артиллерист. Родившийся в 1915 г. в Брауншвейге в учительской семье Гартманн получает в Брауншвейге образование химика и защищает в 1939 г. во Фрейбурге диссертацию. В 1940 г. следует призыв в войска вермахта. После многомесячного обучения он служит в оккупационных войсках во Франции, прежде чем по­лучает в июне 1941 г. перевод на Восточный фронт. Гартманн — ак­тивный корреспондент, всего сохранилось 235 писем, написанных им родителям, сестре и студенческому другу, которые фиксируют почти ежедневно его мысли и впечатления о войне. При этом различным адресатам Гартманн высказывается по-разному. «Не беспокойтесь обо мне» — основной мотив его писем родителям, в которых он едва ли хоть словом упоминает о жестокости войны. Сентиментальным он проявляет себя в письмах старшей сестре Гертруде, которую в октябре 1941 г. из России поздравляет с помолвкой. Совсем другой боевой голос у него в письмах будущему зятю и студенческому другу Конраду Хенкелю. Здесь Гартманн дает подробную информацию о жесткой мужественной борьбе на фронте. В манере высказываться он усваивает агрессивную мужественность, диктуемую идеологией национал-социализма¹⁴.

В центре внимания этой статьи — 71 сохранившееся письмо Гарт- манна Конраду Хенкелю (1915-1999), который во время войны рабо­тал научным ассистентом профессора Рихарда Куна, руководителя Института медицинских исследований Кайзера Вильгельма (КВИ) в Гейдельберге. Биохимик Кун (1900-1967) снискал в 1930-е гг. между­народную известность изучением витаминов и получил в 1938 г. Но­белевскую премию. Гораздо менее известны исследования Куна в об­ласти боевых отравляющих веществ, которыми он интенсивно начал заниматься в это же время в сотрудничестве с военным ведомством. Во время войны Кун возглавил в своем институте отдел боевых от­равляющих веществ, где на основе изучения «антивитаминов» он по­лучал смертельный нервно-паралитический газ. Под руководством Куна весной Конрад Хенкель синтезировал нервно-паралитический газ зоман, который в своем смертельном воздействии во много раз превосходил известные тогда боевые отравляющие вещества и до сих пор считается одним из эффективнейших химических боевых ядов.

Как сотрудник отдела боевых отравляющих веществ КВИ Гарт­манн также был внесен в 1943 г. в картотеку. Кун никогда не был членом НСДАП, но после войны многие указывали на его пронацио- налистические убеждения, и теперь уже известно, что он по крайней мере знал об опытах с боевыми отравляющими веществами, имевши­ми смертельный исход, проводившихся на узниках концлагерей, а может, даже сам их поддерживал. Но тем не менее после войны союз­ники не предъявили ему никаких обвинений, и он вновь занял долж­ность директора гейдельбергского КВИ, который был переименован в

Институт Макса Планка. Хенкель после окончания войны принял на себя руководство семейным предприятием Хенкель и превратил его во всемирно известный химический концерн Хенкель¹⁵. До оконча­ния Второй мировой войны для испытательных целей были получе­ны лишь небольшие количества зомана. Они были отправлены после войны в Советский Союз. Во времена холодной войны отравляющее вещество (под кодовым названием R-55) производилось в Советском Союзе в больших объемах.

На Восточном фронте Гартманн являлся передовым наблюда­телем (ПН) в артиллерийском полку. В своих письмах Хенкелю он описывает действие так называемых реактивных противотанковых гранатометов (небельверфер), которые выпускали залпами до шести крупнокалиберных гранат (15 см) с разрушительным осколочным действием. Как ПН Гартманн давал батарее команду открыть огонь:

«Наше огненное волшебство началось вскоре пополудни. Это было эффектное представление. Артиллерия и пехота, и саперы невероят­но удивлялись. Как выяснилось позже, первый залп стоил жизни 600 русским. Страшное оружие. Пять минут мы дали крошкам отшуметь, потом была мертвая тишина. Вражеская арт. молчала. Наша пехота почти без сопротивления переправилась через Дюну. Во время всего дела присутствовала пропагандистская) р(ота). Так что потом смо­жешь полюбоваться всем в недельном кинообозрении. ...Сегодня мы находимся в лесу у реки, купаемся в Дюне и снова моемся впервые за неделю. Мертвых русских, отравлявших воздух, мы зарыли еще вче­ра вечером» (8.7.1941).

Неделю спустя Гартманн гордо пишет, что пехота присвоила его артиллерийскому подразделению после форсирования Дюны звание «убийственный полк» (13.7.1941). В конце июля добавляется новое имя — «взвод палачей» (13.7.1941).

