Запах денег - Арон Белкин

Чем это можно объяснить? Дракер, а вместе с ним и Сайлас Уорнер (Silas L. Warner), еще один авторитетный исследователь, считают, что Фрейд страдал "синдромом богадельни", которым была поражена значительная часть далеко не бедных жителей Вены во времена его молодости. Картина, которую они рисуют, описывая экономические предпосылки этого тяжкого психического состояния, сильно напоминает нынешнюю обстановку у нас на родине. За сравнительно короткий срок резко изменилась ситуация. Появились новые стандарты, новые символы благосостояния - они были доступны лишь небольшой кучке вырвавшихся вперед "победителей", но дразнили и возбуждали все общество. Желание прорваться туда, на вершину, создавало настоящую одержимость деньгами, принимавшую особо изощренные формы из-за того, что ее нельзя было обнаруживать. Но еще сильнее был страх не усидеть в седле, скатиться в бедность, попасть, фигурально выражаясь, в богадельню. Невроз, резюмирует Дракер, основываясь не в последнюю очередь на собственных впечатлениях, проявлялся "в постоянном нытье и волнении по поводу недостаточных заработков, неспособности оправдать собственные надежды и надежды семьи - а превыше всего оскандалиться в глазах соседей, - в постоянных навязчивых разговорах о деньгах при постоянных заявлениях, что деньги их якобы не интересуют. Фрейд явно страдал "синдромом богадельни", это запечатлелось даже в письмах, которые он писал своей невесте из Парижа, еще будучи молодым человеком. При всей его безжалостной правдивости с самим собой он не смог устоять перед этим недугом. В том, что он неверно истолковывал свою профессиональную деятельность как низкооплачиваемую, в постоянных финансовых проблемах проявлялся невроз тревоги, которому он не мог противостоять и который с помощью им же открытого механизма вытеснял...". Как похожи эти описания на то, что переживаем мы сейчас! "Синдром богадельни", - очевидно, это одна из разновидностей болезни под названием деньги. Та же симптоматика, тот же эпидемический напор, та же беспомощность психики, обрекающая даже самые могучие, высоко стоящие над толпой натуры на потерю контроля над своими переживаниями. Если и есть отличие, то только в одном. Бум, связанный с интенсивным развитием капиталистических отношений, не создал у венцев конца XIX - начала XX века ощущения слома эпох. Не произошло смены богов. Сохраняли свою власть над умами идеологические, этические, религиозные императивы, требовавшие, чтобы хотя бы на словах человек постоянно отмежевывался от денег, скрывал свою болезненную тягу к ним, - и уже эта безостановочная манифестация своего бессребрениче-ства была очень показательна. Как сформулировал суть данного феномена один толстовский персонаж: если барышня постоянно кричит: "я девушка, я девушка", то это верный признак того, что она давно уже в дамки вышла.

Мы же переживаем грандиозную смену всех ориентиров и ценностей, у нас все строится по принципу контраста: то, что раньше считалось плохим, недостойным, теперь общественное мнение санкционирует и одобряет. Мы не стесняемся своей захваченности деньгами, не стараемся скрывать свою от них нарастающую зависимость. За деньги - можно все. Бесплатно - ничего от нас не получите, и побоку потребности таланта, гражданские устремления. Вся жизнь, все отношения пересчитываются по сегодняшнему валютному курсу...

Венцы в прошлом веке загоняли болезнь вглубь, подавляли свои побуждения. Тема считалась запретной. Даже в семье языки не развязывались, - супруги ломали друг перед другом комедию лицемерия и притворства, с детьми никаких разговоров о деньгах не велось, родители считали себя не вправе посвящать их в финансовые обстоятельства семьи, не обсуждали с ними доходы и расходы. Но это не помогало - ка к не помогает крепко запертая дверь родительской спальни скрыть от детей сексуальный аспект взаимоотношений отца и матери. Наоборот, умолчания и запреты ("ты мал еще, чтобы интересоваться этим!") только усиливают в таких случаях всепожирающее детское любопытство, обостряют наблюдательность и интуицию. То, что от них скрывают, начинает казаться мальчикам и девочкам самым важным, самым заманчивым и привлекательным. Вместо развенчания денег возникает обратный эффект: они окружаются ореолом исключительности, сверхценности - и эпидемия получает еще один бесперебойно действующий канал распространения заразы. Но и циническая откровенность, взятая за образец нами, к добру не ведет - мы ежеминутно инфицируем друг друга, мы позволяем маленьким детям повторять наши суждения, жаловаться на отсутствие денег, сызмальства утверждаясь в убеждении, что за деньги можно все, а без денег только воробьи чирикают. Право же, трудно сказать, какая политика лучше...

