70. Тематика и поэтика новеллы «Смерть в Венеции» т. Манна. Смерть в Венеции

1912

Краткое содержание рассказа.

Читается за 10–15 мин.

оригинал — за 60−90 мин.

Густав Ашенбах в тёплый весенний вечер 19... года вышел из своей мюнхен­ской квар­тиры и отпра­вился на дальнюю прогулку. Возбуж­дённый дневным трудом, писа­тель наде­ялся, что прогулка его приободрит. Возвра­щаясь назад, он устал и решил сесть на трамвай у Север­ного клад­бища. На оста­новке и вблизи её не было не души. Напротив, в отблесках уходя­щего дня, безмолв­ство­вало визан­тий­ское стро­ение — часовня. В портике часовни Ашенбах заметил чело­века, чья необы­чайная наруж­ность дала его мыслям совсем иное направ­ление. Это был сред­него роста, тощий, безбо­родый и очень курносый человек с рыжими воло­сами и молочно-белой веснуш­чатой кожей. Широ­ко­полая шляпа прида­вала ему вид пришельца из далёких краёв, в руке у него была палка с железным нако­неч­ником. Внеш­ность этого чело­века пробу­дила в Ашен­бахе желание стран­ство­вать.

До сих пор он смотрел на путе­ше­ствия как на некую гиги­е­ни­че­скую меру и никогда не чувствовал иску­шения поки­нуть Европу. Жизнь его огра­ни­чи­ва­лась Мюнхеном и хижиной в горах, где он проводил дожд­ливое лето. Мысль о путе­ше­ствии, о пере­рыве в работе на долгое время, пока­за­лась ему беспутной и разру­ши­тельной, но потом он подумал, что ему всё же нужны пере­мены. Ашенбах решил провести две-три недели в каком-нибудь уголке на ласковом юге.

Творец эпопеи о жизни Фридриха Прус­ского, автор романа «Майя» и знаме­ни­того рассказа «Ничтожный», созда­тель трак­тата «Дух и искус­ство», Густав Ашенбах родился в Л. — окружном городе Силез­ской провинции, в семье видного судей­ского чинов­ника. Имя он составил себе ещё будучи гимна­зи­стом. Из-за слабого здоровья врачи запре­тили маль­чику посе­щать школу, и он вынужден был учиться дома. Со стороны отца Ашенбах унасле­довал сильную волю и само­дис­ци­плину. Он начинал день с того, что обли­вался холодной водой, и затем в продол­жение нескольких часов честно и ревностно приносил в жертву искус­ству накоп­ленные во сне силы. Он был возна­граждён: в день его пяти­де­ся­ти­летия импе­ратор даровал ему дворян­ский титул, а ведом­ство народ­ного просве­щения вклю­чило избранные стра­ницы Ашен­баха в школьные хресто­матии.

После нескольких попыток где-нибудь обос­но­ваться, Ашенбах посе­лился в Мюнхене. Брак, в который он вступил ещё юношей с девушкой из профес­сор­ской семьи, был расторгнут её смертью. У него оста­лась дочь, теперь уже замужняя. Сына же никогда не было. Густав Ашенбах был чуть пониже сред­него роста, брюнет с бритым лицом. Его зачё­санные назад, уже почти седые волосы обрам­ляли высокий лоб. Дужка золотых очков вреза­лась в пере­но­сицу круп­ного, благо­родно очер­чен­ного носа. Рот у него был большой, щёки худые, в морщинах, подбо­родок делила мягкая чёрточка. Эти черты были высе­чены резцом искус­ства, а не тяжёлой и тревожной жизни.

Через две недели после памятной прогулки Ашенбах отбыл с ночным поездом в Триест, чтобы следу­ющим утром сесть на пароход, идущий в Полу. Он избрал для отдыха остров в Адри­а­ти­че­ском море. Однако дожди, влажный воздух и провин­ци­альное обще­ство раздра­жали его. Вскоре Ашенбах понял, что сделал непра­вильный выбор. Через три недели после прибытия быстрая моторка уже увозила его к Военной гавани, где он сел на пароход, идущий в Венецию.