У ольденбургского учителя Рудольфа Тьядена только прогляды­вает империалистический взгляд на Россию; воюющий на Востоке солдат Гельмут Гартманн проникнут этим ощущением:

«Четыре недели не видели ни одного неразрушенного города, почти нет людей, русских воспринимают как разновидность негров. Живешь, чтоб уничтожать. И защищаешься от того, чтобы быть уни­чтоженным» (20.7.1941).

«Но до Урала мы не дойдем. Я полагаю, что будет создана узкая во­енная полоса, которая здесь перезимует. Все остальное сделает зима. При плохом развитии транспортной системы страны и централиза­ции сельского хозяйства, безусловно, разразится голод огромнейше­го масштаба. Следующей весной страна будет готова, чтобы мы снова привели ее к порядку» (31.7.1941).

Гартманн высказывает резко антибольшевистские убеждения (Хенкелю он также сообщает то, о чем умалчивает своим родителям и сестре: «В течение недели обычным делом был расстрел каждым утром к завтраку нескольких политкомиссаров». 9.8.1941), но все же категорически не хочет, чтоб его рассматривали как нациста:

«Просто, знаешь, здесь добро сражается со злом, разум — с безу­мием, т. к. большевизм — это дьявольски-гениально разросшееся безумие. И я еще буду пропагандистом НСДАП? О нет, я только ни­когда не думал, что картина России, которую нам рисовали, совсем не дотягивает до мрачной действительности» (14.9.1941).

Он подчеркивает, что и «так называемый простой человек» имеет такое же мнение: «Эта война гораздо больше, чем национальная вой­на. Конечно, прежде всего мы здесь воюем за рейх, но плоды нашей победы будет вкушать когда-нибудь все человечество, т. к. мы — сол­даты армий на Востоке — уничтожаем не только ужасного врага Гер­мании, но открываем огромную богатую, но неиспользуемую страну людям. ...Для меня было особенно интересным, как высоко немецкий солдат оценивает свою культурную миссию» (18.7.1942).

С багажом этих расово-колониалистических представлений Гарт- манн попадает в конце лета 1942 г. в Сталинград, где с сентября он задействован в так называемом северном затворе. В письме Хенкелю он хвалит «удивительное душевное состояние» простых бойцов:

«Сыплют проклятия, ругаются, в отдельные часы также полны мрачных мыслей, но о пессимизме, отчаянии, о разрушении надеж­ности и силы к сопротивлению нельзя и думать! Все равно, что будет, мы выдержим! ...Эта удивительная внутренняя сила простирается так далеко, что заботы мужчин связаны только с родиной. Те, кото­рые дома, не должны делать глупости и ныть, и быть пессимистами, сказал недавно один пехотинец около моего наблюдательного пун­кта в стрелковой щели, когда во время перерыва в бою (только что была отбита мощная русская атака) он выпустил из рук автомат и открыл последнее письмо своей жены и прочитал, она рассказывала ему о некоторых трудностях снабжения. И потом он сказал, что ког­да снова будет немножко покоя, он должен объяснить ей эту войну, ведь мы здесь в узких окопах знаем действительно больше о мире, чем те дома с радио, кино, газетами и т. д. И потом он завел со вторым стрелком длинную беседу о цели войны. Оба были простыми вест­фальскими заводскими рабочими. Это маленькое событие типично и должно восприниматься как повсеместное. Разве тут не будешь горд, что ты немец? Это позиция — не продукт принудительного воспита­ния, все это здесь слетает. Она принадлежит к сущности этих людей!» (17.9.1942).

В Ольденбурге в то же время Рудольф Тьяден напряженно следит за боями за Сталинград. 5 октября он получает письмо от Энно, в ко­тором тот сообщает, что после трех недель передышки он будет пере­веден под Харьков. В середине октября он, вероятно, будет в воюю­щей части. «Очень радостная новость!», — оставляет Рудольф Тьяден комментарий в своем дневнике. Он надеется, что кровавая битва за Сталинград до того времени закончится. Но его опасения возвраща­ются в последующие недели, Сталинград не желает пасть. 22 ноября Тьяден делает запись. Сводка вермахта сообщает об «упорных обо­ронительных боях» в «районе южнее Сталинграда и в большой излу­чине Дона». Тьяден догадывается, что последовал ответный удар рус­ских: «Что значит “в излучине Дона”? Русские снова выдвинулись за Дон?» 8 декабря он спрашивает себя, почему Сталинград больше не упоминается в сводке вермахта. На городском почтамте, как рас­сказывает одна знакомая, люди также выражали удивление по пово­ду того, что Сталинград исчез из официальных новостей (9.12.1942). 11 декабря после недель молчания, «наконец, авиаписьмо от Энно». 20 ноября: «Нет времени, сейчас уезжаем — на Запад», — скупо пи­шет Энно. Указание «на Запад» Тьяден оставляет без комментария. С «большим облегчением» реагируют Тьяден и его жена несколько дней спустя на другую весточку от Энно, открытку от 3 декабря:

«Мои дорогие родители! Наконец, после долгого периода я опять имею возможность послать вам привет. Последние дни были не со­всем легкими для вас, но я не мог написать раньше. О причинах вы узнаете позже... Самой войны я увидел еще немного. Тем не менее у нас у всех полно дел. Еды и обмундирования достаточно. Итак, празд­нуйте радостное Рождество и не думайте так много обо мне. С сердеч­ными приветами, ваш Энно».