В ситуации эпидемии трудно уберечься от заражения, это мы знаем и по опыту ежегодной дани, которую с нас собирает грипп. Биографы, однако, отмечают особые обстоятельства в судьбе Фрейда, которые, как они полагают, могли сделать его "случай" особенно тяжелым и трудноизлечимым.

Когда Зигмунду было девять лет, семья Фрейдов пережила тяжелейший удар. Иосиф Фрейд, брат отца, попал в тюрьму за махинации с фальшивыми деньгами. Родители были убиты горем, отец за несколько дней поседел. Доброе имя семьи, деловая репутация - все вмиг оказалось на грани утраты. При этом отец не осуждал своего брата, он, как запомнилось Фрейду, оплакивал его как простака, позволившего втянуть себя в запрещенную сделку, он, собственно, и не сделал ничего по-настоящему плохого, просто так суров и жесток закон! Девять лет - обоюдоопасный возраст. Ребенок уже достаточно подрос, чтобы его можно было запереть в детской и оградить от общих терзаний, но еще слишком маленький для того, чтобы воспринять случившееся адекватно. Ситуация, и сама по себе тяжелая, травмирующая, разрастается в его воображении до масштабов вселенского бедствия, она аккумулирует все остальные неприятности, все гнездящиеся в неокрепшей душе страхи! Мало того что дядя оказался преступником и одноклассники травили и дразнили Зигмунда, немедленно оказавшегося на месте паршивой овцы, которая непременно должна существовать в детском сообществе. Травма, по-видимому, усугублялась еще и тем, что, как подозревают знатоки фрейдовской биографии, его семья тоже была как-то замешана в этом грязном деле. Опасность судебного преследования угрожала и отцу, и его сыновьям от первого брака, Эммануилу и Филиппу, жившим в Лондоне, - а ведь именно оттуда, из Англии, получил дядя Иосиф фальшивые деньги! О силе пережитого Фрейдом потрясения мы можем судить по тому, что и тридцать лет спустя этот страшный эпизод продолжал мучить его в сновидениях. А американский исследователь Джон Гидо (John Gedo) вообще полагает, что "невроз богадельни" у Фрейда имел еще и дополнительный оттенок - иррациональной боязни оказаться в тюрьме, как это случилось некогда с его дядей.

В январе 1884 года Фрейд пишет жене: "Я намерен компенсировать это, занявшись благотворительностью, когда я смогу себе это позволить. Не впервые старик помогает мне таким образом; в годы моей учебы в университете он часто, по собственной инициативе, помогал мне в трудной ситуации. Сначала мне было очень стыдно, но позже, когда я увидел, что у него с Брейтером было одинаковое мнение по этому вопросу, я смирился с мыслью быть в долгу у хороших людей, одной с нами веры, не чувствуя личных обязательств. Таким образом я вдруг заполучил 50 флоринов и не скрывал от Хаммерсшлага моих намерений потратить их на мою семью. Он был очень против этого, сказав, что я очень много работаю и не могу позволить себе в данный момент помогать другим людям, но я дал ему понять, что я должен потратить таким образом хотя бы половину денег".

