Запах денег - Арон Белкин

Мне могут возразить, что книжный червь, человек науки — не единственный среди распространенных еврейских типов. Всегда привлекал к себе внимание и другой, во многом противоположный. Это тип предприимчивого, оборотистого дельца, в советских условиях закамуфлированного должностью торгового работника, руководителя производства. Оно нередко имело скромную, нарочито непрезентабельную вывеску, но при этом в делах царил порядок, которому могли позавидовать иные прославленные гиганты. Не зная такого человека близко, никогда нельзя было точно предугадать, какая линия поведения им избрана. Он мог оказаться до болезненности щепетильным, строго довольствоваться той зарплатой, которая была назначена ему государством. А мог с тем же государством играть в опасную игру, в целях, как это формулировалось потом в документах следствия, «незаконного личного обогащения». Но между этими людьми не было принципиальной разницы, вот что меня всегда поражало! Их предпринимательский талант, изобретательность, чутье, деловая хватка, их, если совсем коротко, знаменитая «еврейская голова» в обоих случаях включались на полную мощь, с высочайшим результатом. Их одинаково захватывал процесс «делания денег» — и тех, что заведомо рассматривались как свои собственные, и тех, что без всяких препятствий поступали в государственную казну. Это поразительное сходство наводит меня на мысль, что и великими комбинаторами, махинаторами, «цеховиками» и другими прародителями современного бизнеса руководила не пустая, хищная алчность, хоть, конечно, изображать их людьми бескорыстными было бы наивно. Создавать из ничего что-то, соединять в общем созидательном процессе сотни самых разных людей, решать одновременно десятки запутанных головоломок — в этом заключался их талант, и он требовал реализации. Если отвлечься от того, что все это происходило по ту сторону закона, мы увидели бы множество остроумнейших, оригинальных финансово-промышленных схем, наверняка достойных войти в учебники современного предпринимательства. А деньги — это приз, который получал победитель, тем они и были дороги.

Теперь о тратах. И снова нам предстоит увидеть, что не все так просто, как рисуют расхожие стереотипы.

Первое, что мы обнаружим, начав разбираться в том, что же такое жадность, скупость и т. п., — это крайняя зыбкость критериев. Переберите мысленно своих знакомых. Одна семья, вы сразу вспомните, не жалеет денег на питание, но одежду, обувь выбирает из самого дешевого. Другая, наоборот, предпочитает сэкономить на еде, чтобы побольше осталось на туалеты. Кто-то живет так, чтобы хоть понемногу регулярно откладывать, кто-то беззаботно тратит все до последнего гроша. В одних домах принять гостей — значит накрыть столы так, чтобы они ломились от еды и питья. В других праздничное меню будет аккуратно рассчитано так, чтобы не покупать ничего лишнего. Вспомнятся вам, должно быть, приятели, которые не любят давать деньги в долг, старательно этого избегают, но не мелочатся, делая подарки, что не мешает и самым близким друзьям вести себя прямо противоположным образом. Как же, рассматривая всю эту пеструю картину, вы решите, кого считать щедрым, а кого — скупым?

Наверное, вам придется еще принять во внимание, кто какими материальными возможностями располагает, какой, следовательно, имеет простор для проявления щедрости и даже проще — имеет ли его вообще? Ну, а сделав следующий логический шаг, то есть попытавшись очертить границу первоочередных, неотложных потребностей, равноценных защите самой жизни, вы почувствуете, что запутались окончательно, и уже без труда согласитесь со мной в том, что решающее значение имеет наше эмоциональное восприятие человека и его поступков. Тех, кто нам симпатичен, мы называем не жадными, а бережливыми, не скупыми, а хорошо умеющими считать, припасая обидные ярлыки для нелюбимых и, что немаловажно, не слишком хорошо относящихся к нам.