В последующие недели приходят дальнейшие письма от Энно, исключительно в уверенном тоне. Беспокойство родителей все же постоянно возрастает¹⁶. Перед своей женой Тьяден пытается демон­стрировать спокойствие («по вечерам Агнес сидит на табурете от пианино, прижавшись к кафельной печи, и сокрушается об Энно и всем свете» 11.1.1943), но сводки вермахта, которые в середине янва­ря снова сообщают о Сталинграде, вселяют в него безнадежность:

«Сражающиеся в районе Сталинграда в тяжелейших условиях немецкие войска выдержали со стойкостью и ожесточенным боевым энтузиазмом дальнейшие сильные атаки... Так угнетающе не звуча­ла еще ни одна С(водка) в(ермахта). Если Энно тоже находится в Сталинградском котле, а это, видимо, точно, как же он оттуда выбе­рется? На Агнесс и меня С(водки) в(ермахта) последних трех дней подействовали, как удары дубиной... Мы не можем больше думать и говорить ни о чем другом» (18.11.1943).

Потом 21 января снова письмо от Энно, датированное 7 января, оно стало последней весточкой: «Война здесь действительно всту­пила в стадию полного отсутствия какой-нибудь романтики. Самое плохое еще то, что у нас недостаточно еды». Свои описания военных событий («Вот здесь в лютый холод в бескрайней степи расположи­лись друг напротив друга люди и сражаются. На чьей стороне в дан­ный момент больше шансов, я не могу сказать») Энно заканчивает словами: «Наша надежда на снятие осады, пусть ее надо ждать один или четыре месяца, несокрушима». «Письмо, — такой комментарий оставляет Рудольф Тьяден, — небольшое успокоение для нас, хотя мы также знаем, что тяжелые бои начались только около 10.1». Ошелом­ляющие сводки вермахта следующих дней, из которых Тьяден приво­дит цитаты («В Сталинграде 6-я армия в героической и жертвенной борьбе против подавляющего превосходства сил верна бессмертной чести своих знамен», — послеполуденные с(водки) в(ермахта) от 25.1.1943), лишают его всякой надежды увидеть сына вновь живым. При чтении сводок ему кажется, что он читает «могильные песнопе­ния моему мальчику и его товарищам» (24.1.1943). Речи Германа Ге­ринга, с апогеем-восхвалением героической смерти Леонида и трех­сот спартанцев, как и Йозефа Геббельса к десятой годовщине захвата власти национал-социалистами, вызывают у Тьядена гнев. Теперь ему ясно, «что сражающиеся за Сталинград осознанно принесены в жертву! И среди них и наш бедный Энно! Принесены в жертву из-за неспособности или бессовестности руководства, — вот это вопрос!». Тьядену только неясно, кто из государственных руководителей не­сет вину: «фюрер с его “натиском на Восток” или Сталин с его идеей большевистского господства над миром? Это пока еще не известно и, вероятно, это никогда нельзя будет ясно увидеть... О том, как наш мальчик в конце сражался, страдал и умирал, мы никогда ничего не узнаем. Он умер как жертва безумия, которое правит миром, которое ему было привито их так называемыми вождями» (30.1.1943).

Потеря сына ведет обоих родителей к обширному, в том числе и политическому, кризису, их лояльность по отношению к национал- социалистическому режиму сокрушена. Рудольф Тьяден сообщает 11 февраля о споре с одним капитаном, который пришел к директору школы по поводу своей дочери и в присутствии Тьядена демонстри­рует «солдатскую уверенность в победе», и говорит о том, как это хорошо, что теперь опять «на фронтах все пришло в движение». На что я закричал на него: «Прекрасное движение, когда надо оставить армию, чтобы ее убили как скот на бойне!»... Мне нужно было после этого собраться несколько минут, чтобы я смог идти в кабинет фи­зики на урок. ...Агнес во всеуслышанье говорила у Рейля о «корич­невых героях, которые взбаламутили молодежь и послали на войну, в то время как сами увиливали на родине». «Ну, отправьте меня в концлагерь или расстреляйте меня, мне все равно!» — говорит она, когда ее хотят успокоить. С февраля 1943 г. Тьяден больше не носит и свой партийный значок; правда, он продолжает посещать собра­ния партячейки (14.2.1944). Тьяден воспринимает себя как слабого аутсайдера в немецком обществе, он чувствует незаконный харак­тер своих критических к режиму взглядов и опасается высказывать их открыто. То, что он думает, исходит не из «здорового» народного восприятия.