Обло­ко­тив­шись рукой о поручни, Ашенбах глядел на пасса­жиров, уже взошедших на борт. На верхней палубе стояли кучкой молодые люди. Они болтали и смея­лись. Один из них, в чересчур модном и ярком костюме, выде­лялся из всей компании своим карка­ющим голосом и непо­мерной возбуж­дён­но­стью. Вгля­дев­шись в него попри­стальнее, Ашенбах с ужасом понял, что юноша поддельный. Под гримом и русым париком был виден старик с морщи­ни­стыми руками. Ашенбах смотрел на него, содро­гаясь.

Венеция встре­тила Ашен­баха хмурым, свин­цовым небом; время от времени моросил дождь. Омер­зи­тельный старик тоже был на палубе. Ашенбах смотрел на него нахму­рив­шись, и им овла­де­вало смутное чувство, что мир медленно преоб­ра­жа­ется в неле­пицу, в кари­ка­туру.

Ашенбах посе­лился в большом отеле. Во время ужина Ашенбах заметил за соседним столиком поль­скую семью: три моло­денькие девочки пятна­дцати-семна­дцати лет под надзором гувер­нантки и мальчик с длин­ными воло­сами, на вид лет четыр­на­дцати. Ашенбах с изум­ле­нием отметил про себя его безупречную красоту. Лицо маль­чика напо­ми­нало грече­скую скульп­туру. Ашен­баху броси­лось в глаза явное различие между маль­чиком и его сёст­рами, что сказы­ва­лось даже в одежде. Наряд молодых девиц был крайне неза­тейлив, держа­лись они чопорно, мальчик же был одет нарядно и манеры его были свободны и непри­нуж­дённы. Вскоре к детям присо­еди­ни­лась холодная и вели­чавая женщина, строгий наряд которой был украшен вели­ко­леп­ными жемчу­гами. Видимо, это была их мать.

Назавтра погода не стала лучше. Было сыро, тяжёлые тучи закры­вали небо. Ашенбах начал поду­мы­вать об отъезде. Во время завтрака он снова увидел маль­чика и вновь изумился его красоте. Немного позже, сидя в шезлонге на песчаном пляже, Ашенбах опять увидел маль­чика. Он вместе с другими детьми строил замок из песка. Дети окли­кали его, но Ашенбах никак не мог разо­брать его имя. Наконец он уста­новил, что маль­чика зовут Тадзио, умень­ши­тельное от Тадеуш. Даже когда Ашенбах не смотрел на него, он всё время помнил, что Тадзио где-то побли­зости. Отече­ское благо­рас­по­ло­жение запол­нило его сердце. После второго завтрака Ашенбах подни­мался в лифте вместе с Тадзио. Впервые он видел его так близко. Ашенбах заметил, что мальчик хрупкий. «Он слабый и болез­ненный, — думал Ашенбах, — верно, не доживёт до старости». Он пред­почёл не вникать в чувство удовле­тво­рения и спокой­ствия, которое охва­тило его.

Прогулка по Венеции не принесла Ашен­баху удоволь­ствия. Вернув­шись в отель, он заявил адми­ни­страции, что уезжает.

Когда Ашенбах утром открыл окно, небо было по-преж­нему пасмурно, но воздух казался свежее. Он раска­ялся в поспешно принятом решении уехать, но менять его было уже поздно. Вскоре Ашенбах уже ехал на паро­хо­дике по знакомой дороге через лагуну. Ашенбах смотрел на прекрасную Венецию, и сердце его разры­ва­лось. То, что утром было лёгким сожа­ле­нием, теперь обер­ну­лось душевной тоской. Когда паро­ходик прибли­зился к вокзалу, боль и расте­рян­ность Ашен­баха возросли до душев­ного смятения. На вокзале к нему подошёл рассыльный из отеля и сообщил, что его багаж по ошибке был отправлен чуть ли не в проти­во­по­ложном направ­лении. С трудом скрывая радость, Ашенбах заявил, что без багажа никуда не поедет и вернулся в отель. Около полудня он увидел Тадзио и понял, что отъезд был ему так труден из-за маль­чика.