Похожие затруднения испытываю сейчас и я, пытаясь определить характерный для евреев принцип расходования денег. Суммируя свои наблюдения, я вижу тот же разброс стилей, почерков, привычек, проистекающий из величайшего разнообразия характеров и взглядов на жизнь. Единственное, о чем можно говорить, — это о более или менее распространенных типах. Целеустремленности и собранности в работе очень часто соответствует такое же продуманное, серьезное отношение к расходованию добытых средств. Конечно, если рядом живут люди, обращающиеся с деньгами безалаберно, не умеющие их распределять, ограничивать свои порывы, то жесткую самодисциплину («это неразумные расходы, мы не можем себе такого позволить») они и вправду способны посчитать скаредностью. Помню разговор с молодой в ту пору женщиной. У нее только что родилась дочь, пришлось снять на лето дачу — оказалось, что это очень дорого. Тогда они с мужем решили, что должны построить собственную. По зарплате они никак не входили в разряд даже тогдашних дачевладельцев, но это их не смутило: девочка будет расти, а там, не успеешь оглянуться, состарятся мамы, — нужно поднапрячься! Все подчинили этой цели, на несколько лет затянули как можно туже пояса, но не отступили. Теперь дочка, сама уже ставшая матерью, благословляет предусмотрительность и упорство своих родителей. А я хорошо представляю себе, как это выглядело в те давние годы: говорят, что нет денег, а сами дачу строят! Конечно, прибедняются!

Впрочем, такой тип мне тоже встречался достаточно часто, только «прибедняться» можно в расчете на какую-то аудиторию, а здесь перед нами искренняя убежденность в том, что денег мало, они тают на глазах, и если можно обойтись без какой-нибудь покупки, то так, безусловно, и нужно поступить. Как правило, такие люди и в самом деле небогаты, экономия не приводит к накапливанию впечатляющих сумм, но все-таки они могли бы жить на более широкую ногу.

Это может показаться странным, нелепым чудачеством, но соль еврейского характера приоткрывается именно здесь. Чтобы убедиться в этом, нам придется совершить путешествие в глубь веков, к временам, когда складывались национальные психологические архетипы. Многочисленные исторические романы, труды по истории евреев в разных странах в эпоху средневековья, а также известные религиозные книги Тора и Талмуд дают материал для ответа на этот вопрос. На мой взгляд, одно из самых блистательных описаний дано Л. Фейхтвангером. Я имею в виду роман «Еврей Зюсс».

Средневековая Европа. Евреи, жившие на побережье Средиземного моря и Атлантического океана, держали в своих руках, как сказали бы мы сегодня, главные рычаги экономического развития. Через них шла практически вся торговля между Востоком и Западом. Они помогли европейцам проникнуть в Северную, Центральную и Южную Америку, налаживали oбмен товарами с заокеанскими землями, основали там сахарную промышленность. Еврейским капиталам и предприимчивости был обязан своим зарождением и быстрым развитием Нью-Йорк.

Но к евреям, жившим в Германии — а именно от них ведет свой род большинство из нас, — все это не имело ровно никакого отношения.

После чудовищных погромов XIV столетия их оставалось немного — один еврей на 600 немцев, и существование их было настоящим адом. Над ними измывались все, кому не лень, — и власти, и народ, их презирали и ненавидели, считая торгашами и ростовщиками, хотя это было единственное, чем они могли заработать себе на хлеб: и к ремеслам, и к свободным профессиям путь был перекрыт. Их ограничивали в покупке продуктов, не позволяли брить бороду, заставляли носить нелепую, унизительную одежду.

Хорошо известно — евреи не имели права жить за чертой гетто — загороженных тесных городских участков, которые на ночь запирались.

«Жили они в неимоверной скученности, — пишет Фейхтвангер. — Они размножались, но отведенное им пространство не расширялось. Не имея права раздаваться вширь, они громоздились вверх, надстраивая этаж на этаж. Улички их становились все уже, мрачней, извилистей. Нигде ни деревца, ни травки, ни цветочка; они прозябали, заслоняя друг другу свет, без солнца, без воздуха, в невылазной, распространяющей заразу грязи... Мужчины их ходили согбенные, их прекрасные женщины рано увядали, из десяти рожденных ими детей семеро умирали... Они жили в удушающей тесноте, в нездоровой близости, каждый знал тайну каждого, среди вечных сплетен и недоверия терлись они, вынужденные паралитики, друг о друга, до крови раздирали друг друга, один другому враг, один связанный с другим, ибо ничтожнейший промах и незадача одного могла стать несчастьем для всех».

Казалось, они были обречены на вымирание, на полное исчезновение с лица земли. Но это племя отличалось невиданной, беспрецедентной жизненной силой, и оно нашло для себя опору. Они разгадали магическую силу денег, их сметающее все преграды всемогущество.

Европа, и уж тем более Германия, жила в ритмах и темпах средневековья. Сила, власть доставались людям по праву рождения, по степени приобщенности к знати. Далеко еще было до времени, когда значение аристократии должно было отступить перед всеобъемлющим значением денег. Германские евреи первыми предугадали эту великую перемену, хотя интерпретировали ее по-своему.