Несмотря на критические мысли в дневнике Тьядена, было бы неправильно считать его скрытым противником национал- социалистического господства. Тьяден и после Сталинграда по раз­личным причинам остается лояльным приверженцем национал- социалистического режима. Особым образом с правителями Германии его спаивает страх перед большевизмом. Уже 1 января 1943 г. он пишет о тяжелом, «пусть совсем и не безнадежном», во­енном положении: «Теперь каждый считает, что война будет длить­ся еще годы. Но каждый также знает, о чем идет речь, а именно, что нас всех ждет страшнейшая судьба, если мы проиграем. Поэтому все тяжелое выносят с достойным удивления спокойствием и невозму­тимостью (хотя иногда и со страшными ругательствами). Но — мы должны все преодолеть!» (запись от 11.1.1943). Шесть недель спустя Рудольф Тьяден комментирует судьбу своего пропавшего без вести в России сына такими словами: «Сегодня иногда даже говорят: “Его Сталинград уже позади, наш, вероятно, еще впереди...”» (15.2.1943). Немного позже он записывает рассказ коллеги-учителя, который слышал об одной восточной работнице, «русской девушке, которая работает здесь в одной семье»: «Хозяйка хорош. Если придет русски, я позабочусь о том, чтоб ее сразу убили, а не мучили вначале». По­добное слышишь уже часто. И опасения, что же случится, если боль­шевики придут в страну, овладело многими (23.2.1943)¹⁷.

Глубоко озабоченный Тьяден следит за происходящим на Восточ­ном фронте, как за частью глобальной борьбы за расовое и культурное господство: «Как нам победить? Если на Востоке будет дальше так идти: летом — вперед, зимой — назад, тогда немцы с годами прежде всего будут обескровлены. Тогда Европа будет отдана на произвол большевизму включая Англию. И негодяйка наносит нам сейчас удар в спину!» (1.2.1943). До осени 1942 г. Тьяден думал, что Соединенные Штаты — главный противник Германии. Со Сталинграда его главное внимание направлено на Россию.

Как часть этой борьбы Тьяден одобряет демографические и расово-политические цели национал-социализма — евгеническую «переоценку» немецкого народа, уничтожение расово чуждых эле­ментов. Гитлера он критикует за то, что он вредит как раз этим прин­ципам своей необдуманной захватнической политикой:

«Несколько дней назад одна дама сказала, что Гитлер во всем достиг противоположного тому, что хотел: вместо увеличения чис­ленности народа — опаснейшее уменьшение, вместо возрождения нордической расы — ее упадок из-за смерти лучших, вместо расовой чистоты — сильное смешение из-за присутствия в Германии множе­ства иностранцев, вместо повышения благосостояния — мощное по­нижение и т. д. И даже сегодня он в торжественном обращении по случаю 23-й годовщины основания партии говорит об “искорене­нии еврейства в Европе”, как будто он себе еще недостаточно нажил врагов, говорит в тот момент, когда у него огромнейшие хлопоты по спасению от уничтожения собственного народа. Почему он не помал­кивает о таких вещах! И ради такого мы должны жертвовать своими сыновьями!» (25.2.1943)¹⁸.

В своем дневнике Тьяден продолжает записывать ход экономи­ческой войны. Большей частью его записи имеют фаталистическую окраску («2.6.43 с(водка) в(ермахта)... В мае потоплено 76 кораблей водоизмещением 430 000 брт. — слишком мало!»), время от времени у него появляются надежды, как, например, когда он читает сообще­ние в «Фелькишер Беобахтер» о сокращающейся рождаемости в Ан­глии (16.7.1943). Еще в январе 1945 г. — Красная армия уже на Оде­ре — Тьядена занимают мысли о геополитике, мировой экономике и демографии. После чтения книги австрийского журналиста и автора бестселлеров Антона Цишки он составляет расчеты о «жизненном пространстве на Земле» и вопросам пропитания человечества и при­ходит к поразительному выводу:

«Человеку для пропитания нужно ежедневно 3000 калорий, еже­годно — 1 100 000. Сахарная свекла дает 6000 кал на 1 кв. м. Исходя из этого — теоретически — человеку для жизни надо только 183 кв. м. На практике это, конечно, по-другому, но Цишке дает много указаний, как можно еще гораздо сильнее интенсифицировать сельское хозяй­ство. Итак, на Земле достаточно места для ее жителей, даже сверх­достаточно. И люди вместо того, чтобы пытаться его использовать, терзают друг друга в чудовищных войнах» (17.1.1945)¹⁹.