Это письмо приоткрывает занавес над еще одной мучительной драмой, отравившей психику Фрейда. Хаммерсшлаг, упоминаемый в письме, - учил Фрейда ивриту и был одним из добровольных покровителей, щедро ссужавших его деньгами. Письмо как раз и было написано по поводу получения от него очередных пятидесяти флоринов. Обычно отношения между кредитором и должником представляются нам так: нуждающийся в деньгах человек ищет источник помощи, пытается убедить обладателя денег в том, что поддержка ему необходима, и на определенных условиях получает энную сумму в долг. Здесь, судя по всему, инициатива исходила не от Фрейда. Его состоятельные друзья навязывали ему помощь, уговаривали не стесняться, убеждали в том, что ничего плохого он не сделает, если примет этот залог дружбы от хороших людей, к тому же единоверцев. И он принимал эти деньги. В силу суровой жизненной необходимости или просто повинуясь поработившему его "неврозу богадельни" - точно рассудить нельзя. Мы видели, насколько расходятся мнения о том, каковы были его реальные материальные возможности. Но в любом случае психологический итог выходил ужасный. Рука, принимающая деньги от благотворителей, действовала в полном разладе с разумом и сердцем, повелевавшими гордо отказаться от протянутых купюр. Фрейд сердился на себя - и не мог противостоять искушению, тратил бездну душевных сил, чтобы заглушить чувство униженности и бессилия. Очевидно, отсюда и родился миф о "беспомощной нищете" - он оправдывал линию поведения, которую этот человек в принципе считал неприемлемой. Казалось бы, единственной реальной защитой в такой ситуации было бы сказать себе: я беру деньги в долг, я верну их, как только встану на ноги, - и, разумеется, так в действительности и поступить. Но если подобное намерение и возникало, исполнено оно не было. Ни вскоре, ни по прошествии лет долгов Фрейд не возвращал - выше его сил было расстаться с деньгами, которых никто с него и не требовал. Вероятно, он достаточно хорошо знал себя, чтобы предвидеть, что дело обернется именно так. И это тянулось годами, приступы подавляемого самобичевания чередовались с попытками примирить свою совесть с поступками, которые она решительно отвергала ("Не правда ли, замечательно, что богатый человек смягчает несправедливость нашего бедного происхождения и несправедливость своего собственного привилегированного положения?" - старательно убеждал Фрейд жену). Портились отношения с "покровителями". Иосиф Брейер, один из них, был исключительно близким человеком - врачом, наставником, соавтором в написании ранней книги об истерии. Но постепенно в их тесном альянсе стала намечаться трещина. Как часто случается с щедрыми людьми, у Брейера тоже выработалась своего рода амбивалентность, раздвоенность во взгляде на свои поступки. Он и радовался, что может поддержать друга, и раздражался. Видимо, чувствуя это, Фрейд пытался вернуть хотя бы часть долга, - Брейер отказывался принять деньги, утверждая, что то был не долг, а подарок. В то же время он пытался контролировать расходование своего "подарка". Однажды он даже отказался профинансировать поездку Фрейда к будущей жене, попутно упрекнув друга в том, что тот транжирит деньги на "легкомысленные излишества". Фрейд обиделся и попросил не вмешиваться в его "авантюрный образ жизни". Поездка в тот раз состоялась, но нетрудно себе представить, что удовольствие от нее было омрачено. Симпатия, привязанность, взаимная заинтересованность постепенно испарились под гнетом неразрешимого внутреннего конфликта. Много лет спустя Фрейд признавался: "Наша близкая дружба позже сменилась полным отчуждением - среди причин моего отчуждения важную роль играли деньги".

Болезненность, иррациональность восприятия денег определили, мне кажется, и профессиональное отношение Фрейда к этой проблематике. Мы никогда не узнаем, как это было достигнуто, за счет каких средств сумел Фрейд подавить в своей душе не столько даже исследователя, жаждущего пробиться к истине, сколько врача, считающего своим святым долгом помочь больному, а следовательно, обязанного рассмотреть и объективно оценить все проявления душевного нездоровья. Но он вынудил себя исключить из анализа все психические явления, связанные с деньгами, сделать вид, что их как бы не существует, что они побочны, вторичны по отношению к основным расстройствам. Он не делал соответствующих записей в истории болезни. Он не реагировал на жалобы пациентов, уходил от обсуждения тяжких переживаний, если они были спровоцированы деньгами. И из-за этого не только отказывал в помощи конкретным людям, но и обезоружил на будущее своих учеников и последователей. Огромный, важный раздел оказался в его учении попросту опущен. Фрейд не выработал методики анализа, не создал понятийного аппарата, не создал традиции, позволяющей психоаналитикам преодолевать стереотипы мышления и обходить барьеры, воздвигаемые в душе пациента собственными страхами и предрассудками косной морали. И даже хуже: он не просто оставил не проработанным этот объемный массив - он породил убеждение, что в этом месте ничего нет, и нечего там искать, и незачем туда ходить.

Невольно напрашивается сравнение с сексуальной проблематикой. Самое тайное, самое стыдное, плотно опутанное многими слоями религиозных запретов Фрейд не убоялся извлечь на поверхность, сделать простым, естественным, обсуждаемым. Его не устрашила опасность общественных остракизмов, каким он и был на самом деле подвергнут, не остановился он и перед тем, что мир из его работ слишком много узнает о нем самом, причем такого, в чем человеку труднее всего признаваться! А у черты, обозначаемой словом "деньги", он отступил...