«Они познали одно, — читаем мы далее у замечательного романиста. — От ненадежности, от бесправия, от превратностей судьбы есть единственный щит, посреди колеблющейся, уплывающей из-под ног почвы единственная твердыня: деньги. Еврея с деньгами стража не задержит у ворот гетто, еврей с деньгами не воняет, никакой чиновник не напялит ему на голову смешной остроконечный колпак. Государи и власть имущие нуждались в нем, без него они не могли воевать и править».

Достаточно, не правда ли, чтобы и вправду начать молиться деньгам, вознести их культ превыше всего великого, что есть не только на земле, но и на небесах?

Деньги — не просто инструмент разрешения возникающих проблем, не просто средство улучшить и украсить существование, даже не просто залог власти над себе подобными. Деньги — эквивалент самой жизни. Обладание ими определяет, кто уцелеет и приумножится в следующих поколениях, кто погибнет, не оставив памяти и потомства. Так что же может соперничать с деньгами? И что способно остановить человека, заставить его задуматься, изменить намерения, когда перед ним обозначается перспектива денежных приобретений?

Возникает попутно и другой вопрос. Положение евреев было чудовищным, безысходным — но лишь до той поры, пока они оставались евреями. А это целиком зависело от каждого из них. Принять христианство, пройти обряд крещения — и в ту же минуту проклятие снималось. Никаких преград к этому не было. И церковь, и ее паства только приветствовали каждый такой переход, он вовсе не считался отступничеством, наоборот — человек демонстрировал, что ему удалось преодолеть свои заблуждения и обрести свет истины. А отношение соплеменников... Да кто они такие, чтобы с ними считаться?

Выкресты были всегда, и в Германии, и позже, в России, и их участь служила как бы наглядной агитацией в пользу их решения. Они занимали достойное место в обществе, беспрепятственно обзаводились семьей, их социальное продвижение зависело только от их собственных талантов. И все же этот путь всегда и везде выбирали лишь единицы. Ни одна из христианских конфессий никогда не могла похвалиться сколько-нибудь масштабной победой. Почему?

Фейхтвангер отвечает и на этот вопрос: «...Вся толща угнетенных, бесправных, и могущественные единицы... все, все они были связаны одним твердым, затаенным в бессознательном опыте знанием. Многие не осмысливали его, немногие могли бы выразить его словами, некоторые, быть может, отреклись бы от него. Но у всех в крови, в тайниках души жило оно: глубокое, затаенное, твердое сознание бессмыслицы, непостоянства и тщеты власти. Сколько веков ютились они, убогие и жалкие, среди народов земли, раздробленные на мельчайшие, до смешного ничтожные атомы. Они познали, что сила и смысл не в том, чтобы властвовать и быть подвластными. Разве не крушат друг друга всесильные гиганты? Они же, бессильные, дали миру свой облик.

И учение это о суетности и ничтожестве власти знали великие и малые среди евреев, знали вольные и обремененные, дальние и ближние. Не в ясных словах, но всей кровью и духом... Именно оно, затаенное знание, сливало евреев воедино. Ибо в нем, в затаенном знании была суть Книги...»

Сознание «бессмысленности, непостоянства и тщеты власти» должно было, как нетрудно понять, распространяться и на власть, основанную на деньгах, и на власть самих денег. Они могли ассоциироваться с чем угодно, хотя бы и с самой жизнью. Но как бы много это ни значило в еврейском понимании, всегда оставалось что-то еще более важное. Деньги не могли стать всем. И чем больше они на это претендовали, тем сильнее укреплялась граница тех заповедных уголков духовного пространства, куда они не допускались.

У евреев не было ни своего государства, ни единого правителя, ни общего жизненного уклада. Но они были слиты воедино крепче, чем все другие народы мира. Их спаяла Книга. Слово помогало им сносить жизненные тяготы. Все было преходящим; Слово же — вечным.