Вернемся к Гельмуту Гартманну в Сталинград. 17 ноября 1942 г. он сообщает Конраду Хенкелю о дальнейшем изменении позиций и утомительном строительстве бункера в открытой зимней степи, где почти нигде нельзя достать дерево («Дерево надо доставлять больше, чем за 100 км! Сегодня мы так углубились в землю, что можем закрыть отверстия, если привезут дерево»). Все же он выражает уверенность в возможности перезимовать в этих «наколдованных бойцами ...уют­ных собственных домах». Двенадцать дней спустя следующее пись­мо, в котором Гартманн отчетливо пытается намекнуть на удавшееся Советской армии несколько дней назад окружение 6-й армии:

«...Если ты получишь это письмо, может быть, спустя много не­дель, тогда вспомни сводки вермахта последних дней ноября, и ты поймешь мое странное настроение, в котором я пишу эти строчки. Так тяжело вообще найти теперь слова для письма! На будущее опу­стилась плотная завеса, как на будущее немецкого мира, так и на бу­дущее, которое называется “завтра”, или “через несколько часов”» (29.11.1942).

По дороге, сообщает Гартманн, его подразделение «нашло немного пшеницы», «полную переметную сумку». Он детально описывает, как они из жестяной крыши разрушенного сарая, из досок, куска бревна и гвоздей от подковы смастерили примитивную мельницу («время из­готовления — полчаса»), чтобы смолоть 20 фунтов зерна и «испечь в также специально для этой цели изготовленной сковороде какие-то “пироги” (кавычки его)». В конце он снова начинает говорить о во­енном положении:

«Русские еще раз собрали все резервы и бросили их на некоторые узкие участки нашего протяженного фронта. То, что при этом прои­зошел прорыв, сообщалось уже в сводке вермахта. Факт вообще-то неудивительный и, рассматривая ситуацию в целом, его не нужно воспринимать трагически. Нам, во всяком случае, как отвечающим за основное оружие пришлось покинуть наши теплые зимние оборо­нительные позиции, чтобы помочь устранить повреждения. Вот сно­ва “берут в котел”. Русские — нас, потом мы — русских, потому что ведь у нас больше практики и опыта... Больше о положении я ничего не могу написать. Когда ты получишь письмо, так или иначе все уже снова будет ясно».

Бросающейся в глаза в этих сообщениях Гартманна является пер­вая ссылка на «будущий немецкий мир», который ставится под воп­рос из-за советского наступления. Это будущее он упоминает еще до вопроса о том, что будет с ним самим, еще перед вопросом о своем собственном будущем (будущее, которое называется «завтра»). Но он успокаивает себя и своего партнера по переписке мыслью о том, что немцы на основе их «большей практики и опыта» в операциях по взятию в котел без потерь перенесут советскую попытку окруже­ния. В этой связи он ссылается на немецкую изобретательность, спо­собность в каждой бедственной ситуации компетентно помочь себе, изготовить мельницы для зерна, построить «собственные дома» и сохранять при этом доброе расположение духа («Ты не должен пред­полагать, что нас эта жизнь так угнетает, что мы бегаем вокруг с оза­боченными минами и жалуемся на наше положение. Ничего подобно­го! Юмор процветает, как и в старые времена»).

14 декабря Гартманн пишет следующее письмо, примечательное свидетельство. Он в деталях рисует будущую роль России как по­ставщика сырья для победоносной Германии:

«И для химической индустрии здесь многое можно предпринять. Когда осенью мы ехали огромными полями подсолнечника, я уже ду­мал о том, что для Х(енкеля) и компании здесь существует возмож­ность полностью обеспечить с Востока снабжение жиром для фабрик. О заморских колониях и тем самым о копре или китоловном промыс­ле, конечно, в ближайшие годы еще нельзя думать, но если вы (мо­жет, даже до полного окончания русского похода) здесь на Востоке разведете плантации масличных культур большого масштаба (соя?), то пресловутую “жировую дыру” можно закрыть в течение года или двух лет. Конечно, это идея, которая у вас уже давно в поле зрения.

Но я пишу тебе об этом потому, что мне как “знатоку России” (таки­ми мы, вероятно, стали за это время) доставило бы радость развести для вас здесь однажды что-нибудь такое. Временное переключение с химических исследований на производственную экономику. В таком письме нельзя описать удивительные успешные возможности буду­щей деятельности на Востоке, нам нужно позже, если все-таки еще дадут отпуск, поговорить об этом. Во всяком случае, здесь можно раз­вернуть относительно самостоятельные предприятия крупного мас­штаба, что меня, конечно, сильно привлекает. Думаешь, например, об упомянутой раньше идее: огромные поля сои раскинулись широко, симпатичные маленькие деревни с зерновыми полями, корнеплодами и грядки с овощами, и фруктовые сады как острова расположились в них. Острова соединяет дорога, на ней — оживленное движение гру­зовиков. В каждой деревне — маслобойня. Сбор масличных культур, регулировка сбыта, поставки сельскохозяйственной техники и т. д. великолепно организованы. Грузовики с соей катятся к ближайшей железнодорожной станции. В первое время продукция оттуда посту­пает в рейх, но позже, наверное, можно проводить дальнейшее произ­водство прямо здесь в стране. Конечно, действительность выглядит иначе. Как ты смотришь на то, чтобы мы вдвоем позже на некоторое время отправились на Восток? Есть ли у вас, собственно, я имею в виду завод, уже претворяющиеся в жизнь “восточные планы”?.. Наше положение все еще как раньше. У нас будет печальное Рождество. Но и это можно будет вынести. Сердечные приветы тебе и Ютте! Твой Гельмут».