Объяснение этому может быть только одно. Душа пациента, страдающего "синдромом богадельни", представала перед ним как зеркало, в котором он видел собственное отражение. И вид этот был ему так страшен, такую вызывал болезненную реакцию, что вынести это не было никаких сил... Но когда же, возникает вопрос, постиг Фрейда этот тяжелейший невроз? Почему сумел развиться с такой силой? Случайно или нет защитные мифы сплели воедино два совершенно разных сюжета, условно говоря, денежный и национальный? Сразу могу сказать: достоверных фактов, на которые можно было бы опереться в поисках ответа, я не нашел. Придется, следовательно, положить в основу анализа косвенные свидетельства.

Глава 1. Зловещая тайна Фрейда
3. Любят ли деньги евреев?

В биографических материалах, проливающих свет на отношение Фрейда к деньгам, оно несколько раз оказалось поставлено рядом с его восприятием своей национальности. Никаких причинно-следственных связей при этом не фиксируется. В самое близкое соприкосновение эти два самостоятельных сюжета вступают у Питера Дракера, рассуждающего о склонности Фрейда мифологизировать собственное прошлое. Пример номер один — и это целиком в русле основной проблемы — миф о бедной, полуголодной юности. И пример номер два — миф о притеснениях на национальной почве, — хотя до выхода на историческую арену Гитлера ничего подобного Фрейду переживать не приходилось. Кроме того, что эти примеры оказались в соседстве, ничего больше нет — ни высказываний, ни даже намеков, что болезненный акцент на переживаниях по поводу денег мог иметь какую-то национальную окраску. Но мне захотелось углубиться в исследование этой связи: евреи и деньги.

Стоит только произнести эти слова, они сразу трансформируются в хорошо всем известную формулу: еврейские деньги, еврейский капитал. Это — епархия воинствующих антисемитов, которых мне не хочется ни разубеждать, ни разоблачать. Но во всех их бредовых построениях есть тем не менее рациональное зерно. Процент одаренных финансистов в еврейской среде всегда был незаурядно высок. Я не уверен, что справедливо ходячее утверждение — евреи любят деньги. Чтобы его доказать, надо сначала найти народ, который их не любит. А вот что деньги любят евреев — это, пожалуй, действительно так. Любой справочник, где перечислены крупнейшие банки, процветающие компании и фирмы, так и пестрит еврейскими фамилиями. Это самые удачливые, сумевшие прорваться к вершинам и утвердиться на них, что часто зависит не от таланта или усердия, а от множества внешних обстоятельств, совпадений, над которыми человек не властен. Но есть ведь и другие уровни в многосложном финансовом мире, и если даже личности не суждено подняться выше, все равно она и тут может проявить себя ярко, талантливо, нестандартно. И в этом случае вероятность того, что по крайней мере в генеалогическом древе этого человека есть прочные еврейские корни, достаточно высока.

Теперь о еврейских деньгах — под другим углом зрения: бытовым, семейным. Здесь я тоже хочу оттолкнуться от взгляда на евреев со стороны. Антисемиты считают прирожденной еврейской чертой жадность, скупость, скаредность. Соль множества анекдотов — часто и в самом деле очень смешных — заключена в обыгрывании именно этой черты. Анекдотов, к которым, по свидетельству биографов, питал одно время слабость Фрейд — о нищем, разоряющем своего покровителя, — я не припоминаю, вероятно это немецкий фольклор. У нас был несколько иной вариант: поживиться за чужой счет, воспользоваться чем-то даром, проявить смехотворную мелочность.

Помимо оголтелого антисемитизма, в России всегда было широко распространено иное отношение, которое принято называть асемитизмом. Оно миролюбивее, спокойнее, в нем нет враждебности, жажды преследования, но есть постоянное, последовательное подчеркивание различий. Асемитизм видит в евреях людей другой природы, не обязательно неприятных, отталкивающих, но настолько ни в чем не совпадающих с ближайшим окружением, что это непроизвольно создает дистанцию.

Отношение к деньгам занимает важное место в этом размежевании. Евреи трясутся над деньгами. Они любят прибедняться, жаловаться, но деньги у них всегда есть. Женщина не ходит в гости, чтобы не быть вынужденной устроить ответный прием. Понятно почему: ведь она же еврейка! Мальчик не завтракает в школе, не ест мороженого — собирает деньги. Надо же, такой маленький, а уже!