На следу­ющий день небо очисти­лось, яркое солнце зали­вало своим сиянием песчаный пляж, и Ашенбах уже не думал об отъезде. Маль­чика он видел почти посто­янно, встречал его повсюду. Вскоре Ашенбах знал каждую линию, каждый поворот его прекрас­ного тела, и не было конца его восхи­щению. Это был хмельной восторг, и старе­ющий художник с алчно­стью предался ему. Внезапно Ашен­баху захо­те­лось писать. Он форми­ровал свою прозу по образцу красоты Тадзио — эти изыс­канные полторы стра­нички, которые должны были вскоре вызвать всеобщее восхи­щение. Когда Ашенбах закончил свой труд, он почув­ствовал себя опусто­шённым, его даже мучила совесть, как после недоз­во­лен­ного беспут­ства.

На следу­ющее утро у Ашен­баха возникла мысль свести с Тадзио весёлое, непри­нуж­дённое знаком­ство, но заго­во­рить с маль­чиком он не смог — им овла­дела странная робость. Это знаком­ство могло бы привести к цели­тель­ному отрезв­лению, но старе­ющий человек не стре­мился к нему, он слишком дорожил своим хмельным состо­я­нием. Ашенбах уже не забо­тился о сроке каникул, которые сам себе устроил. Теперь все свои силы он отдавал не искус­ству, а чувству, которое опья­няло его. Он рано подни­мался к себе: едва исчезал Тадзио, день казался ему прожитым. Но только начи­нало светать, как его уже будило воспо­ми­нание о сердечном приклю­чении. Тогда Ашенбах садился у окна и терпе­ливо дожи­дался рассвета.

Вскоре Ашенбах увидел, что Тадзио заметил его внимание. Иногда он поднимал глаза, и их взгляды встре­ча­лись. Однажды Ашенбах был награждён улыбкой, он унёс её с собой, как дар, сулящий беду. Сидя на скамейке в саду, он шептал слова, презренные, немыс­лимые здесь, но священные и вопреки всему достойные: «Я люблю тебя!».

На четвёртой неделе своего пребы­вания здесь Густав фон Ашенбах почув­ствовал какие-то изме­нения. Число посто­яльцев, несмотря на то, что сезон был в разгаре, явно умень­ша­лось. В немецких газетах появи­лись слухи об эпидемии, но персонал отеля всё отрицал, называя дезин­фекцию города преду­пре­ди­тель­ными мерами полиции. Ашенбах испы­тывал безот­чётное удовле­тво­рение от этой недоброй тайны. Он беспо­ко­ился только об одном: как бы не уехал Тадзио. С ужасом он понял, что не знает, как будет жить без него, и решил молчать о тайне, которую случайно узнал.

Встречи с Тадзио теперь уже не удовле­тво­ряли Ашен­баха; он пресле­довал, высле­живал его. И всё же нельзя было сказать, что он страдал. Мозг и сердце его опья­нели. Он пови­но­вался демону, который топтал ногами его разум и досто­ин­ство. Одур­ма­ненный, Ашенбах хотел только одного: неот­ступно пресле­до­вать того, кто зажёг его кровь, мечтать о нём и нашёп­ты­вать нежные слова его тени.

Однажды вечером маленькая труппа бродячих певцов из города давала пред­став­ление в саду перед отелем. Ашенбах сидел у балю­страды. Его нервы упива­лись пошлыми звуками и вуль­гарно-томной мело­дией. Он сидел непри­нуж­дённо, хотя внут­ренне был напряжён, ибо шагах в пяти от него возле каменной балю­страды стоял Тадзио. Иногда он обора­чи­вался через левое плечо, словно хотел застать врас­плох того, кто его любил. Позорное опасение застав­ляло Ашен­баха опус­кать глаза. Он уже не раз замечал, что женщины, опекавшие Тадзио, отзы­вали маль­чика, если он оказы­вался вблизи от него. Это застав­ляло гордость Ашен­баха изны­вать в неве­домых доселе муках. Уличные актёры начали соби­рать деньги. Когда один из них подошёл к Ашен­баху, он снова почув­ствовал запах дезин­фекции. Он спросил у актёра, зачем дезин­фи­ци­руют Венецию, и в ответ услышал только офици­альную версию.

