Письмо доктора Лэньона

Девя­того января я получил заказное письмо, напи­санное моим другом Генри Джекилом. Содер­жание письма вызвало у меня сильное недо­умение. В нём Джекил просил меня о двух услугах. Во-первых, я должен был немед­ленно поехать к нему домой, взло­мать дверь каби­нета, взять из шкафа ящик с порош­ками, стек­лянным флаконом и толстой тетрадью и отвезти его к себе. Во-вторых, я должен отдать этот ящик чело­веку, который явится ко мне в полночь. Джекил уверял, что от этого зависит его жизнь.

Прочитав это письмо, я уверился, что мой друг сошёл с ума. Тем не менее, я выполнил первую просьбу Джекила и стал ждать полу­ночи. В полночь раздался слабый стук в дверь. Я открыл и увидел чело­века очень малень­кого роста. При виде поли­цей­ского, который шёл по улице, чело­вечек вздрогнул и юркнул в прихожую. Тут мне пред­ста­ви­лась возмож­ность рассмот­реть его. Меня пора­зило омер­зи­тельное выра­жение его лица и непри­ятное ощущение, возникшее у меня при его прибли­жении. Костюм из хорошей ткани был ему безна­дёжно велик и широк, однако смешным он не выглядел. В самой сущности незна­комца было что-то ненор­мальное и урод­ливое, жуткое и гнусное. Его одежда только усили­вала это впечат­ление.

Увидев ящик, он испу­стил всхли­пы­ва­ющий вздох, полный такого облег­чения, что я окаменел. Он взял мензурку, отлил в неё жидкости из флакона и добавил один из порошков. Потом поставил мензурку на стол и попросил позво­ления уйти из моего дома без каких-либо объяс­нений. Я не согла­сился отпу­стить его просто так. Тогда он залпом выпил содер­жимое мезурки. Раздался короткий вопль, и вдруг я увидел, что он меня­ется, стано­вится больше, выше. Через минуту передо мной стоял бледный и изму­ченный Генри Джекил.

Моя жизнь сокру­шена, сон покинул меня, дни и ночи меня стережёт смер­то­носный ужас, и я чувствую, что дни мои сочтены. Даже в мыслях я не могу обра­титься к той бездне гнус­нейшей безнрав­ствен­ности, которую со слезами раска­яния открыл мне этот человек. Я скажу только одно: тот, кто приходил ко мне в ту ночь, и был убийцей Кэрью.

Исчер­пы­ва­ющее объяс­нение Генри Джекила

Я родился в году 18. наслед­ником боль­шого состо­яния, и мог не сомне­ваться, что меня ждёт блестящее будущее. Худшим из моих недо­статков было нетер­пе­ливое стрем­ление к удоволь­ствиям. Я не мог прими­рить эти наклон­ности с мои жела­нием выгля­деть в глазах обще­ства чело­веком достойным и почтенным, поэтому я начал их скры­вать. Те области добра и зла, которые состав­ляют природу чело­века, в моей душе были разде­лены гораздо более резко и глубоко, чем в душах боль­шин­ства людей. Обе стороны моей натуры состав­ляли подлинную мою сущность. В конце концов я понял, что человек на самом деле не един, а двоичен. Эта мысль привела меня к открытию, которое обрекло меня на гибель. Я решил разъ­еди­нить две моих натуры.

Я обна­ружил, что неко­торые веще­ства способны преоб­ра­жать чело­ве­че­ское тело. Наконец, я рискнул подверг­нуть эту теорию проверке прак­тикой. Я изго­товил раствор и купил у оптовой фарма­цев­ти­че­ской фирмы значи­тельное коли­че­ство нужной мне соли. В одну проклятую ночь я смешал ингре­ди­енты и выпил. Тотчас я почув­ствовал мучи­тельную боль и смер­тельный ужас. Затем эта агония внезапно прекра­ти­лась, и я пришёл в себя, словно после тяжёлой болезни. Я был моложе, моё тело прони­зы­вала приятная лёгкость, я ощущал бесша­башную безза­бот­ность, узы долга больше не стес­няли меня, моя душа обрела свободу, далёкую от безмя­тежной невин­ности. Я стал гораздо более порочным — рабом таив­ше­гося во мне зла. Водя тайком в свою спальню, я впервые увидел в зеркале лицо и фигуру Эдварда Хайда.

Зло, кото­рому я передал способ­ность созда­вать само­сто­я­тельную оболочку, было менее сильно и развито, чем отверг­нутое мной добро. Вот почему Эдвард Хайд был ниже ростом, моложе и субтильнее Генри Джекила. Лицо Хайда несло на себе разма­ши­стый росчерк зла, которое нало­жило на него отпе­чаток урод­ства и гнилости. Тем не менее, это тоже был я. Потом я поделал последний опыт: снова выпил состав и очнулся уже Генри Джекилом.