Стандартный ответ на весь этот нелестный набор — в любом национальном сообществе есть красавцы и уроды, есть гении и люди «с тремя извилинами», герои и трусы, мудрецы и простофили. И отношение к деньгам тоже бывает представлено во всем спектре — от безоглядной щедрости до патологической скупости. Выражение «У него зимой снега не выпросишь» родилось в России, в народе, которому издавна был знаком этот человеческий тип. Эта позиция очень симпатична тем, что она выражает протест против предвзятости, скрытого недоброжелательства, против предрассудков, мешающих жить в мире и согласии. Но она, если всерьез разбираться, неточна. Если в каждом народе представлено всякой твари по паре, то почему же тогда мы все же говорим о национальном характере — русском, грузинском, польском? Почему, услышав о ком-то, что это типичный англичанин или француз, можем сразу же мысленно набросать портрет этого человека?

Есть стереотипы, есть ярлыки, не всегда справедливые, нередко обидные, но что еще хуже — примитивные, одномерные, соотносящиеся с истинным богатством человеческих проявлений, как телеграфный столб с живым деревом. Украинец — упрям, француз — легкомыслен, грузин — хвастлив, поляк — лицемерен. Заметьте: все с оттенком критики, с явно сквозящим подтекстом — мы-то не такие, мы лучше! Но ведь и стереотипы эти появились не случайно. То, что они изображают, больше похоже на грубый шарж, чем на реалистический рисунок. И тем не менее он узнаваем.

Когда я слышу, что евреи помешаны на деньгах, что евреи за копейку удавятся, мне становится обидно.

Но это — реакция на желание обидеть, унизить, на отчуждение. Слишком хорошо известно, в какую сторону эволюционируют эти чувства и как далеко могут они завести. Но если не позволить этой обиде себя ослепить, приходится согласиться, что отталкивающий образ вырос не на пустом месте.

Отношение к деньгам складывается из двух составляющих: как они приходят к человеку и как от него уходят. Есть смысл этим путем и последовать в анализе.

Говорят, что евреи — талантливый народ. Это утверждение представляется мне спорным, несмотря на все перечни выдающихся деятелей науки или искусства. Природа одинаково щедра ко всем, у нее нет любимчиков, среди которых способных, наделенных творческим даром индивидов было бы больше, а заурядных или вовсе тупых — меньше, чем среди других. Специфика еврейского характера видится мне в другом — в умении выжать максимум из того, что отпущено природой. Если еврейский ребенок обнаружил зачатки музыкального таланта, в семье сразу начинают на него смотреть, как на будущего Иегуди Менухина. Семья разобьется в лепешку, но купит хороший инструмент, найдет первоклассного педагога, она поставит ребенка в такие условия, что он даже не догадается о своем детском праве лениться, расслабляться, быть ветреным и своевольным. В доме установится культ этих занятий, и сама эта атмосфера заставит маленького музыканта трудиться до седьмого пота, до донышка вычерпывая свой потенциал. Ну, а время постепенно все скорректирует и уточнит, кто же на самом деле вырос: второй Менухин или скромный оркестрант.

Жажда продвинуться, чего-то достичь, не потонуть в безликой толпе — все это очевидно составляет характерный признак еврейской ментальности. Деньги бесспорно присутствуют в общей гамме целевых установок — да иначе просто не может быть: общественное положение, престиж, деловой или творческий успех выражаются в том числе и в материальном вознаграждении. Но я не думаю, чтобы этим еврейское начало в людях как-то заметно отличалось от нееврейского. Если уж говорить о своеобразии, то оно в другом: в изначальном представлении, что добиться максимума от жизни может только тот, кто добьется максимума от самого себя.

У кого уважение, у кого злобу вызывает тот факт, что в странах, где обитают евреи, их доля среди наиболее образованной части общества обычно бывает намного выше, чем процент в общем составе населения. Так было и в нашей стране с тех самых пор, как образование для евреев стало доступно в принципе. Распространенное объяснение — нет худа без добра: идет ли речь о прямой дискриминации или о более мягких проявлениях недоброжелательства, евреям необходимо обладать повышенной конкурентоспособностью, иметь огромный запас прочности. Советский опыт это полностью подтверждает. Чтобы сдать на пятерки экзамены в институт, каждый предмет нужно было знать как минимум на «двенадцать».

Что формирует свойственные евреям психологические устои? В первую очередь я назвал бы два ведущих качества. Первое — созидательность, нацеленность на дело, неуемная активность. Но все это не многого бы стоило без второй особенности, заключающейся в феноменальной, поистине эпической устойчивости, способности выдерживать, не сгибаясь, самые жестокие удары судьбы.