Драматическое положение со снабжением и голод немецких сол­дат в Сталинграде можно явственно почувствовать в этих фантазиях о пышных овощных и фруктовых полях, но удивляет не только то, что Гартманн настойчиво скрывает эту прямую связь, но и то, как не­изменно мысль о будущем Германии стоит у него на первом месте. Главная задача состоит в том, чтобы закрыть в Германии «жировую дыру», по поводу жировой дыры в собственном теле он не тратит слов. Из этого письма Гартманна, как и из следующего, последнего полученного от него Конрадом Хенкелем письма от 25.12.1942 г., точ­но так же, как и из дневника Рудольфа Тьядена, ясно, как активно и последовательно эти оба немецких участника войны вплели себя в историю (под чем они всегда подразумевали историческую участь) своего народа и с какой уверенностью (Гартманн) или же безальтер­нативностью (Тьяден) они встретили случившееся поражение в Ста­линграде.

«25.12.1942.

Дорогой Конрад! Сегодня — Рождество. Так одиноко, без единой близкой души, настолько отрезанным от всего мира я еще никогда не встречал этот праздник. В два часа после обеда у нас уже начинается ночь. Когда я вчера после обеда стоял у входа в мой бункер и смотрел на причудливый, погруженный в сине-белый лунный свет пейзаж, в котором только здесь или там высовывающаяся из земли печная труба, извергавшая блеклый дым и красные искры, выдавала присут­ствие человека, и думал о том, что в этот же час дома в рейхе во всех квартирах в теплых помещениях зажигаются свечи на рождествен­ских елках, тоска по другой жизни в другом мире стала невыносимой. Трясясь от холода, я спустился по ступенькам в мой маленький под­земный бункер. ...Хотя время к этому располагало, мы в сочельник попытались не погрузиться в тупую меланхолию, но придать поме­щению несколько праздничный вид и проникнуться рождественским настроением. ...И это удалось!.. Наше питание очень однообразно и бедно витаминами. В первый раз я могу наблюдать типичное насту­пление авитаминоза у людей. Заметнее всего недостаток витаминов А и С. Не только время адаптации увеличивается, постепенно у не­которых людей падает зрение вкупе с покраснением и сильной бо­лью в глазах. Недостаток витамина С проявляется в расшатывании и ускоренном гниении зубов, в кровоточивости десен и в физической и душевной усталости. Проявления не особенно опасны, так как они благодаря другой пище точно улучшатся весной. ...В военном отно­шении, как ты сам понимаешь, мне нечего о нас сообщить. Все до­стойное того, чтобы знать, сообщит сводка вермахта... Я надеюсь на свидание весной! Раньше, вероятно, с отпуском ничего не получится. Тебе и Ютте сердечные приветы! Твой Гельмут».

Конраду Хенкелю, безусловно, было особенно интересно прочи­тать это письмо. Разработанные им в это время в гейдельбергской лаборатории Института Кайзера Вильгельма химические боевые от­равляющие вещества действовали как антивитамины, которые заби­рали из организма нужные для жизни питательные вещества и вели к соответствующим последствиям: сужению зрачков, резкому сниже­нию зрения, мышечным судорогам и затруднению дыхания, и могли привести даже к смертельному исходу. Хенкель, Кун и Гартманн по­лагали, видимо, что в противоположной ситуации богатое протеина­ми и жирами питание (см. указание Гартманна на разведение маслич­ных культур) и усиленный прием витаминов могли бы быстро снять вредное воздействие нервно-паралитических газов²⁰. Таким образом, по мнению Гартманна, Хенкеля и, отчасти, также Тьядена, можно увидеть тесную связь между витаминами и антивитаминами; между инициативами в евгенике для усиления отдельных наций и методами борьбы против негативного влияния вредных веществ, которые плав­но переходили в развитие химических боевых отравляющих веществ и расистские программы уничтожения; между жизнью отдельного человека и благом «Великого Немецкого Рейха», пребывавшего во власти бесцеремонной имперской политики завоевания жизненного пространства и ценных питательных веществ и особенно после Ста­линграда нуждавшегося в более радикальном оружии для того, чтобы не проиграть войну. На эти и другие аспекты следует обращать вни­мание при реконструкции опыта Второй мировой войны и, в частно­сти, битвы за Сталинград.