Не только Тора, которая подразумевается в этом отрывке, — все вероучение иудаизма, давая ориентиры, преподносило еще и более конкретные, более предметные уроки, наставляло, учило, как относиться к деньгам, к богатству, как с ним обращаться. Во множестве источников подчеркивается, что со времен праотцев благотворительность у евреев рассматривается не как акт доброй воли, а как религиозный долг каждого имущего по отношению к неимущему. От Моисея идут узаконенные, прочные формы помощи сирым и убогим, неотделимые от земледельческого быта древних евреев. Владелец поля не должен дожинать его до самого края, чтобы бедные могли потом собрать то, что выросло около межи. Нельзя подбирать во время жатвы колосья. Нельзя возвращаться на поле за забытым случайно снопом. Оставлял на земле хозяин и упавшие плоды винограда и олив. Раз в семь лет земли не обрабатывались, — все, что на них вырастало, считалось принадлежащим беднякам. В этот же год, именуемый субботним, прощались все долги, не уплаченные раньше. Раз в три года десятую часть всех даров земли следовало раздать бедным. Обедневшие — не только евреи, но и пришельцы, иноплеменники — имели бесспорное право на получение беспроцентной ссуды, и во всех праздниках и увеселениях они могли участвовать наравне с богатыми — это оговаривалось особыми предписаниями. Книга предписывала помогать бедным охотно, непринужденно и не унижая их при этом: последнему законоучители придавали особое значение. «Лучше совсем не давать, чем дать и унизить человека». Акт благотворительности считался полезным для дающего не меньше, чем он был необходим принимающему помощь. В старых источниках замечателен ответ знаменитого рабби Акибы римскому претору, спросившему, почему Бог Израиля, если он так любит бедных, не обеспечивает их сам: «Чтобы оказать милость благотворителям».

В значительно более близкие нам исторические времена масштабы благотворительности потребовали создания специальных общественных структур. Одной из самых почитаемых должностей стало заведование благотворительной кассой. Каждая община обязана была иметь учреждения такого рода. Чрезвычайно важный штрих: был бедняк евреем, иноверцем или даже язычником — он имел одинаковые права на получение помощи. Помогали деньгами или просто пищей, кормили всех, кто приходил к раздаче, ни о чем не расспрашивая, с деньгами же уполномоченные от общины поступали осторожнее: проверяли, в самом ли деле проситель нуждается. Каждый член общины был обязан сделать оба взноса — и денежный, и продуктовый, соразмерно своему материальному положению. Малоимущие тоже вносили свою лепту — хоть и скромную. Уклонявшихся принуждали судом. Не принимались пожертвования лишь от тех, кто, как предполагалось, нажил деньги нечестным путем.

Особенно внимательно относились к нуждам сирот: община брала на себя обязанность их вырастить, а затем женить.

Заставляя каждого еврея участвовать в общественной благотворительности, законоучители в то же время запрещали слишком большие пожертвования, «подрывающие силу», то есть превышающие пятую часть состояния человека. Из всех видов помощи самым важным считался выкуп пленных — в таких случаях не останавливались ни перед какими расходами. И вся эта система так четко и слаженно действовала, что в обществе отсутствовал слой профессиональных нищих. Согбенные, униженные до предела жители гетто были ближайшими потомками чудом уцелевших в кровавые годы Черной смерти, когда евреев целыми общинами сжигали, топили, вешали, колесовали и погребали заживо. Навеки запечатлевшийся в памяти кошмар в любую минуту мог вновь стать реальностью. Но это лишь укрепило национальное самосознание со всеми органически включенными в него императивами. Принадлежали бедняки к общине или прибивались к ней после долгих, мучительных странствий — она всех брала под крыло, и старый завет, обязывавший оказывать помощь с легким сердцем, считать ее обоюдной милостью, продолжал неукоснительно соблюдаться. В синагогах было постановлено, чтобы текст псалма «Я был молод и устарел, но не видел покинутого праведника, дети которого просили бы хлеба» произносился тихо, щадя гордость бедных. Нужда была так велика, что многие состоятельные люди разорялись из-за постоянных пожертвований, и раввины сочли необходимым установить максимальное число опекаемых, со строгим запретом его увеличивать.

Во многих землях Германии установился обычай: правление синагоги заносило на особые листки имена бедняков, и каждый, кто хоть немного богаче их, обязан взять определенное число таких записок — это означало, что он гарантирует им пропитание, а в случае необходимости — и кров. В других общинах, наоборот, в специальные ящики складывались записки с именами благотворителей, каждый нуждающийся мог взять любую из них и отправиться в обозначенный там дом.

За долгие века такое поведение стало почти инстинктивным. Если человек говорил о себе: я еврей, — это автоматически включало и потребность делиться с ближним не только излишками, но и последним, что у тебя есть. Социальные, этические нормы вошли в основу национального характера.