В ту ночь я пришёл к роко­вому распутью. Я по-преж­нему любил развле­чения, но они были не слишком достой­ными. Раздво­ен­ность моей жизни с каждым днём дела­лась для меня всё тягостнее. Не устояв перед иску­ше­нием, я превра­тился в раба моего изоб­ре­тения. Я снял для Хайда комнату в Сохо и написал возму­тившее вас заве­щание. Обез­опа­сив­шись от всех возможных случай­но­стей, я начал извле­кать выгоду из своего стран­ного поло­жения. Вскоре Хайд превратил мои не слишком достойные удоволь­ствия в нечто чудо­вищное. Он по природе своей был суще­ством злобным и преступным, а совесть его спала глубоким сном.

Месяца за два до убий­ства сэра Дэнверса я лёг спать Генри Джекилом, а проснулся Эдвардом Хайдом. Это проро­чило мне грозную кару. В последнее время тело Хайда стало выше, шире и нали­лось силой. Я посте­пенно утра­чивал связь с моим первым и лучшим «я» и начинал сливаться со второй, худшей, частью моего суще­ства. Я понял, что должен выбрать между ними раз и навсегда. Я пред­почёл пожи­лого доктора, неудо­вле­тво­рён­ного жизнью, но уважа­е­мого и окру­жён­ного друзьями, но у меня не хватило силы воли остаться верным своему выбору. Время приту­пило остроту моей тревоги, и в час душевной слабости я вновь составил и выпил маги­че­ский напиток.

Мой Дьявол вырвался наружу с яростным жела­нием творить зло. В ту ночь Хайд совершил убий­ство. Вновь и вновь я возвра­щался к ужасу этого прокля­того вечера. Всё было решено окон­ча­тельно. С этих пор о Хайде не могло быть и речи. Я даже радо­вался, что обсто­я­тель­ства помогли мне изба­виться от него. Теперь стоит Хайду появиться, и его предадут спра­вед­ливой казни. Я решил, что моё будущее превра­титься в искуп­ление прошлого. Мною немало было сделано для других, и это прино­сило мне радость.

Вскоре я снова поддался иску­шению, и, оста­ваясь самим собой, не устоял перед соблазном. Эта краткая уступка моему злому началу оказа­лась последней соло­минкой, безвоз­вратно уничто­жившей равно­весие моей души. Я сидел в парке на скамье, когда по моему телу пробе­жала судо­рога. Я ощутил дурноту и озноб и вновь превра­тился в Хайда. Я стал думать, как добраться до лекар­ства, и в конце концов написал письмо Лэньону. Когда я снова стал собой, то понял, что во мне произошла реши­тельная пере­мена. Я боялся, что оста­нусь Хайдом навсегда.

С этого дня мне удава­лось сохра­нить обличие Джекила только под действием препа­рата. Стоило мне уснуть, как я просы­пался Хайдом. Это обрекло меня на бессон­ницу и превра­тило в обес­си­ленное ужасом суще­ство. Хайд словно обретал мощь по мере того, как Джекил угасал. Моё нака­зание могло бы длиться ещё многие годы, если бы запасы соли не начали исся­кать. Я приказал обша­рить все аптеки Лондона, но напрасно. Видимо в той соли, которой я поль­зо­вался, была какая-то примесь, и именно эта примесь прида­вала силу снадобью.

С тех пор прошло около недели. Я допи­сываю это объяс­нение под действием послед­него порошка. Генри Джекил в последний раз мыслит как Генри Джекил, и в последний раз видит в зеркале своё лицо. Надеюсь, что смогу уберечь это письмо от обезья­ньей злобы Хайда. Умрёт ли Хайд на эшафоте? Для меня это не имеет ника­кого значения. Час моей насто­ящей смерти уже наступил, даль­нейшее меня не каса­ется. Сейчас я запе­чатаю свою испо­ведь, и этим завершит свою жизнь злопо­лучный Генри Джекил.