Имею ли я право на такие широкие обобщения? Помимо естественного скепсиса, связанного с ограниченностью опыта любого человека, чем бы он ни занимался, может возникнуть и другое сомнение. Много ли еврейского осталось в советских евреях, с которыми главным образом я и общался всю жизнь? Они потеряли свой язык, отошли от национальной культуры, не восприняли даже слабых дуновений иудейского духовного воспитания. Что можно понять на их примере? Только одно — как далеко могут зайти процессы ассимиляции.

Но это снова — приблизительный, поверхностный взгляд. Среди тысяч людей, прошедших передо мною (без всяких преувеличений, профессия врача в этом отношении уникальна), действительно, лишь немногие обладали тем, что можно назвать развитым национальным самосознанием. Одних это явно тяготило, другие — большинство — не видели в случившемся никакой проблемы, но ни первые, ни тем более вторые не предпринимали никаких попыток что-либо изменить. Исключение составляли разве что люди, у которых этот вопрос поворачивался в практическую плоскость, связанную с выездом в Израиль, но это, как говорится, совсем другой коленкор. Ориентируясь на то, что может человек предъявить, — знание языка, истории, традиций, соблюдение норм поведения — следовало бы и в самом деле сказать, что это евреи только по паспорту. А у многих, кстати, и в паспорте была предусмотрительно проставлена совсем другая национальность.

Но стоит переключить внимание на более глубокие структуры личности, как становится очевидно — туда никакая ассимиляция не проникает. Особенности темперамента, склад мышления, строй бессознательных защитных реакций — все, что наследуется, что закладывается семьей на бессловесном, не контролируемом сознанием уровне, — все это, как правило, достовернее любых документов свидетельствует о наличии национальных корней. Человек может не придавать никакого значения своему еврейскому происхождению. Он даже может отвергать его, считая, что быть евреем — это плохо. Но что с того? Он не способен снять или изменить неповторимый национальный колорит, окрашивающий сами основы его психики. Я давно заметил, что эта национальная «изюминка» проявляется даже в том, в каких формах, с какими симптомами протекают душевные заболевания. И это совершенно не зависит от потребности отмечать еврейские праздники или изучать родной язык. А уж что касается психологии денег, то здесь эта таинственная перекличка сегодняшнего с давно минувшим, человека со своим родом, становится еще слышней.

Итак, согласно широко бытующему мнению, евреи — народ сильный, цепкий и очень пробивной. Они умеют устраиваться. Заняв определенную позицию, они сразу же начинают присматриваться — нельзя ли забраться повыше? И главное, что при этом ими движет, — любовь к деньгам. Приблизительно то же самое сказал выше и я, хоть и несколько другими словами, поскольку совершенно искренне считаю, что эти качества не могут быть никому поставлены в укор. Разве лучше быть Обломовым? Разве люди талантливые, но бесшабашные, то и дело срывающиеся в загул, служат украшением национального типа?

Но вот факты, категорически отказывающиеся вписываться в эту концепцию. В советское время стремление к высшему образованию и стремление к высоким доходам очень туго поддавалось согласованию. Жизнь ставила перед необходимостью выбирать. Научная карьера была просто противопоказана при повышенном интересе к деньгам. Институт, аспирантура, должность младшего научного сотрудника, на которой легко было задержаться до седых волос в ожидании, когда освободится ставка... Полжизни — впроголодь, на стипендиях или чисто символических зарплатах! Любой мотив годился бы для объяснения, что привлекает, что удерживает людей в таких обстоятельствах, — любой, но только не меркантильный, не денежный. И все это вовсе не мешало еврейской молодежи, поколение за поколением, не просто идти, а пробиваться в науку, ломая любые преграды.

Десятки примеров у меня перед глазами! Завалят на приеме — ребята поступают на следующий год. Закроют двери столичных институтов — уезжают на периферию. Идут вместо университета в педагогический институт, демонстрируют чудеса настойчивости и цепкости, чтобы с «не тем» дипломом очутиться в конце концов «на той» кафедре... Среди них попадались люди не от мира сего, классические бессребреники, фанатично преданные своей науке. Но помню и других, тяжело переживавших вечное безденежье, хватавшихся за любую возможность подработать — ценой непосильных нагрузок, нервных срывов, разрушения здоровья. Ну так и выбирали бы сразу соответствующую дорогу в жизни! Нет, не только сами они ни о чем не жалели, ни в чем не раскаивались, но и детей своих растили готовыми последовать по их стопам...