Вот почему в еврейских деньгах всегда есть что-то напоминающее хрестоматийный «жареный лед» — соединение несоединимых, взаимоисключающих оттенков отношения. Колоссальная, порой преувеличенная значимость — и пренебрежение, идущее от глубоко укорененной убежденности в том, что деньги по большому счету — прах и суета. Парализующий страх, что в нужный момент их не окажется (вот она, генетическая основа фрейдовского «синдрома богадельни»!), — и легкость расставания с ними. Желание всему свету горделиво предъявить то, чем владеешь, — и необъяснимая потребность утаить свое богатство...

Во все времена евреи несли в себе эту взрывчатую смесь, побуждающую их порой к необъяснимым поступкам, — гордости и смирения, жажды выделиться и инстинктивной потребности спрятаться в тени.

Должен ли я делать специальную оговорку по поводу того, что все сказанное в этих беглых заметках о еврейских деньгах — не более чем общий контур, алгоритм национального характера, порою трудно различимый в индивидуальных проявлениях личности, живущей в конкретных обстоятельствах места и времени? Вспоминаю рассказ человека, которого я застал уже глубоким стариком, о его детстве в маленьком еврейском местечке, на территории Белоруссии. Семья не была отчаянно бедной, тем не менее, чтобы этот человек и его братья могли спокойно учиться, все живущие в местечке семьи были обязаны по очереди кормить их обедом. Это называлось «кушать дни». За несколько лет, пока продолжалась учеба в хедере, мальчик близко изучил характеры всех хозяек — и не было среди них двух похожих! Одни встречали детей, как родных, другие строго поджимали губы. Одни старались покормить повкуснее, другие в эти дни и своих собственных детей во всем ограничивали. Но никто не отказывался, никто не говорил «нам самим есть нечего», хотя нередко таконо и было. Все понимали: дети должны учиться и ничего не может быть важнее этого.

Прожив семьдесят лет в качестве советских евреев, мы почти полностью утратили привычку оглядываться назад, обращаясь мысленно к поколениям, оставшимся позади. Но вовсе не так далеко ушли от них, как это нам иногда кажется.

Глава 1. Зловещая тайна Фрейда
4. Психоанализ в финансовом тупике

С того самого момента, когда приоткрывшийся "железный занавес" дал нам возможность изредка, ненадолго, со множеством условий и ограничений, но все же выезжать за рубеж, у меня появилось множество знакомых среди западных психоаналитиков. Я встречался с ними на конференциях и в домашней обстановке, получал от них с оказией письма и книги. В самые последние годы, после создания Советской, а затем и Русской психоаналитической ассоциации, я смог отдать им долг гостеприимства: именитые коллеги стали бывать у нас в Москве, читали лекции, проводили семинары, консультировали больных. Некоторых из них я уверенно называл про себя своими друзьями - настолько мы сблизились, так откровенно говорили обо всем; и если главное, что отличает друга от знакомого, - это готовность помочь, то и тут все было ясно. Я знал, что в трудную минуту достаточно набрать телефонный номер, и, если друг в силах выручить меня, он сделает это не колеблясь.

При таких отношениях сама собой сложилась уверенность, что я достаточно хорошо информирован о жизни моих друзей. Да и не возникало в наших разговорах напряженных пауз, сигнализирующих, что один из собеседников никак не может взять в толк, о чем ведет речь другой. Я бывал в кабинетах, где они ведут прием. Благодаря их рассказам, я живо представлял себе пациентов - с чем они приходят и с чем уходят. Знал - так мне, по крайней мере, казалось - все и о финансовой стороне их взаимоотношений с врачом. Да и что в этом могло быть загадкой? Общение пациента с психоаналитиком - одна из недосягаемых вершин в сфере человеческих контактов: по глубине взаимопроникновения, по абсолютной искренности, по степени доверия. Но с экономической точки зрения это такая же врачебная услуга, как работа стоматолога или хирурга. Понятно, что она стоит денег и должна быть оплачена.