1. Letzte Briefe aus Stalingrad (Giitersloh: Bertelsmann, 1954). S. 22, 56, 66. Одноименное первое издание вышло уже в 1950 г. во франкфуртском издательстве Квадрига.

2. В японских гимназиях письма зачитывались как свидетельства немецкого характера. Ebert J. Stalingrad. Eine deutsche Legende. Reinbek: Rowohlt, 1992. S. 52. Сочиненная французским композитором Аубертом Лемеландом в 1998 г. симфония № 10 носит название «Последние письма из Сталинграда» и должна быть исполнена вместе с чте­нием отрывков из общеизвестного издания пятидесятых годов в немецком бундестаге. После случившегося скандала отрывки из писем были заменены другими солдатски­ми письмами. Ebert J. Feldpostbriefe aus Stalingrad. November 1942 bis Februar 1943. Gottingen: Wallstein, 2006. S. 368. См. также снятый в 1969 г. французским режиссером Жилем Катцем фильм «Lettres de Stalingrad», который драматически инсценирует солдатские письма из окружения и сопровождает их документальными съемками со времен гитлеровского захвата власти до вьетнамской войны (!). Цитируемые в филь­ме отрывки из писем по тону напоминают письма из издания 1950 г., но дословно с ними не совпадают. Появившаяся в 2003 г. на DVD немецкая редакция этого фильма («Письма из Сталинграда») анонсирует его как «кинофильм по роману-бестселлеру», что (вероятно, непреднамеренно) хорошо передает подлинное содержание издания 1950 г.

3. Йенс Эберт, один из авторитетных исследователей, выразивший сомнения в доку­ментальной подлинности «Последних писем из Сталинграда», в качестве довода заяв­ляет, что они демонстрируют гораздо больше пафоса и солдатского «духа», чем многие другие немецкие солдатские письма из Сталинграда, которые он в 1980-х гг. обнару­жил в Волгоградском музее-панораме. Ebert J. Feldpostbriefe aus Stalingrad. О работе цензурных пунктов полевой почты см.: Buchbender О., Sterz R. (hg.). Das andere Gesicht des Krieges: Deutsche Feldpostbriefe 1939-1945. Munich: Beck, 1983.

4. Kempowski W. Das Echolot: Ein kollektives Tagebuch, Januar und Februar 1943. Miinchen: Btb, 1993; Ebert J. Feldpostbriefe aus Stalingrad. S. 9-13. Содержащиеся в из­дании Эхолота Кемповски записи Рудольфа Тьядена, сделанные в январе и феврале 1943 г., как и другие исследования Вальтера Кемповски биографических фондов в Ар­хиве академии искусств Берлина, привели меня к военному дневнику Рудольфа Тья­дена. Я благодарю д-ра Маттиаса Нисталя из государственного архива Ольденбурга за его действенную поддержку.

5. Эберт считает изображение немецких солдат в качестве жертвы сомнительным (Ebert J. Feldpostbriefe aus Stalingrad. S. 36If.) и пытается разрушить героический миф, указы­вая на сотни других немецких писем из Сталинграда — писем с другим звучанием, по­лученные Советами как трофеи из сбитых почтовых самолетов. Но его мнение подает­ся так же, как у Кемповски или Немецкого радио — в заданных рамках издания 1950 г. Эти рамки были обозначены уже в свое время, в период национал-социалистического господства. В феврале 1943 г. министр пропаганды Йозеф Геббельс искал средства по­казать поражения 6-й армии как героический эпос; он дал задание военному репортеру Гейнцу Шретеру сочинить «Героическую Сталинградскую песню». Эта песня должна была базироваться на сохранившихся последних письмах немецких солдат. Подготов­ленные Шретером отрывки из писем показались, правда, Геббельсу слишком мрачны­ми и натуралистичными, и проект был, таким образом, остановлен (Ebert J. Stalingrad. S. 49f.).

6. Сравнительную методологию избирают Бернд Болль и Ганс Зафриан: Boll В., Safrian Н. Auf dem Weg nach Stalingrad. Die 6. Armee 1941/42 // Heer H., Naumann K. (hg.) Vernichtungskrieg. Verbrechen der Wehrmacht 1941 bis 1941. Hamburg, 1995. S. 260-296.

7. Письма Гельмута Гартманна находятся в немецком архиве дневников в Эммен- дингене (Signatur 1614); военный дневник Рудольфа Тьядена лежит в государствен­ном архиве Ольденбурга (Best. 297Е Nr. 58). Осенью 2010 г. появилось великолеп­но прокомментированное, но частично сокращенное научное издание дневника: Klausch Н.-Р. (hg.). Oldenburg im Zweiten Weltkrieg. Das Kriegstagebuch des Mittelschullehrers Rudolf Tjaden. Oldenburg: Isensee Verlag, 2010. Клауш сделал сокра­щения личных записей Тьядена и его передачи официальных сводок вермахта. Эти сводки регулярно появляются в дневнике дословно или как обобщения.