На следу­ющий день Ашенбах сделал новое усилие узнать правду о внешнем мире. Он зашёл в англий­ское бюро путе­ше­ствий и обра­тился к клерку со своим роковым вопросом. Клерк сказал правду. В Венецию пришла эпидемия азиат­ской холеры. Инфекция проникла в пищевые продукты и стала косит людей на тесных вене­ци­ан­ских улочках, а преж­девре­менная жара как нельзя больше ей благо­при­ят­ство­вала. Случаи выздо­ров­ления были редки, восемь­десят и ста заболевших умирали. Но страх перед разо­ре­нием оказался сильнее чест­ного соблю­дения между­на­родных дого­воров и заставил город­ские власти упор­ство­вать в поли­тике замал­чи­вания. Народ это знал. На улицах Венеции росла преступ­ность, профес­сио­нальный разврат принял небы­вало наглые и разнуз­данные формы.

Англи­чанин посо­ве­товал Ашен­баху срочно поки­нуть Венецию. Первой мыслью Ашен­баха было преду­пре­дить об опас­ности поль­скую семью. Тогда ему будет позво­лено коснуться рукою головы Тадзио; затем он повер­нётся и сбежит из этого болота. В то же самое время Ашенбах чувствовал, что он беско­нечно далёк от того, чтобы всерьёз желать такого исхода. Этот шаг снова сделал бы Ашен­баха самим собою — этого он сейчас боялся больше всего. В эту ночь у Ашен­баха было страшное снови­дение. Ему снилось, что он, покорный власти чуждого бога, участ­вует в бесстыдной вакха­налии. От этого сна Ашенбах очнулся разбитый, безвольно поко­рив­шийся власти демона.

Правда выплыла на свет, посто­яльцы отеля спешно разъ­ез­жа­лись, но дама с жемчу­гами всё ещё оста­ва­лась здесь. Ашен­баху, объятому стра­стью, време­нами чуди­лось, что бегство и смерть сметут вокруг него всё живое, и он один вместе с прекрасным Тадзио оста­нется на этом острове. Ашенбах стал подби­рать яркие, моло­дящие детали для своего костюма, носить драго­ценные камни и опрыс­ки­ваться духами. Он пере­оде­вался несколько раз в день и тратил на это уйму времени. Перед лицом сладо­страстной юности ему сдела­лось противно собственное старе­ющее тело. В парик­махер­ской при гости­нице Ашен­баху покра­сили волосы и нало­жили на лицо грим. С бьющимся сердцем он увидел в зеркале юношу в цвете лет. Теперь он не боялся никого и открыто пресле­довал Тадзио.

Несколько дней спустя Густав фон Ашенбах почув­ствовал себя нездо­ровым. Он пытался побо­роть приступы тошноты, которые сопро­вож­да­лись ощуще­нием безыс­ход­ности. В холле он увидел груду чемо­данов — это уезжала поль­ская семья. На пляже было непри­вет­ливо и безлюдно. Ашенбах, лёжа в шезлонге и укрыв колени одеялом, опять смотрел на него. Вдруг, словно пови­нуясь внезап­ному импульсу, Тадзио обер­нулся. Тот, кто созерцал его, сидел так же, как и в день, когда этот суме­речно-серый взгляд впервые встре­тился с его взглядом. Голова Ашен­баха медленно обер­ну­лась, как бы повторяя движение маль­чика, потом подня­лась навстречу его взгляду и упала на грудь. Лицо его приняло вялое, обра­щённое внутрь выра­жение, как у чело­века, погру­зив­ше­гося в глубокую дремоту. Ашен­баху чуди­лось, что Тадзио улыба­ется ему, кивает и уносится в необо­зримое простран­ство. Как всегда, он собрался после­до­вать за ним.

Прошло несколько минут, прежде чем какие-то люди броси­лись на помощь Ашен­баху, соскольз­нув­шему на бок в своём кресле. В тот же самый день потря­сённый мир с благо­го­ве­нием принял весть о его смерти.