В сущности, то же самое происходило и у нас, только не напрямую. Государство удерживало часть денег, заработанных гражданами, и само же рассчитывалось с лечившими их медиками. Это называлось бесплатной медициной, и если когда-то мы искренне считали такой порядок наилучшим из возможных, то уже давно у нас накопилось к нему множество претензий. Мои друзья-психоаналитики сами, а если у них была возможность держать штат, то руками своих помощников, ассистентов, секретарей, выписывали пациентам счета, и те через банк их оплачивали. Мне это казалось разумным и нормальным; я сам не отказался бы так жить, в том числе и в тех случаях, когда мне самому пришлось бы выступать в роли больного. Особенно завлекательной казалась мне эта схема, когда я сидел в коридоре поликлиники под дверью своего участкового врача. Ну ни малейшего доверия не вызывала во мне эта дама, но, поскольку мой дом был "приписан" к ее участку, я так же, словно крепостной, оказывался "приписанным" к ее вздорному характеру и слабым профессиональным познаниям.

И никто из моих западных друзей никогда, ни разу не дал мне заметить и почувствовать, что с деньгами, которые пациенты платят им за лечение, для них связаны непростые, трудноразрешимые проблемы, перерастающие порою в сложнейший этический конфликт, - между двумя равными по силе и одинаково насущными необходимостями.

Психоаналитик живет своей работой - не только в возвышенном, но и в самом примитивном, натуральном смысле: как правило, только она дает ему и его семье средства к существованию. Это честно зарабатываемые деньги: человек учился, годы и годы затратил на подготовку; он реально помогает своим пациентам, возвращает им душевный покой, способность вести нормальную жизнь, иногда даже убирает препятствия, мешавшие им полноценно работать; а уж о затратах собственного труда и говорить не приходится - в сложных случаях на достижение результата уходят годы, и как бы ты ни был опытен, каждый сеанс оставляет такое ощущение, будто ты выложился до дна. И все же, оказывается, сколько бы ни доказывал себе психоаналитик, что он имеет право получить гонорар, и как бы ни было ему ясно, что по-другому он прожить не сумеет (из каких средств оплатит жилье, одежду, машину, без которой в большом городе не прожить, за счет чего даст образование детям, обеспечит себе отдых, да и то же лечение, если придет нужда?), - все равно его душу гложет червь: мысль, что, принимая эти деньги, он совершает нечто недостойное.

Врачи, в сфере компетенции которых находятся телесные недуги, не знают этой тяжкой раздвоенности, разве только в отдельных, необычных случаях. Представим (намеренно беру самый жесткий вариант), педиатр, давно наблюдающий ребенка, в один прекрасный день слышит от его матери, что у нее финансовые затруднения, и она просит разрешение нанести очередной визит - как бы в кредит. Первым побуждением, видимо, будет согласиться: долг врача, давние отношения с семьей, сострадание к нуждающемуся в помощи ребенку наверняка все перевесят, да и вообще, один эпизод вряд ли стоит серьезного обдумывания. Но что, если период "финансовых затруднений" в семье маленького пациента затянется? Если потом окажется, что среди накопившихся долгов то, что не уплачено врачу, стоит далеко не на первом месте? Или выяснится, что для помощи ребенку нужно привлечь других специалистов, сделать анализы, провести операцию? Когда между людьми возникают денежные отношения, то, какой бы простой, элементарной ни выглядела ситуация поначалу, никогда нельзя с уверенностью сказать, что такой она будет оставаться всегда.

И все же ни одна из медицинских специализаций не может сравниться с психоанализом по нерасторжимости профессионального и этического начала. Даже психиатрия! И потому ни в какой другой области влияние денежных расчетов, денежных интересов не несет в себе такой потенциальной опасности для самого существа профессиональной работы.

Кстати, не только деньги ставят психоаналитика в исключительное положение среди всех врачевателей. Мне, например, не раз случалось узнавать о романтических историях, завязывавшихся между докторами и их пациентами другого пола, а уж в литературе, в кинематографе это просто один из распространенных сентиментальных сюжетов. Нередко (и в искусстве, и в жизни) развязкой становится свадьба - и никто ничего плохого в этом не видит, наоборот, чувствам, вспыхнувшим в трудную минуту, мы склонны приписывать особую силу и прочность.

А вот между психоаналитиком и его пациентом подобное исключено. Друг для друга они должны быть существами бесполыми. Не только проявлять какую бы то ни было сексуальную инициативу, но даже думать на эту тему психоаналитик не имеет права, и этот запрет имеет категоричность и непререкаемость табу. Как сможет он работать со сложнейшими душевными движениями доверившегося ему человека, движениями, которые сами по большей части имеют сексуальную подоплеку, если своими поступками или хотя бы помышлением сам включит себя в состав персонажей этой драмы?