Храните нерушимость этих уз     С ветрами, с вереском незыблем наш союз.     Вдали от родины мы знаем, что для нас     Цветет на севере душистый дрок сейчас. В 1885 году Роберт Луис Стивенсон (1850-1894) написал небольшую повесть «Странная история доктора Джекиля и мистера Хайда», которой была суждена долгая жизнь в литературе – уже в 40-е годы нашего века о ней с восторгом вспоминал Томас Манн, писавший в это время своего «Доктора Фаустуса». Странная метаморфоза происходит с героем, почтенным доктором Джекилем, превращающимся временами в ужасного, мерзкого, исполненного всех пороков Хайда. Открытие, сформулированное Стивенсоном в посмертном признании Джекила: «Я понял, что человек на самом деле не един, но двоичен... В своей личности абсолютную и изначальную двойственность человека я обнаружил в сфере нравственности». В повести рассказывалось, как доктор Джекил нашел препарат, который позволил ему дать независимую жизнь своей злой, греховной части, и как постепенно это освобожденное зло становилось сильнее, самостоятельнее, как доктору Джекилю было все труднее возвращаться в свою добродетельную оболочку, пока, наконец, дьявол Хайд не стал его единственным обличьем. Предсмертное письмо доктора Джекиля, где он раскрывает причину своего падения, могло бы показаться эпигонским переложением лекций Фрейда по психоанализу, если бы не было написано за десять лет до того, как Фрейд опубликовал труды, формулирующие некоторые принципы его психологической теории. «Худшим же из моих недостатков было всего лишь нетерпеливое стремление к удовольствиям», – признается Джекиль, представляя тем самым как бы свое «Оно», согласно Фрейду, то иррациональное, бессознательное, которое и стремится к удовлетворению звериного инстинкта секса и убийства. Джекиль пишет дальше: «…я начал скрывать свои развлечения, и к тому времени, когда я достиг зрелости и мог здраво оценить пройденный мною путь и мое положение в обществе, двойная жизнь давно уже стала для меня привычной… я, поставив перед собой высокие идеалы, испытывал мучительный, почти болезненный стыд и всячески скрывал свои вовсе не столь уж предосудительные удовольствия». Здесь действие механизма «Сверх-Я», осуществляющего запреты общества и культуры. «Таким образом, я стал тем, чем стал, не из-за своих довольно безобидных недостатков, а из-за бескомпромиссности моих лучших стремлений – те области добра и зла, которые сливаются в противоречиво двойственную природу человека, в моей душе были разделены гораздо более резко и глубоко, чем они разделяются в душах подавляющего большинства людей». Вот она, мучительная борьба – «Оно» и «Сверх-Я», приводящее «Я» к неврозу. Хайд в повести – это материализованное «Оно», и чем больше сдерживает его «Я» доктора Джекиля, сублимируя настойчивые толчки «Оно» в работу, филантропию, тем яростнее это подсознательное вырывается на свободу. Причем, согласно повести, Хайд побеждает, когда Джекиль спит, – как известно, Фрейд считал, что подсознательное особенно резко проявляется во время сновидений. Любопытно, что сюжет и образы повести возникли у Стивенсона во сне, причем настолько отчетливо, что он записал их почти без изменений. В. Набоков в лекции, посвященной этой повести Стивенсона, проницательно замечает: «В повести на самом деле три персонажа: Джекил, Хайд и некто третий – то, что остается от Джекила, когда возникает Хайд… Джекил все еще стремится вернуться в свой облик. И это очень важно… Джекил не является чистым воплощением добра, а Хайд… – чистым воплощением зла; как частицы недостойного Хайда обитают внутри вполне достойного Джекила, так над Хайдом витает ореол Джекила, ужасающегося порочности своей худшей половины». Неоромантизм имел дело с личностью, находящейся в экстремальной ситуации, на пороге морального кризиса, серьезного выбора, но всегда при множественности и относительности моральных критериев. Отдавая должное заслугам Стивенсона как серьезного писателя, нашедшего свой экзотический материал на острове Самоа, английский критик У. Аллен заметил, что главное достижение его как романиста состоит в том, что он «устроил брак Флобера и Дюма», причем последний считается условным символом романтических приключений. В «Странной истории доктора Джекиля и мистера Хайда» (1886) появляются черты, которые свидетельствуют о развитии Стивенсоном темы дуализма человеческой природы, расщепления личности на героя и антигероя, на моральное и аморальное, гуманное и антигуманное. Диалектика расщепленной личности такова, что незаметное и небольшое может приносить гораздо больше зла и несчастья людям, чем видимое и благонамеренное. Элементы детектива, расследования преступлений и загадочных превращений человеческой личности несомненно связаны у Стивенсона с новыми целями литературы, точнее романа, — заставить читателя «смеяться, плакать, ждать». Стивенсон много размышлял о реализме, назначении литературы, искусстве романа, он полемизировал с Золя, ратовал за рациональное использование функций воображения. Он выделял пассивные и активные добродетели и отдавал предпочтение последним. Вот почему он так ценил Дюма и его энергичных героев, вечно гоняющихся за счастьем.