8. Privatarchiv Hans М. Kurtz, Reutlingen. Отец моего дяди Ганс Куртц пропал без вести в Сталинграде.

9. Жанр «последних солдатских писем», на первый взгляд, пользуется в России непре­станной любовью. См.: Poslednie pis'ma s fronta. 5 Bde. Moskau, 1991-1995; Riordan J. (hg.). Letters from the Dead: Last Letters From Soviet Men and Women Who Died Fighting the Nazis (1941-1945). Moskau, 1965. О восприятии себя немецкими солдатами как составляющей обозначенного национал-социалистическими пропагандистами «исто­рического времени» см.: Fritzsche Р. Life and Death in the Third Reich. Cambridge, 2008. S. 148. По историческому исследованию немецких фронтовых писем из времен Второй мировой войны см. в первую очередь: HumburgM. Das Gesichtdes Krieges: Feldpostbriefe von Wehrmachtssoldaten aus der Sowjetunion 1941-1944. Opladen, 1998; Humburg M. Deutsche Feldpostbriefe im Zweiten Weltkrieg: Eine Bestandsaufnahme // Vogel D. u.a. (hg.). Andere Helme—andere Menschen? Heimaterfahrung und Frontalltag im Zweiten Weltkrieg. Essen, 1995. S. 13-35; Latzel K. Deutsche Soldaten—nationalsozialistischer Krieg? Kriegserlebnis, Kriegserfahrung 1939-1945. Paderborn, 1998; Buchbender O., Sterz R. (hg.). Das andere Gesicht des Krieges; Lamprecht G. Feldpost und Kriegserlebnis: Briefe als historisch-biographische Quelle. Innsbruck, 2001.

10. Klausch H.-P. (hg.). Oldenburg im Zweiten Weltkrieg. S. 11.

11. Связь Тьядена с практикой и целями национал-социалистического режима кажется значительной. В одной из записей от июня 1942 г. он указывает несколькими словами на свою деятельность в качестве информатора в службе безопасности рейхсфюрера СС. В этом качестве он составлял четырнадцатидневные сообщения о политическом настроении немецкого населения. Можно предположить, что эта деятельность пере­секалась с его ролью хрониста в дневнике. Во многих местах его дневник читается как сообщение о политическом настроении; так, он записывает разговоры с ольденбург­скими знакомыми, подхваченные слухи и размышляет к тому же об изменяющейся собственной позиции. Несмотря на эту политическую позицию Тьядена, в дневнике он записывает, особенно после Сталинграда, в том числе и критические мысли или акту­альные события, совершенно точно не входившие в его отчеты для службы безопасно­сти. Ср.: Schreiber С. «Eine verschworene Gemeinschaft». Regionale Verfolgungsnetzwerke des SD in Sachsen // Wildt M. (hg.). Nachrichtendienst, politische Elite und Mordeinheit. Der Sicherheitsdienst des Reichsfiihrers SS. Hamburg, 2003. S. 57-85. Шрейбер проводит различие между информаторами и обычными доносчиками. Они воплощали феномен качественно иной природы, «современный инструмент диктаторского господства для проникновения в комплексное общество» (Ibid. S. 58; Klausch Н.-Р. (hg.). Oldenburg im Zweiten Weltkrieg. S. 14.

12. 31.12.1940. В годовщину своей свадьбы Тьяден вспоминает, как в этот день, «связан­ный, был низвергнут в беду». Он жалуется, что вопреки рассудку не нашел сил проти­виться женитьбе. В этой же записи он через несколько предложений пишет: Обращение фюрера к вермахту по случаю нового года заканчивается предложением: «Год 1941 принесет завершение величайшей победы в нашей истории!» Надеюсь, эта

огромная (зачеркнуто) несокрушимая уверенность окажется оправданной. Возможно ли еще более превзойти огромные успехи прошедшего года? Это должно произойти, если будет одержана победа над Англией. Это было бы так грандиозно, что едва смеешь на это надеяться.

Контраст между своей слабой, по мнению Тьядена, волей и решительностью Гитле­ра показателен. В записи от 24.2.1941 Тьяден цитирует из «проникнутой безуслов­ной уверенностью речи» Гитлера. 27.2.1941 он делает попытку исторической оценки Гитлера:

«По вечерам я читаю книгу “Эпохи немецкой истории” Иоганна Галлера... Когда перед тобой проходят картины постоянной разобщенности и разлада трагически и жалко складывающейся немецкой участи на протяжении веков, тогда действительно осо­знаешь грандиозное величие дела Адольфа Гитлера, которое привело к коронации и осуществлению немецкой истории как бы благодаря чуду, а в действительности — благодаря силе превосходящего всех других гения. Надеюсь, этому делу принадлежит будущее».