В раннем творчестве Т. Манна зрелый его реализм полнее всего предвосхищает новелла «Смерть в Венеции» (1912). Именно в этой новелле всего заметней, как взаимоотношения художника и жизни начинают значить гораздо больше того, что в них, казалось бы, содержится. Пара противостоящих друг другу и в то же время связанных понятий «искусство» — «жизнь», так же как и многие другие постоянно возникающие под пером писателя противопоставления: порядок — хаос, разум — неуправляемая стихия страстей, здоровье — болезнь, многократно высвеченные с разных сторон, в обилии своих возможных положительных и отрицательных значений образуют в конце концов плотно сплетенную сеть из разнозаряженных образов и понятий, которая «ловит» в себя гораздо больше действительности, чем это выражено в сюжете. Технику манновского письма, впервые оформившуюся в «Смерти в Венеции», а затем виртуозно им разработанную в романах «Волшебная гора» и «Доктор Фаустус», можно определить как письмо вторым слоем, поверх написанного, на грунтовке сюжета. Только при поверхностном чтении можно воспринять «Смерть в Венеции» просто как историю о престарелом писателе, внезапно охваченном страстью к прекрасному Тадзио. Эта история значит еще и гораздо больше. «Не могу забыть чувства удовлетворения, чтобы не сказать — счастья, — написал Томас Манн через много лет после выхода в свет в 1912 г. этой новеллы, — которое порой охватывало меня тогда во время писания. Все вдруг сходилось, все сцеплялось, и кристалл был чист». Манн создает поразительный по художественности и силе разоблачения образ писателя – модерниста, автора «Ничтожного». Характерно, что Манн избрал именно такое название для шедевра Ашенбаха. Ашенбах –тот, то «отлил в столь образцово чистые формы свое неприятие боегмы, мутных глубин бытия, тот, кто устоял перед соблазном бездны и презрел презренное». Главный герой новеллы, писатель Густав Ашенбах, — человек внутренне опустошенный, но каждодневно усилием воли и самодисциплиной побуждающий себя к упорному, кропотливому труду. Выдержка и самообладание Ашенбаха делают его похожим на Томаса Будденброка. Однако его стоицизм, лишенный нравственной опоры, обнаруживает свою несостоятельность. В Венеции писатель попадает под неодолимую власть унизительной противоестественной страсти. Внутренний распад прорывает непрочную оболочку выдержки и добропорядочности. Но тема распада и хаоса связана не только с главным героем новеллы. В Венеции вспыхивает холера. Над городом висит сладковатый запах гниения. Неподвижные очертания прекрасных дворцов и соборов скрывают заразу, болезнь и гибель. В такого рода «тематичности» картин и деталей, гравировке «по уже написанному» Т. Манн достиг уникального, изощренного мастерства. Фигура художника оказывается незаменимым фокусом, способным свести к единству процессы внутренние и внешние. Смерть в Венеции — это не только смерть Ашенбаха, это разгул смерти, означающий и катастрофичность всей европейской действительности накануне первой мировой войны. Недаром в первой фразе новеллы говорится о «19.. годе, который в течение столь долгих месяцев грозным оком взирал на наш континент...». Тема искусства и художника - главная в новелле «Смерть в Венеции» (1912). В центре новеллы - психологически сложный образ писателя декадентсткого толка Густава фон Ашенбаха. Вместе с тем неправомерно полагать, что Ашенбах  - едва ли не квинтэссенция декадентских настроений. Ашенбах  отливает в "образцово чистые формы свое неприятие богемы". Для Ашенбаха важны положительные ценности, он хочет помочь себе и другим. В образе гл. гер. есть автобиографические черты, например в описании его жизненных привычек, особенностей работы, склонности к иронии и сомнениям. Ашенбах - прославленный мастер, претендующий на духовный аристократизм, а избранные страницы из его сочинений включены в школьные хрестоматии.   На страницах новеллы Ашенбах предстает в тот момент, когда его одолевает хандра.  А отсюда - потребность бежать, найти некое успокоение. Ашенбах покидает Мюнхен, центр немецкого искусства, и отправляется в Венецию, "всемирно известный уголок  на ласковом юге". В Венеции Ашенбах останавливается в р роскошной гостинице, но приятная праздность не уберегает его от внутреннего смятения и тоски, которые вызвали болезненную страсть к красивому мальчику Тадзио. Ашенбах начинает стыдится своей старости, пробует омолодиться с помощью косметических ухищрений. Его чувство собственного достоинства вступает в конфликт с темные влечением; его не покидают кошмары и видения. Ашенбаха даже радует начавшаяся эпидемия холеры, повергающая в панику туристов и горожан.  Преследуя Тадзио, Ашенбах забывает о предосторожности и заболевает холерой ("есть вонючие ягоды" - примечание Ц.) Смерть настигает его на берегу моря, когда он не может оторвать взгляда от Тадзио. В финале новеллы разлито тонкое ощущение тревоги, чего-то неуловимого и страшного.